Трехногая собака отнесла голову в самую середину Великого леса. Там посреди круга, образованного стоячими камнями, вот уже несколько тысячелетий находился алтарь. Непросто было туда пробраться через сплошную стену древних дубов, защищавших эту важнейшую из святынь от диких жителей леса, чья численность, и без того мизерная, неуклонно сокращалась.

Чудовище опустило голову на священный камень и заковыляло обратно в пестрые заросли.

Одного за другим зверь переловил племенных шаманов и заставил их побывать у алтаря. Эти мелкотравчатые старые колдуны в ужасе падали ниц, и воздавали мертвой голове достойные бога почести, и клялись в верности. Грозный блеск песьих клыков прибавлял истовости ритуалу. А после шаманы шли исполнять пожелания нового кумира.

Не единожды их обуревал соблазн уничтожить голову, воспользовавшись ее беспомощностью. Но слишком уж глубоко въелся в дикарей страх перед потусторонними силами. Любая попытка сопротивления была обречена.

А еще, конечно же, они до смерти боялись раба головы, хромого монстра.

Шаманы разошлись по своим стойбищам, чтобы собрать ивовые прутья, чудодейственное былье, травяные веревки, сыромятные и дубленые кожи, заговоренные перья и камни, наделенные, по слухам, волшебными свойствами. Они добыли для жертвоприношений разной мелкой живности и даже привели вора, которого всяко надо было казнить. Несчастный вопил от ужаса и умолял, чтобы его лишили жизни обычным способом, – он не сомневался, что душу, отданную в рабство чудовищному богу, ожидают вечные муки в преисподней.

По большей же части требы представляли собой разный хлам. Настоящей магией шаманы почти не владели, но здорово наловчились пускать пыль в глаза. Тем не менее в основе их ремесла лежало подлинное могущество, просто из древнего источника чар им достались жалкие капли.

Но голове хватило и этой скудной магии для выполнения первостепенных задач.

В старейшем дикарском капище шаманы соорудили идола из ивовых прутьев, травяных веревок и кожаных ремней. Они возжигали травы и казнили жертвенных животных, чтобы помазать плетеного человека кровью. Несколько дней не смолкали в каменном круге их заклинания.

В песнопениях было очень мало смысла, но ритм давно утративших свое значение строк содержал некоторую силу. И она просыпалась, когда звучали певческие голоса.

Завершив обряд, старцы насадили голову на шею плетеного человека.

Трижды моргнули неживые глаза. Затем прутяная рука выхватила у шамана посох, и старик не удержался на ногах. Кукла доковыляла до клочка голой земли и палкой начертала примитивные письмена.

Не торопясь, тварь выводила приказы, а получавшие их старцы убегали прочь. Через неделю они имели все необходимое, чтобы улучшить свое изделие.

Выглядел новый ритуал куда жутче, и крови он потребовал больше. На алтаре зарезали двух чужаков, пойманных в разрушенном городке около Курганья. И умирали эти люди долго.

И вот наконец плетеная кукла и ее гнилая ноша получили желанную свободу передвижения, хотя никто не принял бы это пугало за человека. Теперь голова могла говорить тихим, как хруст хвороста, голосом.

– Соберите пятьдесят ваших лучших воинов, – скомандовала она.

Шаманы заупрямились. Не склонные к авантюрам, они считали, что сделали уже достаточно.

Созданная ими тварь прошептала заклинание, в котором не было ни одного лишнего слова. Три старца умерли. Как же страшно они кричали, пожираемые червями изнутри!

– Соберите пятьдесят ваших лучших воинов.

Оставшиеся в живых колдуны подчинились.

Воины пришли и посадили плетеного человека на хромое чудовище. Под таким седоком взбесилась бы любая лошадь и даже вол.

Отряд под предводительством кумира добрался до руин города близ Курганья.

– Перебейте их всех, – прошептал вождь.

И началась резня. Хромой ехал по кровавому следу, истлевшее лицо всегда было обращено на юг. А глаза источали яд безумной ненависти.