Глава 6

С Анны Козарь все началось. С Анны, у которой левое плечо не было ниже правого, хотя почтовая сумка весила изрядно. Почтальонша каждый час перебрасывала ее с одной стороны на другую. Кира заметила это и оценила: дисциплинированность у взрослых была ей по душе.

Кира появилась в Беловодье в апреле. Ненадежное весеннее небо, худые деревья, издалека складывающиеся в неразборчивые иероглифы, – но, несмотря на тревожную весну, городок был благодушно-расслабленный, точно бродяга, познавший дзен.

В кабинете литературы висело четыре портрета: Пушкин, Толстой, Достоевский и местный писатель Чудов-Таймырский. Чудов-Таймырский был путешественником и написал книгу «Два года у самоедов». В конце тридцатых годов вспомнили, что Чудов-Таймырский участвовал в северных экспедициях Колчака, и за ним из областного центра приехали три человека в кожаных плащах. С недоумением рассматривали они сапоги Чудова-Таймырского, аккуратно сложенные брюки и толстовку. Писатель пошел купаться за день до приезда гостей и больше на берег не вышел. Пришельцы зачем-то забрали с собой сапоги, оставив толстовку (теперь она лежала под стеклом в местном музее).

Кира добросовестно прочла книгу, и ей стало казаться, что Чудов-Таймырский вынырнул где-то в Тихом океане и преспокойно дожил свои дни в охоте на сивучей.

Еще в книге писателя-путешественника упоминалось, что ужас нового места приходит на десятый день. О том, когда он заканчивается, в книге не говорилось ни слова. Она принялась ждать, вычеркивая числа на календаре. Все, что нужно было, – терпение и немного смелости.

Терпение у нее было свое, смелость пришлось занять у Веры Павловны. Кира воображала себя Шишигиной: деревянно вышагивала по дому, взмахивала руками, кривила длинный рот, гхекала и курила. Она поздно сообразила, что таких, как Шишигина, нельзя разъять на части, вытащить деталь и надеяться, что обойдется без последствий. Очень скоро Вера Павловна в ней уже не помещалась; ворочалась, выпирала уродливо то из шеи, то из живота, а главное, вместе с бесстрашием тащила в Киру столько всего, что та сто раз пожалела о своей затее: лучше бы продолжала бояться.

Чужое место поначалу всегда размывает незнакомца до акварельной прозрачности. Он утрачивает форму, становится разреженным, не ведает больше ни дорог своих, ни мыслей.

То, что ей требовалось.

Но потом возникла Анна Козарь. Быть может, уловила приязнь во взгляде Киры или решила взять что-то вроде шефства над приезжей, хотя Кира подозревала, что мотивы у почтальонши сложнее. Козарь забегала раз в пару дней. Независимо стояла в дверях, от приглашения зайти отказывалась, – кукушка, изредка выглядывающая из часов, чтобы цепким взглядом провести ревизию и убедиться, что никто не заблудился во времени.

– Сколько живу, столько понимаю: не делай добра – не получишь зла. – Анна опустила сумку на крыльцо и потянулась. – Охромела у нас одна тетка, зимой по гололеду сломала щиколотку. Пару месяцев я приносила газеты ей на крыльцо. А тут смотрю – она без гипса. Я почту, как полагается, бросила в ящик. Раскричалась она – будто пряник у сироты отобрали. «Ленивая скотина, тащи все сюда!» Вот такую мне выдали плату за доброту и жалость, Кира Михайловна. Что об этом в ваших учебниках говорят?

– Не делай добра – это о другом, – рассеянно сказала Кира. Она размышляла о странном поведении детей после уроков физкультуры.

– Это о каком же?

Кира взглянула на почтальоншу.

– Вы, Анна, вкладываете в него вот какой смысл: не следует совершать добра, потому что люди не просто неблагодарны, а неблагодарны с оттяжечкой, так сказать, вдвойне. Но эта фраза вообще не о других людях. Она о вас, о вашей внутренней оптике. Как только вы маркируете свои действия как добрые, мироздание немедленно вздымается негодующей волной, точно ковер, который встряхнули с двух углов, и сшибает вас на землю.

– Почему?

– Потому что человек не смеет проводить внутри себя подобную ревизию и приклеивать на свои поступки ярлык «добро». Назовите их как угодно – совершенные из чувства долга, из желания быть хорошей, из надежды услышать слова признательности – или не присваивайте имен вовсе. Но только не приписывайте себе добра. Это гордыня, а за гордыню человеку традиционно приходится расплачиваться. Но если вы смените оптику внутреннего зрения, то и мироздание перестанет отвечать «злом». И люди – те, которых, как вам кажется, вы облагодетельствовали, – перестанут делать в ответ дурное.

Козарь смотрела странно.

– Анна, вы меня простите, – смущенно заторопилась Кира, – что-то на меня нашло. Это профессиональная деформация: начинаешь учить тех, кто об этом не просит.

– Да я не прочь была бы, чтобы ты меня еще чему-нибудь поучила.

Козарь встала со ступенек, подняла сумку.

«Ты поучила» – услышала Кира и трактовала верно.

– Ничего, обживешься быстро, – сказала Козарь. – Ты так-то вроде бы дамочка сообразительная. Хотя туфельками своими зря наши говна месишь.

Обе рассмеялись.

– Май жаркий будет. – Анна уставилась на небо, словно читала в нем прогноз погоды. – Мой тебе первый урок – на реку не ходи.

– Почему? – Кира удивилась. Она намеренно сняла дом на берегу, надеясь по утрам купаться.

– Плаваешь хорошо?

– Неплохо.

– Тогда можно. Только осторожнее. Течение сильное.

Почтальонша дошла до калитки, когда ее окликнули с крыльца:

– Аня, у кого здесь можно лодку купить?

Так получилось, что Кира была последней, кто видел Нину Куренную. Нина шла по улице, размахивая лакированной красной сумочкой – символом презрения к утилитарности местной моды – и остановилась, заметив Гурьянову.

– Учителька! – Нина распахнула объятия. – Иди сюда, поцалую!

Кира сделала попытку обойти женщину, но та преградила ей путь.

– Деток учишь… У тебя-то есть?

– Своих нету.

– Жалко… Давно хотела спросить: ты зачем сюда приперлась, ну, в город наш? Мужика захотелось? Нету здесь мужика! Запиши на доске мелом! И девок научи: ловить здесь нечего.

Нина сдула со лба рыжую прядь и описала сумочкой круг в воздухе.

– Беловодье…! – Она смачно выругалась. – Тебе тут как, ничего?

– Пока нравится.

– Не понимаешь ты, куда тебя занесло. – Нина понизила голос. – Думаешь, это обыкновенный город? Я тебе вот что скажу, подруга… Ты мне нравишься! Веришь?

– Верю.

– Молодца! Слышь, ты беги отседа. Замуж выйди… за шведа! Они в постели выносливые, как кони! – Она хихикнула, но улыбка тут же сползла с ее лица. – Тикай, учителька, пока не поймали.

– Кто же меня поймает? – спросила Кира.

Куренная сделала большие глаза и оглядела улицу.

