– Эй, его горшечное величество, подъем!

Мишка открыл глаза и непонимающе посмотрел на Хранителя.

– Михаил, как вас там по батюшке, задницу свою от матраса оторвать соблаговолите и скоренько так уебен зи битте, – Виктор стащил с Горшкова одеяло и довольно засмеялся.

Горшок наконец-то проснулся окончательно, хмуро глянул на Виктора.

– Это чегой-то ты такой веселый? Хоть бы не лыбился для приличия.

Хранитель непонимающе уставился на юродивого.

– Чего зенки выпучил? Человека замочил, и светится, как блин масляный! – Мишка почти кричал, и больше всего ему сейчас хотелось плюнуть в эту бесстыжую рожу. Или просто двинуть по ней хорошенько.

Виктору на настроение Горшка было глубоко начхать.

– Вон оно что. Я-то думал, наш Мишаня вчера на радостях шендербеку перебрал, а ему просто мясо жалко.

Горшок, который в тот момент натягивал штаны, так и застыл на одной ноге. Мясо… Да, для этой колючей твари они все – просто мясо.

– Что такое? Слово новое? Мя-а-со-о, – Хранитель плотоядно облизнулся. – Никогда не слышал, да? – Виктор опять засмеялся: ему доставляло удовольствие шокировать этого дурачка.

Мишка наконец-то натянул штаны.

– Все. Пошел я…

– Погоди.

Горшок обернулся на голос и застыл. Лазарев, всегда такой холодный, ироничный, вдруг преобразился до неузнаваемости: горящие глаза, румянец на бледном лице, голос, от которого закладывало уши. Даже рост… Мишке показалось, что Хранитель занимает теперь все пространство Ботанической: энергия, бившая из него, сшибала с ног, воздух вокруг раскалился и звенел от жара. Мишка моментально покрылся потом и невольно попятился.

– Погоди! Раз уж ты посмел судить о том, что тебе не дано знать… Ты думаешь, кто мы?

Мишка непонимающе уставился на Виктора: как кто? Люди, конечно! Наверное…

Лазарев словно прочитал его мысли.

– Скажешь, что люди, да? Личности. Индивидуумы. Аркадьевна, Волков, Ленька-гармонист, Серега? Роман Ильич со товарищи? Так? А вот, нихрена не так! Мы все – общество! Община, которая дышит и думает, как один человек. Структура! А мы просто ее части, неотделимые. Нет у нас личностей. Нету!

Как объяснить тебе?

Мишка хотел сказать, что ничего ему объяснять не надо, нету, так нету. Но Хранитель не дал ему даже рта раскрыть: сейчас он слышал только себя.

– Знаешь, вот как раньше… Великий Микеланджело Буонаротти, слышал про такого?

Мишка кивнул, хотя понимал: сейчас Хранителю было все равно, согласен с ним кто-то, не согласен, и знает или нет про этого самого Буонаротти.

– Великий художник отказался от дворянства только потому, что его род был буржуа! И он не мог предать своих! Или Мольер. Горшок, ты хоть Мольера-то знаешь?

Горшок знал и Мольера тоже: чай не в церковно-приходскую школу ходил…

Наваждение, которое охватило Мишку в самом начале, понемногу рассеивалось, и теперь он взирал на Хранителя не как на неожиданного пророка, а как на обыкновенного одержимого.

– Ты хоть знаешь, что Мольер был кумом короля Людовика Четырнадцатого? А вот умер он, и хоронили его – за свой счет, между прочим! – неграмотные ремесленники из цеха обойщиков, к которому принадлежали поколения его предков! Вот и мы… Мы все – плоть от плоти Царицы! Один единый организм, одни мысли и одни чувства! Мы будем жить, думать и умирать так, как повелит она, и никто не посмеет воспротивиться ее воле, потому что изгнание за ослушание хуже смерти! И если нужна Царице жертва, то она ее получит! Кто бы это ни был!

