У Нарайяна было плохое настроение.

– Храм нужно освящать заново. Все, абсолютно все осквернено. Но по крайней мере, они не совершали надругательств умышленно, не марали святых мест. И идол, и реликвии остались нетронутыми.

Я не понимала, о чем речь. У всех джамадаров физиономии были вытянуты. Я взглянула на Нарайяна, сидящего напротив меня у очага. Он воспринял мой взгляд как вопрос.

– Любой неверующий, обнаруживший святые реликвии или идола, украл бы их.

– Может, они боялись проклятия?

У него округлились от страха глаза. Повертев головой, он приложил палец к губам и прошептал:

– Откуда ты знаешь о проклятии?

– С такими вещами, как святыни, всегда связаны проклятия. В этом их первобытная прелесть.

Излишний сарказм. Просто я была не в себе. Хотелось поскорее убраться из этой рощи. Не слишком приятное место. Здесь умерло немало народу, причем не от старости. Земля пропитана кровью и усыпана костями, а воздух еще дрожит от крика. А здешний запах – и физический, и психический – наверняка очень нравится Кине.

– Долго мы еще тут пробудем, Нарайян? Я помогаю, чем могу, но не собираюсь торчать в этой роще всю оставшуюся жизнь.

– О… Госпожа, Фестиваля не будет. Чтобы очистить храм от скверны, требуется несколько недель. Жрецы расстроены, обряды отложены до Надама. Это незначительный праздник. Перед тем как у ватаг начнется сезон отдыха и связь между ними прервется, жрецы напомнят им о необходимости истово молиться Дщери Ночи, почаще призывать ее. Жрецы утверждают, она медлит из-за нашего недостаточного усердия.

Неужели он всю жизнь будет выдавать мне информацию по крупицам? Впрочем, едва ли среди верующих найдется охотник подробно рассказывать о своих праздниках, святынях и тому подобных вещах.

– Тогда почему мы до сих пор здесь? Почему не отправляемся на юг?

– Мы приехали не только ради Фестиваля.

Это правда. Но интересно, каким образом я могла бы убедить этих людей в том, что являюсь их мессией? Об этом Нарайян умалчивает. Ни одна актриса не сыграет роль, не зная из нее ни единого слова.

Вот в чем проблема. Нарайян искренне верит, что я Дщерь Ночи. Верит, поскольку страстно желает, чтобы я ею была. Так что намекать ему насчет репетиции бесполезно. Он убежден, что интуиция должна раскрыть для меня мою сущность.

Но почему-то она не спешит давать подсказки.

Нарайян нервничал: было похоже, что джамадары разочарованы. Тот факт, что я обнаружила осквернение храма, еще не доказывал мою способность оправдать их надежды.

– Как я могу совершать чудеса на земле, утратившей святость? – спросила я шепотом.

– Не знаю, Госпожа. В наших догматах нет указаний на этот счет. Все в руках Кины. Она пошлет знамение.

Знамение? Прелестно. Но мне еще не выпало возможности изучить список примет, которые у этой публики считаются важными. Знаю о воронах: они имеют сакральный смысл, да еще какой! Верующие рады нашествию этих падальщиц на Таглиос, считают их предвестницами Года Черепов. Что еще?

– А на кометы вы обращаете внимание? – спросила я. – На севере в прошлом году видели комету, и еще раньше пролетала. Здесь их наблюдали?

– Нет. Комета – плохое знамение.

– Для меня – уж точно.

– Ее называют Мечом или Языком Шеды – Шедалинка. Она отбрасывает свет Шеды на землю.

Шеда – одно из древних имен верховного божества гуннитов. Его еще зовут Царем Царей Света.

– По словам жрецов, при появлении кометы Кина теряет свою силу, ибо свет небесного тела озаряет небо всю ночь.

– Но луна…

– Луна – светило Тьмы. Луна принадлежит Теням, она создана, чтобы эти отродья Тьмы могли охотиться.

Его речь стала невразумительной. У любой религии есть светлая и темная сторона, есть правая и левая, добрая и злая. Кина хоть и носит атрибуты Тьмы, на самом деле предпочитает держаться в стороне от этой вечной борьбы; она и враг Света и Тьмы, и союзник каждого из них – в зависимости от обстоятельств. В общем, я вконец запуталась, тем более что никто не мог толком объяснить, как в действительности обстоят дела с точки зрения их богов. И веднаиты, и шадариты, и гунниты относились к чужой вере с большим уважением. У большинства гуннитов все божества – не важно, с чем связанные, со Светом или Тьмой, – пользовались одинаковым почитанием. У всех были свои храмы, культы и жрецы. Но некоторые – например, культ Кхади, к которому принадлежал Джахамарадж Джа, – были заражены учением Кины.