– Никого нету, верно? Все по домикам, за занавесочками, шур-шур-шур! А глазками-то смотрят, ручонками-то тянутся! – Она выставила вперед руки, пошевелила пальцами. В ухе у нее качалась серьга – длинная цепочка с паучком на конце. – Цапнут тебя, разберут по косточкам. А косточка-то в горлышко впилась, хрен вытащишь. – Она усмехнулась и хлопнула себя по ягодице. – Меня здесь не любят! Думаешь, отчего? Меша-аю! Живу как хочу, глаза мозолю. А жить надо весело. Жизнь-то одна у нас, а? Как считаешь?

Кира заметила, что юбка Нины покрыта пятнами, похожими на мазутные.

– Где ты испачкалась?

– Чего? А! Это что… Я сама вся грязная! – последние слова она произнесла с удовольствием. – Кого хочешь спроси. Про Нинку тебе наплетут… Ты им не верь! Тут все до одного свиньи бессовестные, кого ни возьми. А! Буслаев! Молятся на него, а он-то… – Нина хихикнула и прикрыла рот ладонью. – Тот еще ходок.

Она сделала непристойное и совершенно недвусмысленное движение.

– Лучше с любым алкашом замутить, ей-богу! Слышь, чего говорю?

Кира кивнула.

– Тут как при ограблении банка! – поделилась Нина выстраданной мудростью. – Главное – не денег нахапать, а улизнуть. О получке не думай. Если не смоешься, они тебя сожрут, хрена на закуску пожалеют.

В конце улицы показался человек, и Нина метнулась к нему.

Кира сразу выкинула из головы глупый разговор. Но два дня спустя поползли слухи об исчезновении женщины, и ее кольнуло нехорошее предчувствие.

– Нинка-то Куренная? – спросила почтальонша. – Непутевая баба. Бывает, пожалеешь ее, а она такой дрянью обернется, что хоть плюйся. А в другой раз топает на каблуках – ну шалава шалавой, а приглядишься: глазищи детские, несчастные.

– Давно ее не видели?

– Кто ж знает… Она нынче должок обязалась вернуть, а не явилась. К ней пришли – дверь нараспашку, дом пустой, на столе еда тухнет. Пару дней, пожалуй, не появлялась на людях.

– А обычно ты встречаешь ее каждый день?

– Нинка безработная. Проедает наследство от покойной матери. Она как выпьет, начинает куролесить: по городу бродить и к прохожим приставать, не заметить ее трудно.

– Раньше она пропадала?

Козарь задумалась.

– Не припомню… Но ты сама рассуди: женщина пьющая, а спиваемся мы быстро, быстрее мужиков. Рано или поздно должна была загулять.

«Меня здесь все ненавидят», – вспомнилось Кире.

– Поискать бы ее, – озабоченно сказала она. – А если пьяная в овраге валяется?

– Поваляется – вылезет. – Козарь пожала плечами. – Что, у тебя душа за нее болит? Вернется, никуда не денется.

Нина Куренная не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Кира поговорила с водителем автобуса.

– Яркая она, запомнил бы, – сказал пожилой мужчина. – Но вы, Кира Михайловна, зря переживаете. Такие, как Нинка, нигде не пропадут.

– Откуда вы меня знаете?

– Внук мой у вас учится.

Такие, как Нинка, нигде не пропадут, задумчиво повторяла Кира, возвращаясь со станции. Но пропадают ли те, кто нигде не пропадет?

Бессмысленная болтовня подвыпившей женщины, бред преследования. Кому она была нужна? Разве что…

Кира вспомнила о Буслаеве и поморщилась.

Десять дней спустя полиция забрала компьютер из дома пропавшей. По городу разнеслась новость: Нина переписывалась в социальных сетях с иностранцами. С двоими договорилась о встрече за их счет, причем встречи должны были состояться одновременно – одна в Праге, другая в Мадриде. С жадностью неудачницы Нина ухватилась сразу за две возможности, как человек, суеверно опасающийся спугнуть фортуну отказом от ее милостей. «У нее и загранпаспорта-то нету, – говорили с удивлением, – зачем она им головы морочила?»

Взвесили, рассудили здраво, прочитали другие письма, благо беспечная хозяйка не защитила их паролем. Картина складывалась такая: в последний момент она все-таки назначила два свидания в России, но не в Беловодье, конечно же, а в Москве или Санкт-Петербурге – определенности не было. Одному жениху она соврала, что москвичка, другому наплела про учебу в Питере. Вместо бесстыжей юбки Нина надела простое длинное платье. Рыжие кудри закрыла платком, стерла помаду. В этом монашеском виде ее не признал бы никто из горожан, не узнал и водитель автобуса.

Где один плывет под парусами, радуясь волнам и ветру, другой лежит в каюте с помутневшим взглядом и проклинает судьбу.

– Она натура свободолюбивая, – сказала Козарь. – А у нас болото. Я понимаю, отчего Нинка бросила немытую посуду и вещей не взяла. Змея старую кожу тоже целиком сбрасывает. Ненавидела она это место. На самом-то деле не Беловодье, а себя в Беловодье. Тебе вот в столице хорошо жилось?

– Неплохо, – лаконично ответила Кира.

Анна взглянула на нее и проглотила новый вопрос. Одним из ее качеств было умение терпеливо дожидаться, пока история сама свалится в подставленные ладони, а не тянуть ее, незрелую, с ветки.

Нина не возвратилась, и стало ясно, что жизнь ее потекла по иному руслу. Пока в Беловодье томящиеся красавицы выпасали коз и пололи сорняки, она ела мороженое на каменных улочках Праги или сидела на ступеньках севильского собора, разглядывая пеструю толпу.

Легенда, как и стихи, растет из любого сора. Неприкаянная женщина, запившая от тоски, превратилась в символ свободы. Сильная, смелая, отчаянная. Презревшая условности.

Год спустя ее примеру последовала молодая девушка. Кира знала ее: Лиза Хохлова, восемнадцать лет, яркая крашеная блондинка; в руках нелепая лакированная сумочка – знак духовной принадлежности к иным местам; на лице готовность к борьбе.

Впрочем, препятствий ей никто не чинил. Мать и бабушка к угрозе побега отнеслись невнимательно: езжай, поступай в институт, Бог тебе в помощь. Обе были женщины удивительной красоты, от которой у Лизы осталась одна миловидность.

Кем был бы граф Монте-Кристо без страданий и побега? Добровольный отъезд низводил Лизу до уровня обывателей. Родня, машущая платочками вслед автобусу? Чемодан шмотья, купюры в бюстгальтере?

В теплый июньский день Лиза просто исчезла. Взяла спортивную сумку, пару сменной обуви – и пропала из Беловодья навсегда.

– Уважаемые родители…

Шуршание, скрип деревянных парт.

– Уважаемые родители, – повторила Кира. – Я очень вас прошу: будьте внимательны к детям и обязательно поговорите с ними. Мы проводим классные часы, но очень важно, чтобы совместная работа школы и родителей…

«Господи, что за бесчувственная казенщина».

– …со старшими детьми. Они в том возрасте, когда их переполняет уверенность в своих силах, к сожалению, зачастую необоснованная. В группе риска у нас мальчики, но и девочки тоже не застрахованы…

Кто-то всхлипнул. Кира поймала взгляд Лидии Буслаевой. Федина мать пришла в простой черной шали, накинутой на плечи, держа в руках две белые розы – теперь они лежали перед ней на парте, источая нежный сладкий аромат.

Кира почувствовала, что к горлу подкатывает тошнота.