Хранитель замолчал… Морок рассеялся, станция приобрела обычные размеры, и жар, заполнявший ее, исчез. Лазарев с удивлением, словно впервые его видел, посмотрел на Горшка…

Что это с ним? Что это вообще было? Наваждение? И для кого на самом деле была эта неожиданная лекция? Для Горшка? Или для него самого?! Для него, только для него! Именно ему, Хранителю, предназначалось то, что он сам же сейчас и провещал. Они все – суть Царица ночи. Он же, Хранитель, – первый среди них всех. Как странно, что осознание всего этого пришло к нему только сейчас…

– Ну ты, Лазарев, и горазд орать. Как труба иерихонская, в туннеле аж тюбинги подпрыгивали.

Волков, спокойный и, кажется, всем довольный, поднимался на платформу Ботанической. Никакого намека на вчерашнюю ярость, никакого сожаления.

– А ты, Виктор, голова. Сразу видно – ученый, не чета нам. Я бы так не смог, а ты самую суть уловил, по полочкам разложил. Есть мы, есть Царица. И никаких я. И только так. И тебе этого, Миха, не понять, чужой ты. – И, повернувшись в сторону Хранителя: – Чего звал, начальник?

– Сейчас. Горшок, ты еще тут? Я же тебе русским по белому сказал: уебен! Повторить?

Мишка ушел… От обиды Горшку хотелось реветь. Он уже забыл, когда плакал. В детдоме? Нет, там нельзя, покажешь слабину – заклюют. Потом? Тем более. Даже когда выяснилось, что его хитро кинули с жильем, а в армию не берут по причине слабого здоровья. Помотался он по свету. А тут, на Петроградской, неожиданно для себя, осел. Наивный, он думал, что нашел дом, друга, а оказалось… А оказалось, что, как всегда, Горшок никому не нужен. Кроме, наверное, Мультика.

Кот встретил его на пороге кухни, мявкнул и резво забрался на шею.

– Мишка, сними с себя этого блохастого, с ним не пущу!

Горшок был настолько расстроен, что даже не «включил» свою обычную придурковатость.

– И больно надо. Пошли, Мультик.

Мишка повернулся, чтобы уйти.

Аркадьевна, увидев это, испугалась.

– Ты чего? Обиделся, что ли? Стой, иди сюда, ладно, только уж за стол без кота садись!

Голод не тетка, а пахло с кухни вкусно, и Горшок позволил поварихе затащить его за стол. А та и рада, накормила подопечного до отвала.

– Спасибо, Аркадьевна! После сытного обеда, по закону Архимеда, полагается поспать! Пойду я к себе.

«К себе» – это на Ботаническую. Откуда его выгнали совсем недавно. А куда еще идти? Только если прочь отсюда. Пока не стал этим самым «мясом». Только куда?

– Эй, Михаил, зайди на огонек.

Мишка моментально «нацепил» привычную маску местного дурачка. Роман Ильич…

– Чего изволите, начальник?

– Зайди, говорю. Чаю попьем, а хочешь, и покрепче чего налью.

– Мишка хочет! Покрепче! А с Мультиком можно?

– Можно, бери своего кабысдоха.

В кабинете Смотрителя Горшок был не впервой, поэтому тут же по-хозяйски расположился в кресле. Роман Ильич усмехнулся.

– Меня подсиживаешь?

– Кресло мягкое, Мишке тут хорошо. Где чай? Или покрепче?

– Нет, ты давай все-таки пересаживайся, а то я что покрепче просто не достану.

Конечно, с юродивого хватило бы и бражки, да только самому Ильичу эту бурду пить совсем не хотелось. Пришлось плеснуть в чашки коньячку.

Горшок выпил залпом, и потянулся за новой порцией.

– Мало. Еще налей!

– Да не спеши, коньяк крепкий, свалишься.

– Мишка не свалится, Аркадьевна кормила.

– Ну, хорошо, – Ильич плеснул еще, посмотрел, как Горшок выпил.

– А я вот что тебя спросить хочу: куда это вы вчера с Хранителем ходили?