Нарайян разглагольствовал обо всем этом, переливая из пустого в порожнее, и его глаза бегали; потом он и вовсе перестал смотреть на меня. Уставившись в огонь, он все говорил и говорил и прятал за болтовней охватившее его уныние. Кроме меня, никто не заметил перемены в нем. За свою жизнь я научилась хорошо понимать людей. Кое-кто из джамадаров тоже нервничал.

Что-то должно случиться. Очередное испытание? Если да, то от этих людей не стоит ждать любезного обращения.

Мои пальцы скользнули к желтому треугольнику на поясе. Последнее время я мало тренировалась – была слишком занята. Я удивилась своему машинальному движению и подумала: «Зачем?» Это оружие вряд ли спасет меня от неприятностей.

Назревала какая-то опасность. И теперь я ее чувствовала. Постаралась сконцентрировать психическую энергию, хоть и мешала аура рощи. Это можно сравнить с попыткой сделать глубокий вдох в душной комнате, где лежит труп недельной давности. Но упорства мне не занимать. Если даже сны не сломили меня, то сейчас я тем более справлюсь.

Я задала вопрос Нарайяну, чтобы вызвать очередной приступ болтливости, сама сосредоточилась на форме и структуре моего психического окружения.

И поняла, что за беда мне грозит.

Когда она нагрянула, я уже была готова.

Он был джамадаром с черным румелом и почти такой же легендарной репутацией, как у Нарайяна. Звали его Мома Шарраил. Когда нас представили друг другу, у меня сразу возникло подозрение, что этот веднаит убивал не во имя Кины, а ради собственного удовольствия.

Его румел мелькнул черной молнией. Я поймала на лету утяжеленный конец, вырвала оружие и, прежде чем джамадар обрел равновесие, накинула плат на его шею. Выглядело так, словно я всю жизнь ничем другим не занималась… или кто-то направлял мою руку. Впрочем, я чуть-чуть схитрила, прибегнув к беззвучному заклинанию, поразившему Шарраила в самое сердце.

Жалости к нему я не испытывала. Пощада была бы ошибкой, такой же роковой, как и полное непротивление.

Никто не вскрикнул, не заговорил. Все были потрясены, даже Нарайян. Боялись смотреть на меня. Непонятно почему я вдруг произнесла:

– Мать недовольна.

Это вызвало тревогу в их глазах. Я сложила румел Шарраила, как учил Нарайян, сняла с себя желтый и надела черный. Никто не посмел оспорить мое самовозвышение.

Да, у этих людей нет сердца. Они потрясены, но не настолько, чтобы смириться.

– Рам.

Он вышел из темноты. Молчал, потому что боялся выдать свои чувства. Думаю, если бы Шарраилу удался его маневр, Рам ринулся бы в бой, даже сознавая, что погибнет.

Я объяснила, что ему следует сделать.

Взяв веревку, он обвязал одним концом колено мертвого джамадара, а другой конец перекинул через ветвь дерева. Труп повис вниз головой над костром.

– Молодец, Рам. А теперь все встаньте в круг.

Нехотя они повиновались. Когда все собрались вокруг огня, я перерезала шейную артерию Момы.

Медленно закапала кровь. Каждая капля, падая в костер, вспыхивала с помощью моих чар. Я схватила Нарайяна за руку и протянула ее к костру, чтобы немного крови попало на раскрытую ладонь. Затем, отпустив джамадара, приказала остальным:

– И вы тоже. Все до одного.

Последователи Кины не любят пролитой крови. На этот счет есть путаное, иррациональное объяснение, каким-то образом связанное с легендой о демонах, которых покарала Кина. Этот вечер должен навсегда остаться в памяти джамадаров именно потому, что теперь их руки обагрены кровью товарища.

Пока длился ритуал, они избегали смотреть на меня. И я рискнула сотворить еще одно колдовство, к моему удивлению вполне удавшееся. Пятна на руках сделались несмываемыми, как татуировки. И если я не сниму однажды заклятие, эти люди остаток жизни проведут с окровавленными руками.

Нравится им это или нет, все они, и джамадары и жрецы, теперь в моей власти. Я их заклеймила кровью. И если раскроется тайна происхождения клейма, им несдобровать. Люди с красными стигматами на ладонях просто не смогут отрицать, что они присутствовали при первом появлении Дщери Ночи.

Теперь ни у кого нет и тени сомнения в том, что я – та, кем меня называет Нарайян.

Сны в ту ночь были яркими, но не зловещими. Меня окутывало тепло – тот, кто стремился превратить меня в свое орудие, радовался моей удаче.

Рам разбудил меня затемно. Мы с ним и с Нарайяном выехали перед самым рассветом. Весь день Нарайян молчал. Он все еще не мог оправиться от потрясения.

Его мечты сбывались. Но он уже не был уверен в том, что хотел именно этого. Он был напуган.

И я тоже.