– Как нам их убедить-то? – грубовато спросили с задних парт. – Они, чай, думают, что они взрослые, никого не слушают. Веревкой их привязать, что ли, прикажете?

– Мы вам ничего не приказываем! – раздался резкий голос.

Кира вздрогнула.

– Хотите – не привязывайте, – продолжала Шишигина, сверля взглядом того, кто задал вопрос. – Нравится вам хоронить своих детей? Если не нравится, так найдите слова. А сидеть здесь и ныть, что вы ни на что не способны, не надо.

Писатель Чудов-Таймырский, казалось, одобрительно кивнул со своего портрета на стене.

– Зря вы так, Вера Павловна, – сказала Кира, когда собрание закончилось и они остались вдвоем в полутемном кабинете.

Шишигина затянулась. Запах ее дрянных сигарет Кира не любила, но он перебил невыносимый аромат роз.

– А нечего перевешивать на вас ответственность. Они – родители! А вы всего лишь классный руководитель.

– Я их целый час пичкала избитыми фразами…

– Мозг в минуты стресса прибегает к шаблонам. Перестаньте себя корить, Кира Михайловна.

Кира подумала, что за последний год директор ни разу не обратилась к ней на «ты».

– Завтра весь город соберется на похороны… – вслух подумала она.

Шишигина встала, щелчком выбросила сигарету в окно; алая точка описала полукруг и рассыпалась.

– Нехватка спутниковых тарелок всегда порождает у людей пристальное внимание к событиям, которые их не касаются. К тому же красиво скорбеть приятно.

– Вера Павловна!

– Вон Буслаева – элегантна! Скажите мне как человек, вхожий в их дом, – вы хоть раз слышали, чтобы она пернула?

Кира поморщилась.

– Что вы лицо кривите! Я вас серьезно спрашиваю, между прочим. Запомните: нельзя доверять человеку, который не пердит. Он лицемерен, лжив и опасен.

– Прекрасная тема для разговора накануне похорон.

– Не надо ханжества! Кстати, как поживает Федя? Я давно вас не спрашивала…

– Растет, – сухо ответила Кира.

– А подробнее?

– Быстро растет. Все рубашки ему малы.

Шишигина тяжело сползла с подоконника.

– Знаете, Кира Михайловна, какое есть бесценное качество, увы, редко встречающееся?

– Терпение, чтобы выслушивать ваши рассуждения о людях, заслуживающих доверия?

– Готовность двигаться вперед в темноте.

Кира подняла на нее вопросительный взгляд.

– Вы напрасно улыбаетесь, – сказала Шишигина, хотя Кира не улыбалась. – И, между прочим, я бросаю курить. Избавляюсь от всех вещей, связанных с этой привычкой.

– Со школой? – не удержалась Кира.

– И со школой в свое время, – спокойно ответила Шишигина. – Но школы не жалко, а за эту вещицу переживаю. Она мне дорога как память о бабке. Пускай побудет у вас.

Она протянула Кире длинную зажигалку в зеленом корпусе.

– Это же пластик, – сказала Кира, рассмотрев неожиданный презент.

– Разумеется, пластик! – Шишигина как будто даже оскорбилась.

– Во времена вашей бабушки таких зажигалок не делали.

– При чем здесь времена, Кира Михайловна? Бабка нещадно меня порола, когда заставала за курением дедовой папиросы. Как видите, это не помогло.

Кира шла по улице, теребя зажигалку в кармане. Эстафетная палочка, чтоб ее. Несколько раз она порывалась избавиться от дешевки, но в последний момент передумывала.

Кира никак не могла определиться со своим отношением к Вере Павловне.

Шишигина была деспотична и раздражительна, а временами откровенно груба; без конца курила, выпуская дым из ноздрей; была несправедлива и жестока к родителям учеников; мальчиков называла охламонами, а девочек профурсетками; имела любимчиков, которых изводила сильнее остальных. Кира следовала по пятам за директрисой, исправляя разрушения и ощущая себя маленьким строителем с лопаткой и ведром цемента, чей город облюбовал Годзилла. Она не могла понять, отчего дети продолжают ходить в их школу, когда есть другие. Более того, они явно чувствовали себя здесь неплохо.

Постепенно Кира, как ей казалось, нащупала причину. Вера Павловна никогда не выходила за раз и навсегда установленные рамки. Она могла приложить охламона линейкой по плечу, но никогда – по затылку или пальцам. Кроме того, возле нее существовало устойчивое и очень сильное поле, распространявшееся на всю школу. Одним своим присутствием Шишигина сообщала миру незыблемость. Она транслировала в ноосферу недвусмысленный сигнал: «Рядом со мной вам будет плохо, но в целом – хорошо».

К великому удивлению, Кира обнаружила, что примерно так и получается.

«Зажигалку все равно надо бы выкинуть к чертовой бабушке».

День образовался совершенно пустой, стоячий, как вода в дождевой бочке. И слава богу, подумала Кира, хватит с нас происшествий.

Навстречу прошел начальник дежурной части, смерил ее немигающим змеиным взглядом.

– Здрсссссть…

– Евгений Игнатьевич, – сухо кивнула Кира.

Каждый раз, встречая Павлюченко, она думала, что перед ней человек, который достиг пределов отпущенной ему омерзительности, но спустя каких-то два месяца Евгений Игнатьевич своим видом доказывал обратное. Он походил на сгнившую кряжистую колоду. Кира не могла отделаться от мысли, что когда Павлюченко встает со стула, из-под него расползаются червяки и жуки.

По нему можно было объяснять детям про единство формы и содержания: Евгений Игнатьевич выглядел отъявленным скотом и им и являлся.

Он, конечно, ничего ей не простил. Кира не питала иллюзий: Павлюченко не расквитался с ней лишь потому, что ему не выпало случая.

– Кирмихална!

Она обернулась.

– Может, снова поднимете шум? – По губам расползлась улыбочка. – Гробик вскроем, то-се… Говорят, мамка в него куклу сунула, чтоб пустым не закапывать. Откупорим, – он выразил комическое изумление всем лицом, – а там эта проблядушка! Как ее… Куренная. Подтухла за четыре годочка! Вам, глядишь, медаль вручат. Хочется медальку-то, а?

Киру скрутило от ненависти. Как в Беловодье могло завестись такое чудовище? И вокруг себя собрало подобных, разве что масштаб поменьше. И ведь не выгоняет его никто, мерзавца, все ругаются, но терпят, – то ли Завражного боятся, то ли не пойми кого. А может, привыкли: свой ведь упырь, прикормленный.

– Вы бы не о медальке моей тревожились, Евгений Игнатьевич, – кротко сказала она, – а о цвете своего лица. Я вам как дочь врача говорю: этот оттенок свидетельствует о склонности к апоплексии. Между прочим, в случае кровоизлияния труп выглядит крайне неэстетично. А ведь вместо вас куклу в гроб не положишь.

Павлюченко стал свекольного цвета.

– Эт-то вы мне что, угрозами… угрозы?!..

Кира пожала плечами:

– Побойтесь Бога. Я беспокоюсь о вашем здоровье, только и всего.

Настроение у нее улучшилось. Упыри, подобные Евгению Игнатьевичу, панически боятся смерти. Бога в их мире нет, только дьявол. Значит – что после? Ад либо небытие. Потому они себе на земле так отчаянно выцарапывают персональный рай с кирпичным коттеджем и сторожевыми собаками: уверены, что нигде больше им его не обрести.