От коньяка Горшку стало хорошо, спокойно, захотелось вдруг все рассказать, поделиться, поплакаться Смотрителю в жилетку. Мишка уже открыл было рот, но вовремя вспомнил: Ильич тоже из этой компании. И их терки с Хранителем ничего не меняют. Они все равно свои. А Мишка, да, Мишка – чужой. Они скорее Мишку кактусу скормят, чем против этого кактуса пойдут! Горшок поежился, ему стало страшно: эти могут. Надо будет – скормят и не поморщатся. Мя-а-со…

– Мишке Царицу показать. Мишка ее ни разу не видел. Витька показал.

Роман Ильич улыбнулся: конечно, да, «Витька Мишке Царицу показал». Врет, гаденыш! Врет, и не морщится! «Я у мамы дурачок»… Этот дурачок поумнее многих тут будет.

В отличие от остальных, Роман Ильич сразу не поверил в дефективность Горшка. Это другим Мишка был пофиг, а начальник станции на то и начальник, чтоб ко всем присматриваться и все про всех знать. Горшок слишком усердно изображал из себя юродивого, и Роман Ильич тут же сделал выводы. Правда, Горшков никому не мешал, и даже был по-своему полезен, поэтому Смотритель его не трогал. До поры до времени. И пока это время еще не пришло.

– И как тебе Царица? Понравилась?

– Красивая. Цветет. Пахнет вкусно. Как Принцесса у Витьки на Ботанической. Коньяк дай!

Смотритель послушно плеснул в чашку ароматную жидкость.

– А скажи-ка мне, Михаил, кто это с вами еще ходил?

То, что Горшок и тут ему соврет, сомнения у Смотрителя не вызывало, но не задать этот вопрос он не мог.

– Сталкеры. Ночь, темно, холодно. Мишка боится.

Больше Смотрителю задерживать гостя никакого резона не было. И так весь коньяк у него выжрал. А сказать – ничего не сказал. Эх…

Горшок, сытый и пьяный, еле добрался до Ботанической, залез за кадку, начисто забыв о прошлом страхе и обидах, уснул.

Проснулся он от того, что кто-то бубнит за перегородкой. Прислушался: Хранитель. А второй – Женька Волков.

Мишка осторожно, стараясь не обнаружить себя, подобрался поближе, припал глазом к едва заметной щели между досками. Точно: они. Сидят за столом, с бутылочкой. Горшок потянул носом, сглотнул слюну: не самогон пьют, не бурду какую. Эх! Организм тут же отозвался ломотой в висках и сухостью во рту…

– Чтоб через два часа духу вашего тут не было.

Хранитель наполнил стопки. Настоящие, из стекла, какие раньше стояли в каждом серванте каждой российской семьи.

– Вздрогнули!

Рюмочки звонко стукнулись… Горшок сглотнул слюну.

– Слушай, Витек. А хозяева нашего дона предъяву так и не кинули?

– И не кинут. Война. Спишет все.

– Тревожно как-то…

– Вот поэтому и торопись.

– И как я этого муринца притащу? Черт его знает… Не мешок картошки и не ребенок малый.

– А Царице без разницы: ребенок, взрослый. Кровь у всех одинакова.

– Жертва.

– Жертва… Я знал, что когда-нибудь так и будет. Долго она молчала.

– Лиза.

– Лиза, да. Принцессе. Но это без разницы. И все. Дон Педро потом.

– Она его выбрала?

– Только дошло?! Даешь…

– Так откуда мне знать? Она мне не докладывает!

– Все, давай на посошок, и иди, собирайся. В лепешку разбейся, но человека мне доставь.

– Не сомневайся. Будет.

Волков ушел. Хранитель еще немного посидел за столом, потом налил себе полную стопку, залпом опрокинул ее. Но этого Мишка уже не видел: как только Волков встал из-за стола, он осторожно вернулся на свое место. И когда Хранитель заглянул за перегородку, его ничего не насторожило: Горшок все так же посапывал, свернувшись калачиком под одеялом.