Кира вышла на обрыв, но вместо того, чтобы повернуть к дому, спустилась к реке и обнаружила свою лодку лежащей на песке килем кверху.

Старик храпел под брезентовым навесом. Пришлось его растолкать.

– Воркуша, ты что, ремонтировал ее?

– Она в порядке, Кирмихална! – прохрипел Воркуша.

– Зачем тогда?

– Я ей название придумал.

Кира, нахмурившись, обошла лодку. На борту желтой краской было выведено «Иволга».

– Это еще зачем? Ну что за глупости, ей-богу?

Сторож уже растянулся на спине, разбросав руки.

– Воркуша!

– Иволга – по латыни ориолас, – сказал он, не открывая глаз, словно читая по книге. – Держится в густой кроне деревьев. Необщительна, встречается в одиночку, крайне редко – парами.

Лицо Воркуши обмякло, и он снова захрапел.

Кира покачала головой. Бог с ним, иволга так иволга, хотя и безымянная лодка ее вполне устраивала.

Она сняла обувь и медленно пошла вниз по берегу. Неподалеку от этого места нашли платье Алины, аккуратно свернутое и прижатое камнем.

«Что с ними делать? Два варианта: приучать бояться реки или приучать не бояться реки. По молчаливой договоренности был выбран первый путь, а надо бы второй. Учить их плавать именно здесь, отдавая себе отчет в рисках, – всех детей, без исключения, начиная лет с шести. Набрать тренеров…»

Кира осеклась. Каких тренеров… Из взрослых горожан умеет плавать в лучшем случае каждый десятый, то есть нормально плавать, а не барахтаться в теплом озере, где ни течений, ни обрывистого берега, уходящего из-под ног.

Если живешь рядом с опасностью, самое глупое – избегать ее. Двое детей за два года…

Впереди показалась пристань. В это время дня здесь обыкновенно никого не было. Мужчина в кепке, с обветренным лицом, курил на берегу.

– Прогулялись, Кира Михайловна?

Она не могла вспомнить его, как ни пыталась.

– Да, погода хорошая…

Кира начала подниматься, но, пройдя десять шагов, обернулась:

– Скажите, вы плавать умеете?

Рыбак усмехнулся.

– Нам зачем? Моторки редко переворачиваются.

– Мало ли что случится! Допустим, все-таки перевернется.

– Тогда каюк.

– Что же спасательный жилет не купите?

– Дорого…

– Умирать, конечно, дешевле, – согласилась Кира.

Оставшийся путь она растянула на полчаса. Удивительное ощущение, когда идешь никуда не торопясь; лучше только поход без цели.

Напротив фотоателье толпились, хихикая, девчонки из выпускного девятого.

– Кира Михайловна, а наши фотки когда будут готовы?

– Как раз за ними иду. Хотите со мной?

– Не!

– Спасибо!

– Мы потом поглядим!

Тяжелая дверь отсекла солнечный свет и гомон улицы. Фотограф высунулся на звон колокольчика, приподнял очки.

– Кира Михайловна, айн момент! С обработкой закончил, осталась буквально пара минут… Хотите, я отправлю Володьку к вам домой? Или в школу занести?

– Спасибо, Герман Иванович, я лучше здесь подожду, если не помешаю.

– Что вы, что вы! – Черных замахал руками. – Если интересно, оцените мою выставку. Горжусь! Отчаянно горжусь!

Кира прошла в глубь комнаты. То, что Герман в шутку назвал выставкой, было коллекцией фотографий из жизни Беловодья. На одной стене репортажные снимки, на другой – портреты. Жители смотрели на Киру, пойманные в тот момент, когда они в наибольшей степени были самими собой.

Казалось, здесь собрался, как на рыночной площади в праздник, весь город.

«А ведь он отличный фотограф, – подумала Кира, – когда ему не приходится соответствовать чужим вкусам».

Среди чужих лиц она отыскала Федю. Тот сидел на корточках возле огромной лужи: руки по локоть в грязи, на лице неописуемое счастье. Чуть поодаль нашлась Вера Павловна: лошадиное лицо за клубами сизого дыма. Сама Кира – на сентябрьской линейке, с букетом хризантем в одной руке и ладонью заплаканной малявки в другой. Она двинулась вдоль стены. Лица, лица, лица…

– Герман Иванович, вы просто летописец Беловодья!

Нашелся даже молодой Воркуша в телогрейке нараспашку. Неподалеку от него – черноволосая женщина с чувственными губами и тяжелым взглядом, какой Кира замечала иногда у молодых цыганок.

Перед фотографией девочки лет пятнадцати Кира остановилась, взглянула на дату. Странно… Она помнила многих детей Беловодья, даже из других школ, но эту, кажется, видела впервые, а ведь какое удивительное лицо. Широко расставленные серые глаза, огненно-рыжие волосы, заплетенные в толстую косу. Кого-то она неуловимо напоминала… Кира подалась ближе, всматриваясь в загадочную девочку. Кто ты, милая? Ты должна была вырасти изумительной красавицей. Почему я тебя не помню? Ты уехала с родителями сразу после того, как я устроилась в школу?

Но все же какой знакомый взгляд…

Киру словно ударило изнутри. Она ахнула и отступила на шаг.

– Кира Михайловна, все в порядке? – раздался приглушенный голос.

Она перевела дыхание.

– Да, Герман Иванович… – Горло сдавило от ужаса.

– Пять минут, не больше, клянусь вам! Простите, что заставил ждать.

Кира бросилась к фотографии, попыталась отклеить ее, но вовремя спохватилась. Достала телефон, навела. Руки дрожали, девочка получилась четкой только с пятого раза.

Она снова оглядела бесчисленное множество лиц.

Вот они!

Еще один портрет.

И еще один.

И еще.

– Иду, мчусь, лечу!

Когда Герман с толстым конвертом распечатанных фотографий вышел из-за портьеры, в комнате никого не было.

Первое, что спросила Шишигина, открыв дверь и увидев бескровное лицо Гурьяновой:

– Кто-то еще утонул?

Кира молча смотрела на нее, широко раскрыв глаза. Директриса крепко взяла ее за локоть и втащила в дом.

– Отвечайте немедленно! Кто? Когда? Мне что, дать вам пощечину, как какой-то институтке? Ну и молчите, черт с вами!

Она вытащила из кармана телефон.

– Не звоните никуда, – неожиданно твердым голосом сказала Кира. – Я должна вам кое-что показать.

Теперь уже она взяла директрису под руку, провела к окну и силой усадила за стол. Вера Павловна удивленно хмыкнула.

– Дайте лист бумаги, – приказала Кира. – Дайте лист, не мне же рыскать по вашим ящикам!

– Вы, милая моя, по-моему, пьяны, – пробормотала Шишигина, но подчинилась.

– Теперь смотрите. Двадцать пятого июля две тысячи первого года исчезла Нина Куренная.

– Уехала, – поправила Шишигина.

– Двенадцатого июля две тысячи второго – Лиза Хохлова, – продолжала Кира, будто не слыша. Она быстро записывала даты в столбик.

– И вы проявили удивительное рвение, пытаясь убедить наших держиморд провести расследование. Я была уверена тогда и повторю вам снова: в отличие от вас, не всем по душе Беловодье. Люди сбегали отсюда, сколько я себя помню, и нет ничего удивительного в том, что…

– Восемнадцатого июля две тысячи третьего года, – перебила Кира, – восьмилетний Иосиф Леви.

– Мальчик утонул!

– Второго июля две тысячи пятого года – Алина Кущенко, семь лет.

– Кира Михайловна…

– А теперь посмотрите на их фотографии. – Кира положила перед Шишигиной свой телефон. – Смотрите, черт вас возьми! Глаза раскройте, вы же не слепая!

– Вы, знаете, переходите всякие границы!

– Нина Куренная! – Фото рыжеволосой женщины с густо подведенными глазами. – Иосиф Леви! – Стриженый конопатый мальчишка с рыжей челкой. – Алина Кущенко! – Девочка с косичками медного оттенка. – Лиза Хохлова!

Весь экран занял снимок девушки с огненно-рыжей косой.

– Как – Хохлова? – хрипло спросила Шишигина. – Это же…

– Да, Лиза Хохлова! Перекрасилась в блондинку, подстриглась, стала обычной девчонкой, каких сотни… Но вы-то должны были ее помнить! Она же внучка Валентины Симоновой!

– Детей так много… – пробормотала Шишигина и вскинула ладонь, словно закрываясь от взгляда Киры. – Я забыла, какой она была!

– А кто-то не забыл! Двадцать пятое июля, двенадцатое июля, восемнадцатое июля, второе июля. Кто-то знал, что она рыжая, – такая же ярко-рыжая, как Ося, как Алина, как Нина Куренная, и для него это было важно. Нина бросила дом открытым. Лиза взяла с собой только спортивную сумку. Ни той, ни другой не видели на автобусной станции. От детей не нашли никаких следов, кроме одежды Алины на берегу реки. Нет ни одного доказательства – ни одного! – что они отправились купаться. Алина была пугливая девочка, Ося – тихий послушный мальчик. Четверо пропавших, все четверо – рыжие, все исчезли в июле. Дошло до вас, Вера Павловна, что происходит?

Шишигина молчала. Первый раз за все время знакомства Кира увидела ужас в ее глазах.

– Тогда придется мне, – тихо сказала она. – У нас в городе серийный убийца.

– Простить себе не могу, – глухо сказала Шишигина.

– Перестаньте, Вера Павловна. Сходства у жертв действительно на первый взгляд практически нет.

– Я даже не помнила, что Куренная пропала в июле!

Она обхватила голову руками.

– Допустим, вы бы знали, – пожала плечами Кира. – Что бы это изменило?

– Вы же догадались…

– Ни о чем я не догадалась, – с досадой сказала Кира. – Мне трудно было поверить, что две женщины уехали из города, никого не предупредив и бросив свои вещи. Я думала: может быть, тайная любовная связь, убийство по неосторожности… Но про детей у меня не было сомнений. Все твердили об опасной реке, и я поверила… Пока не увидела, как выглядела три года назад Лиза Хохлова…

Они помолчали. Бесшумно пришел кот, поставил передние лапы на стул, посмотрел на них умными совиными глазами.

– Беда у нас, голубчик, – сказала ему Шишигина.

Кира, не спрашивая разрешения, ушла на кухню и заварила кофе.

– Кира Михайловна, вы там сами сориентируйтесь в моем бардаке… – донеслось из комнаты.

– Я уже. Только откройте секрет: где у вас лекарства?

– Лекарства предлагайте своей бабушке, – немедленно отозвалась Шишигина. – А я пока в здравом уме и с нормальным давлением.

Кира выглянула из кухни.

– Вера Павловна, – очень серьезно сказала она. – У меня больше никого нет, кроме вас. Я имею в виду, из тех, с кем я могу разделить новое… знание. Вряд ли вы хотите, чтобы я осталась с убийцей один на один. Считайте, что я берегу не вас, а себя.

– В верхнем левом ящике комода, – неохотно призналась старуха. – Тащите весь пакет.

После кофе Кира помыла чашки, протерла стол. Рутинные действия не успокаивали, но возвращали ощущение твердой земли под ногами. Где-то рядом с ними по этой земле ходил убийца.

– Судя по тому, что вы пришли ко мне, а не в полицию, вы решили не сообщать им о своих догадках. Павлюченко, конечно, кристальный идиот и мерзавец, однако…

– Дело не в том, что он идиот. Убийцей может оказаться кто угодно. Случаев, когда это был человек, близкий к расследованию, предостаточно. К тому же он сделал все, чтобы не принять у меня заявление, когда пропала Куренная…

Под локоть Шишигиной толкнулся кот, но старуха даже не взглянула на него.

– В таком случае необходимо объявить о ваших выводах публично. Напечатать статью в листке, оповестить каждого… слава богу, город не настолько велик… Мы остановим убийцу. Когда поднимется шум, Павлюченко вынужден будет возбудить дело, начнется следствие… рано или поздно его поймают. Что такое? – встревожилась она, глядя на молчащую Киру. – Что вы так смотрите?

– Вера Павловна, вы читали о серийных убийцах? Многих из них подстегивает расследование. Если полиция бездействует, они провоцируют ее, присылая письма. Это в лучшем случае, а в худшем – отрубленные части тел.

– Я полагала, это преувеличение из художественных фильмов…

Кира покачала головой.

– Может случиться так, что он не перестанет убивать. К тому же он способен перебраться в другое место и продолжить там. Мы даже не сможем вычислить его, потому что после шумихи люди начнут уезжать отсюда. И есть последняя возможность: он затаится и через несколько лет вернется к своему… занятию.

– Вы, Кира Михайловна, безвыходную ситуацию рисуете…

– Учтите вот что: он может быть кем угодно. Серийные убийцы среди женщин встречаются редко, но они все равно есть. И возраст, в общем, тоже не ограничение.

– Вам подозрительно много известно, – пробормотала Шишигина.

– Практически ничего. Про нашего убийцу мы знаем только, что сам он не остановится.

– С чего вы взяли?

– Четыре смерти в июле неизбежно должны были привлечь к себе внимание, этого не произошло по чистой случайности. Он пошел на этот риск. Что-то заставляет его убивать именно в середине лета.

– Или, повторяя ваши же аргументы, он осознанно привлекает к себе внимание.

– Да, – сказала Кира. – Или так.

Повисло тяжелое молчание.

– Знаете, что такое старость? – вдруг спросила Шишигина. – Помимо износа тела, внутри, так сказать, в центре управления полетами? Люди в массе своей не стареют, они просто устают. Сначала устаешь от путешествий, о которых мечтал в молодости. Затем от людей. Лишь от вещей не устаешь долго, ведь они молчаливы. Но случается, что вещи говорят, и тогда устаешь и от них.

– К чему вы это, Вера Павловна? – осторожно спросила Кира.

– Я слишком стара для того, что вы затеяли.

– Не понимаю…

– Все вы понимаете! Признать, возможно, не хотите… Но послушайте: эти казаки-разбойники с психопатом – ужасное безрассудство, крайне опасное и практически без шансов на успех. Вас не учили ловить убийц, вас учили разъяснять детям «Анну Каренину».

– Убийца – не обязательно психопат, – поправила Кира, думая о своем.

«Возраст жертв… Тридцать два года, восемнадцать лет, восемь и семь. Никакой закономерности на первый взгляд».

Она придвинула телефон и вновь открыла папку с фотографиями. Шишигина молча наблюдала за ней.

– М-да, бессмысленны мои потуги, – сказала она наконец. – Вы не отступитесь. Кстати, вы вообще способны отступать? Крайне полезное умение! Рекомендую всячески, я давно его практикую.

Кира оторвала взгляд от экрана.

– Что? Простите, Вера Павловна, о чем вы сейчас говорили?

Старуха на несколько секунд опустила веки. Тяжелеют со временем, сволочи, нужно прикладывать все больше усилий, чтобы удерживать их приподнятыми. А впрочем, к чему не нужно прикладывать?

– К пенису, например, – пробормотала она вслух. – Какое счастье, что у меня его нет.

– Так, – сказала Кира, быстро вставая и обходя стол. – Сколько и чего? Название, дозировка. Говорите сейчас же.

Она вывалила лекарства из пакета и одним экономным движением распределила по столу.

Шишигина открыла глаза.

– Свечи от геморроя, – желчно попросила она. – Если бы встретился провидец и предупредил меня, что вы явитесь в Беловодье, закупила бы побольше.

«Страх принимает разные формы, среди которых одной из самых распространенных является мания контроля».

«Страх принимает разные формы, среди которых одной из самых распространенных является мания контроля».

Грифель карандаша шуршит по бумаге: при переписывании от руки ретикулярная активирующая система блокирует обработку посторонней информации.

Когда диагноз самой себе был поставлен, Кира переходила к терапии.

Первое: дыхательная гимнастика.

На дыхательной гимнастике пациент держался полторы минуты. Полторы минуты – и Кира бросалась проверять, не допустила ли при переписывании орфографических ошибок.

Рассудочная часть сознания съеживалась до размеров черепахи; страх воплощался в образе слонов, бегущих от опасности. Под гигантской ступней крошечный панцирь лопался с ужасным хрустом.

«…среди которых одной из самых распространенных…»

День начинался с проверки сантехники в школьных туалетах. Кира поворачивала вентили, чтобы убедиться в нормальной работе кранов. Однажды за этим занятием ее застала изумленная уборщица; Кира мимоходом оценила количество пуговиц на синем халате и обнаружила, что верхняя вырвана с мясом.

Это привело ее в угнетенное состояние. Ни в чем не повинная пожилая женщина выслушала ее наставление, испуганно кивая. С тех пор при встрече Кира обращала внимание, что даже карманы на ее халате отглажены. Это вызвало к жизни новое беспокойство: она начинала размышлять, выключила ли уборщица утюг.

Школьные повара вставали навытяжку, когда Гурьянова заходила в столовую.

Преподаватели безропотно соглашались принимать ее на своих уроках.

Никто не задавался вопросом, по какому праву учительница литературы присвоила функции директора. Люди бывают глухи ко многим звукам, но тиканье заведенного механизма под красным и синим проводками они различают отчетливо.

Сигнал тревоги в измученной Кириной голове срабатывал несколько раз в день:

Вытерта ли пыль?

Продезинфицированы ли туалеты?

Накормлены ли дети?

Сделаны ли прививки младшим классам?

Проверен ли медотвод от прививок у младших классов?

От острого невроза Киру спасло то, что она сумела развернуть прожектор. Свой собственный жадный луч внимания она принудительно сфокусировала на себе.

Стоило сработать внутренней сигнализации (прививки! проконтролировать! у ребенка случится анафилактический шок!), Кира превращалась в директора тюрьмы, неимоверным усилием воли вынуждающего себя не реагировать на известия о побеге убийц, бунте заключенных и зарезанном конвоире. Сцепив зубы, она удалялась в свой кабинет.

Не оборачиваться.

Смотри на себя. Смотри на себя. Смотри на себя!

Шаг за шагом, мучительно преодолевая огромное расстояние, маленькая черепашка доползла до берега и скользнула в воду. Во-первых, сюда не добирались слоны. Во-вторых, из табакерки с ногами она превратилась в быстрое ловкое существо.

В столовой пятиклассник бросил в компот другому пятикласснику дохлого таракана.

«Нет, дети не умрут от отравления».

На втором этаже засорился унитаз.

«Сантехники все починят».

Отец мальчика с тараканом в компоте устроил скандал.

«С этим разберутся классный руководитель и директор».

Поймав себя однажды на желании снова помыть руки сразу после того, как она смыла мыльную пену, Кира вышла из дома и прошла пять километров быстрым шагом.

Черепаха прибавила в весе и потеснила Австралию.

«Я осознаю, что со мной происходит. Щели, в которые сквозит нездешним ужасом, разум залепляет утешительной иллюзией: если я смогу удержать контроль над школой, моя власть распространится на весь город. Но это лишь защитный механизм психики».

Черепаха подняла голову и оценивающе посмотрела на обезумевших слонов.

– А вы молодец, – уронила однажды Шишигина. – Я уж думала, придется везти вас к мозгоправу.

Постепенно ослабли ниточки жуткой тревоги, дергавшие ее, как марионетку в припадочном танце. Но оставалось что-то темное, огромное, скрытое от нее; кукловод не исчез, а лишь приотпустил ее, позволил идти самой – в пределах сцены.

«Я боюсь убийцы?»

«Нет».

«Боюсь, что он убьет снова?»

«Да».

«Но что еще?»

В третье воскресенье ноября Кира вышла из дома. День был холодный, ясный; такой день, когда все кажется более четким, чем обычно. Листья, обведенные по контуру золотым карандашом; пухлые курточки на малышах, придающие им сходство с космонавтами в скафандрах, которые осваивают незнакомую планету, – ее радовало все, на что падал взгляд.

Миновав церковь, Кира свернула на аллею Славы. Старушка, сыпавшая крошки голубям, приветственно помахала ей рукой. Кире вспомнился день, когда она впервые по-настоящему ощутила себя частью этого города: она шла в аптеку и вдруг осознала, что с ней здоровается каждый встречный.

На ступеньках магазина, к которому привела аллея, играли двое детей. Сквозь большое окно Кира видела их мать, ожидавшую своей очереди.

Мальчик вскочил и побежал вверх по ступенькам, не обращая внимания на оклики сестры. Он влетел в помещение, оставив дверь открытой, и принялся носиться по магазину, расставив руки в стороны, но мать прикрикнула на него, и ребенок неохотно побрел на улицу.

Когда он начал прикрывать за собой тяжелую дверь, Кире бросилось в глаза, что маленькие пальчики не держатся за ручку, а прижаты к торцу.

– Стой!

В следующую секунду раздался крик боли. Мальчик запрыгал, изо всех сил тряся ладонью, и разревелся. Мать побежала к нему, схватила, принялась дуть на прищемленные пальцы.

Киру пронзило острое чувство вины за случившееся: «Я крикнула недостаточно громко».

Абсурдность этого самообвинения была так очевидна, что Кира в одно мгновение поняла, что происходило с ней последние месяцы.

Это она была виновата в том, что не смогла спасти никого из тех четверых. Беловодье стало ее городом, и все его дети находились под ее защитой. Двое из них, глупенькие и доверчивые, пошли с убийцей, и Кира им не помогла.

Что пользы от нее, если даже Федя Буслаев, выросший за эти годы в мрачного диковатого подростка, по-прежнему прячет кровоподтеки. Они с мальчиком теперь встречались редко: занятия прекратились год назад. Несколько раз, ужаснувшись его трещавшим по швам рубахам и джинсам, не сходившимся в поясе, Кира передавала ему одежду по размеру. Судя по тому, что Лидия никак не реагировала, она вряд ли замечала, во что одет ее сын.

Кира подозревала, что за дверьми благополучного дома Буслаевых творится что-то совсем нехорошее. Беспомощность изводила ее. Однако Буслаевы оставались одной из самых влиятельных семей Беловодья, а в их маленьком городке это означало неприкосновенность.

Кира доподлинно знала, что Шишигина пыталась воздействовать на Глеба Яицкого, бессменного главу администрации, с тем, чтобы кто-то из врачей проверил состояние мальчика. После беседы директриса вернулась мрачнее тучи, закрылась в своем кабинете и провела там пять часов, не выходя наружу и огрызаясь в ответ на стук в дверь. Незадолго до этого она рассказала, что где-то поблизости живет отец Буслаева-старшего, но зовут его по-другому, потому что Алексей Викентьевич взял девичью фамилию матери, и отношений они не поддерживают. Кира пыталась отыскать его, но безуспешно. Надежда на то, что у Феди появится заботящийся о нем родственник, рассеялась.

Мальчишка все ревел на крыльце магазина, мать уговаривала его показать ладонь, продавец тащил лед, а внутри оцепеневшей Киры совершалось преображение. Занавес рухнул, и открылось то, что было за ним: огромное чувство вины, незримо управлявшее ее жизнью.

Много месяцев оно высасывало из Киры все силы, но рассеялось, едва его вытащили на свет.

«Я ни в чем не виновата».

Черепаха, как ей и полагалось, наконец-то поплыла в полную силу, загребая передними лапами и неся на спине прижавшихся друг к другу слонов.

Сначала длилась и длилась зима. Холодные шершавые дни скатывались в снежные комья, комья собирались в месяцы, громоздились друг на друга; декабрь прирос ноябрем, январь обхватил покрепче метлу, погнал по дорогам поземку.

– У вас какой-то непраздничный вид, – заметила Шишигина, найдя Киру вечером тридцатого декабря в ее кабинете. Кира смотрела на елку во дворе перед школой. Гирлянда таинственно мерцала, и среди ее разноцветных звезд медленно, как космические станции на орбите, поворачивались конфеты в серебряной фольге.

– Удивительный праздник Новый год, – сказала Кира, полуобернувшись. – Вы не задумывались, Вера Павловна? Странное торжество посреди зимы, когда впереди еще два месяца нечеловеческого холода. Вызов смерти. Зима, если подумать, это почти смерть: долгий-долгий сон всего живого. И в этом холоде, в темноте мы собираемся вместе, зажигаем огоньки и славим Новый год, то есть новую жизнь. Против мертвого мы выставляем мертвое дерево. Мы наряжаем его, украшаем, и оно становится не живым, но больше чем живым: оно становится чудом. Гирлянда сияет, веточки пахнут смолой и лесом, а значит, будет лето, будет тепло, будет свет.

Шишигина неодобрительно хмыкнула:

– Внизу географ разливает шампанское. Вам непременно нужно выпить, Кира Михайловна, иначе боюсь представить, в какие дебри вас занесет.

За зимой пришел март, неприятный, как отсыревшая варежка на озябшей ладони. Город стряхнул и его, и однажды разом, за один день, вдруг раздвинулись холмы, снег уполз в овраги, помчались по небесной равнине неисчислимыми бизоньими стадами горбатые белые облака.

Впервые в жизни Кира ждала лета со страхом. Она наблюдала за поступью весны, как приговоренный к повешению смотрит сквозь тюремное окошко за работягами, которые, перешучиваясь и хохоча, сколачивают для него эшафот.

Сначала они исходили из того, что справятся вдвоем, но по мере того как план обретал очертания, он так же быстро утрачивал смысл.

– Нужен кто-то еще! – Шишигина выключила компьютер и сняла очки.

– Вы позвонили музейщикам? – спросила Кира.

– И музейщикам, и подруге, и старой замшелой родне, которая считает меня еще более старой и замшелой. Было бы намного проще, будь мы не ограничены в средствах.

– Мы бы наняли частных сыщиков, чтобы они искали его вместо нас?

Старуха подняла на нее воспаленные глаза.

– Меня в который раз поражает ход ваших мыслей, Кира Михайловна! Нет, до этого я не додумалась. Моя идея была проще: оплатить Ромашовым гостиницу вместо того, чтобы пытаться пристроить их по знакомым, словно багаж в камеру хранения, где все ячейки заняты.

– Но ведь сложилось!

– Чего мне это стоило! Впрочем, если у нас с вами все получится, это не будет иметь значения, а если не получится, тем более. Послушайте, Кира Михайловна, необходим третий. Нам придется кому-то довериться.

– Страшно, – призналась Кира.

– Страшно, – согласилась старуха. – А что не страшно в нашем положении? Давайте верить в теорию вероятностей. Шансы случайно выбрать третьим для нашей теплой компании именно этого человека не так уж высоки.

«Этого человека». Когда-то между собой они называли его убийцей, затем чудовищем; к середине зимы он стал выродком. Но со временем слова обесцветились, как будто заключенный в них жуткий смысл разъел их, подобно кислоте, и осталось простое «этот человек», которое было страшнее, чем все предыдущие ярлыки вместе взятые.

– Анна Козарь? – предположила Кира.

– Она работает каждый день. Ее знают все. И, кроме того…

Кира подняла брови.

– Да, вы испытываете к ней приязнь, – с легким раздражением сказала Шишигина, – но, Кира Михайловна, вы должны понимать…

– …что Козарь тоже может быть этим человеком.

– Да.

– Да, – эхом отозвалась Кира.

Они снились ей по ночам, обступали ее, приветливо улыбаясь, она помнила каждого в этой толпе, но когда делала шаг навстречу, лица оплывали, как воск. Во сне она входила в класс, и ее охватывал страх: она знала, что эти дети ей знакомы и в то же время не могла узнать ни одного из них. «Нина Куренная, – выписывала Кира на доске, и тридцать человек за ее спиной выводили в тетрадях: «Куренная». «Лиза Хохлова». И затылком ощущала, что кто-то один не пишет, а просто смотрит.

Дальше двух имен ей продвинуться не удавалось: кошмар схлопывался. Кира просыпалась в своей комнате и считала трещины на потолке, пока сердце не начинало биться ровно.

– Может быть, отец Георгий?

– Еще хуже! За нами будут ходить стада детей. Нужен невидимка, к которому все привыкли настолько, что не замечают…

– Это описание в равной степени может относиться к убийце, – заметила Кира. – Если говорить начистоту, нам нужен бездельник. Тот, кто может околачиваться по всему городу, не вызывая вопросов. Вы со мной не согласитесь, конечно, но Воркуша…

– Отчего же, лет тридцать назад он подошел бы. Но сейчас я не доверила бы ему даже подметки от калош, не говоря о ребенке.

– Детей вообще мало кому можно доверить… – обронила Кира.

Глаза Шишигиной блеснули.

– Кира Михайловна, а ведь я, кажется, знаю…

– Кто?

Сухие губы растянулись в довольной улыбке.

– Щерба. Ваш Илья Щерба.

Они уезжали.

Приходили к автобусной станции, громыхая колесиками чемоданов, прятались от солнца под козырьком остановки, махали провожающим. Торопливо курили напоследок, спрашивали друг друга, не забыл ли кто сходить в туалет, ведь до поезда еще далеко, а останавливаться по пути ради одного человека никто не будет. Шофер хмыкал: он всегда останавливался.

Уезжали с детьми, поодиночке или парами. Огненно-рыжие, с волосами цвета гречишного меда и с медно-золотыми косами. Покидали город, вливаясь в ручей отпускников, не слишком бурный, но не иссякающий.

Это выглядело как стечение обстоятельств. Поющего в хоре мальчика пригласили в Москву на прослушивание, обеспечив жильем его семью на целый месяц: кто мог бы отказаться от щедрого предложения? Две сестры в школьной лотерее выиграли поездку на море. Молодая девушка получила в подарок на день рождения билеты на два клубных концерта в Питере; первый был второго июля, а второй – двадцать девятого, но ей удалось утрясти вопрос с долгим отпуском. Июль – время опустевших городов. Они прощались, кто на месяц, кто на полтора, и кроме цвета волос, общее у них было одно: ни один, ни один не должен был вернуться раньше августа.

Золото утекало из Беловодья. Тварь, затаившаяся в его холмах, лишалась своих сокровищ.

На то, чтобы это осуществить, у Киры и Веры Павловны ушло восемь месяцев. Две женщины день за днем подкручивали винтики скрытого от всех механизма, подгоняли одну деталь к другой, протягивали резервные линии на тот случай, если не сработают основные. «Форс-мажор» звучало для них как проклятие. Но прежде они неустанно пряли, пока в их руках не дрогнули, ожив, нити, тянущиеся далеко за пределы Беловодья.

– Наше с вами счастье, что мы выбрали именно эту профессию, – сказала однажды Шишигина. – Будь я портнихой, а вы, скажем, продавщицей в молочном отделе, нам пришлось бы труднее.

– Зато всегда при свежем твороге, – пробормотала Кира.

Двадцать седьмого июня гармошка автобусной двери сыграла две прощальные ноты, состоящие из «пф-ф» и «ых», и последняя рыжая девочка покинула город.

– Наконец-то, – выдохнула Кира. – Надеюсь, никто из них не сбежит с полпути.

Они возвращались из школы. Школа давно опустела, и никаких дел у них там не было, но по молчаливому уговору большую часть того, что касалось четырех смертей, они обсуждали в ее стенах. Старый особняк превратился в их крепость и центральный штаб.

– Вам стоило бы поблагодарить нашего маньяка, – невозмутимо заметила Шишигина.

– Вы шутите?

– Допустите, что он убивал бы шатенов, и вот уже мое предложение не выглядит таким чудовищным.

– Мне не дает покоя, что он помнит тех, кто перекрасил волосы. Вдруг мы кого-то пропустили?

Директриса остановилась.

– Кира Михайловна, не гневите Бога! До сих пор высшие силы были на нашей стороне, но, насколько мне известно, они терпеть не могут, когда их начинают упрекать в плохо выполненной работе. Если мы кого-то пропустили, значит, этот человек убьет снова. Он может и вовсе залечь на дно: не вы ли рассказывали мне, что у подобных ему звериное чутье на опасность? Ваша тревожность ничего не изменит, но может навредить. Все! Считайте, один вагон отцеплен и катится без нас. А вы меж тем в локомотиве терзаете себя мыслями о том, что там не хватит на всех постельного белья. Поезд не даст задний ход, даже если вы покусаете кочегара!

Они вышли переулками к аллее Славы. Это пышное название носил бульвар, засаженный липами. На одном его конце высилась церковь, другим он упирался в магазин «Продмаг», витрину которого украшала башня из консервов с морской капустой.

Собственник не раз пытался сменить ископаемое «Продмаг» на ласкающее взгляд «Супермаркет». Однако магазин был вдвое старше владельца. На потолке самозарождались клейкие ленты, свисая подобно лианам, а в отделе сыров вечерами не раз замечали призрак чугунной гирьки. Стоило владельцу заговорить с продавцами насчет новой вывески, как в бакалее обрушивалась полка или с бесстыдством эксгибициониста являлся покупателям таракан.

В конце концов случилось то, что должно было случиться. Выведенный из себя всей этой чертовщиной, собственник полностью оплатил новую вывеску и демонтаж. Он раздумывал, не дополнить ли название своей фамилией – «Супермаркет Чеботкова», – но скромность не позволила.

Ночью его разбудил шум на кухне. Он поднялся, вышел, зевая, в коридор, мельком глянул в зеркальную дверцу шкафа…

И оцепенел.

Из зеркала на него смотрело не привычное круглое лицо с короткими бровками, а царственный лик: орлиный нос, сросшиеся седые брови, жгучие глаза. Спустя мгновение сквозь выразительные эти черты начала проступать его собственная физиономия, искажая незнакомца, словно брошенный в воду камень. Однако преображение не завершилось: в зеркальном полотне, обрамленном дубовой рамой, замер тот, кто определенно уже не был чужаком, но не стал и Чеботковым.

В эту секунду раздираемый изумлением и страхом предприниматель вдруг вспомнил, где видел носатого. В магазине висел стенд с фотографиями прежних руководителей. Над пресными вытянутыми лицами парил, высокомерно глядя вдаль, первый директор продмага, управлявший им до самой смерти, грузинский еврей Барух Арвеладзе.

Чеботков сглотнул.

Послание было недвусмысленным: «Кто кого еще переименует!»

Чеботков попятился, зачем-то отдал честь и, диковато улыбаясь, вернулся в постель. Вопрос о вывеске отныне был закрыт.

В самом центре бульвара неизвестные остряки вбили табличку: «Между белковой пищей и духовной». Расстояние, впрочем, было отмерено точно.

Кира и Вера Павловна выбрали скамейку в тени. Неподалеку девочка лет восьми рисовала мелками на растрескавшемся асфальте, напевая себе под нос.

– Невообразимое дело мы с вами затеяли, – бесстрастно сказала Шишигина.

Кира искоса взглянула на нее.

– Еще не поздно все отменить. Лагерь, санаторий… Вариантов много. У вас плохое предчувствие?

– Давно, но не в этом суть. Мы с вами не заметили, как стали мыслить в рамках враждебной нам логики. Подключились к чужой игре и без раздумий приняли ее правила. А они ведь бесчеловечные, Кира Михайловна. Вы говорили, вам снятся кошмары… Мы с вами ни разу не заговаривали о том, что будет, если он нас перехитрит.

– Поезд, – сказала Кира.

– Что, простите?

– Какой смысл обсуждать, что случится, если поезд пойдет под откос? Сейчас мы можем или затормозить его, или подкинуть в топку угля. Хотите, чтобы я приняла решение?

– Что толку, – проворчала старуха. – Как будто от этого моя ответственность уменьшится.

Через просвет в листве засияло солнце.

– Олеся, тебе кепка не нужна? – спросила Кира, подавшись вперед.

– Мне не жарко, Кира Михайловна!

Девочка тряхнула головой. Кудрявые волосы ослепительно вспыхнули медью и рассыпались по плечам.