Глава 17
МИССИЯ «АЦТЛАН»
Людно стало в Ла-Роке! Неширокое устье каньона «конестогами» перегородили, всё как есть заставили — ни пройти ни проехать. Женщин в асиенде укрыли, мужчины то у фургонов кучковались, то в бане недостроенной, а пацанва с верхушки мезы неприятеля высматривала.
Док Шелихов квалифицированно обработал раны на Фёдоре, мимоходом отпустив диагноз: «Всё у вас, батенька, как на собаке заживает!» Костромитинов, Хлебников да Черных собрались на «совет старейшин» — судили да рядили, как им Гонта ущучить, а самим не пропасть. Девки у костров хлопотали, варево мешали в больших котлах. Народ устраивался помаленьку. И переговаривался:
— …Доброго вам здоровьечка, Степан Лексеич!
— И вам того же, Авдотья Никитична. Жизня налаживается али невмоготу?
— Да чего там, всяко бывало, и Гонта энтого проклятущего переживём!
— …Князь, всё ладно, только вот припасов маловато. Мучка есть, соль взяли, мясо свежее, хо-хо, да только на такую-то ораву не напасёшься. Человек сорок нас!
— Тридцать семь, Кузьма.
— Всего-то!
— …Лёша-а! Где тебя носит?
— …Ты мне мансы тут не пой. Купи себе петуха и крути ему бейцы, а мне крутить не надо!
— Фима, ты говоришь обидно!
— …Не дай бог, пожгут дом…
— Ну и пожгут, и што? Я ещё мальчонкой был, помню, как колоши Михайловскую крепость спалили. И што? Да ещё пуще всего понастроили!
Чуга побродил от костра к костру, послушал, что говорят, да и задумался: а не направить ли ему стопы к асиенде? Наталья там суету разводит — прибирается с бабами, постели готовит, ребятню шугает…
— Федя!
Помор оглянулся, поневоле улыбаясь. К нему, на игривой белой кобыле, подъезжала Наталья.
— Я смотрю, вы спокойны, — сказала девушка. — Что, и вправду не боитесь?
Чуга хмыкнул.
— Только дураки не боятся. Страх нужон, чтобы думать, а не убиваться зазря. Вот я и думаю.
Коломина посмотрела на него, склонив прелестную головку к плечу, и сказала ласково:
— Даже Танух вас уважает. Как сказала я ему, что к вам направляюсь, так он и отстал сразу. Знает, что с вами мне бояться нечего. Я и не боюсь… Понимаю же, что Гонт — человек опасный и злой, а всё равно… Давайте покатаемся?
— Давайте. Пуэбло тутошнее видали?
— Видала! Там так здорово, и видно всё.
— Тут ещё пара башенок индейцами поставлена. За Бутылочным Горлышком.
— Где-где?
— Поехали, покажу.
Фёдор вскочил на Рыжика, и они поехали.
За Бутылочным Горлышком было тихо, людской гомон, коровье мычание и ржание лошадей отдалились, затихли, перебиваемые шумами леса.
Поглядывая на девушку, Чуга испытал знакомое волнение и шумно вздохнул.
— Что так вздыхаете тяжко? — сладко улыбнулась Наталья.
— Да всё об вас думаю.
— Обо мне? — притворно удивилась девушка. — А что вы обо мне думаете?
В её голосе прозвучало кокетство.
— Вы — красавица, — сказал Фёдор, любуясь Натальей. — И умница. И милая до того, что слов нет!
Коломина весело рассмеялась.
— Да вы никак влюбились? — протянула она. В глазах её прыгали чёртики.
— Влюбился, — сказал Чуга.
Девушка вспыхнула, и жаркий румянец придал ей ещё больше прелести.
— Правда? — пролепетала она.
— Ей-бо, пра… Кто ж о таком шуткует? Люблю… Вот тебе и весь сказ.
Коломина замолчала, обрадованная, растерянная, и боязнь испытывая, и неясное томление. Лошади между тем сами донесли своих хозяев до края Ла-Роки, где высилась древняя индейская башня.
Наталья, правда, едва различала строение, поглощённая своими думами. Фёдор спрыгнул с коня и помог спешиться Коломиной. Барышня положила ему ладошки на плечи, он крепко обжал её тоненькую талию и легко поставил на землю.
Руки будто сами скользнули на гибкую девичью спину, обняли… Наталья робко обвила ручками шею помора, потянулась навстречу — ресницы затрепетали, пухлые губки раскрылись…
Чуга крепко поцеловал девушку, чувствуя, как та прижимается к нему, как её пальчики нежно перебирают волосы на затылке, — и подзабытая услада холодком скользнула по хребту.
— Ты милый! — шепнула Наталья, взволнованно дыша.
Фёдор прижал её к себе, обнял и застыл, боясь испугать девушку разнузданностью своих желаний.
— Вроде и время неподходящее… — пробормотал он.
— Подходящее… — глухо сказала Коломина, спрятав лицо у помора на груди.
Они долго стояли, одинаково вздыхая и томясь. И чётко понимая, что незримые часы отсчитывают ныне самые счастливые минуты их жизни.
— Возвращаемся, да? — грустно спросила девушка, подняв лицо.
— Придётся…
Сев верхом, они двинулись обратно, но мир уже изменился для двоих, стал другим, и в этом новом мире их «Я» связались в «МЫ». Никто из них: ни девушка, ни мужчина — не ведал, что им готовит судьба — разлучит ли, сведёт ли вместе и навсегда. Они ехали неторопливым шагом, и им было хорошо.
Будничные заботы и тревоги разрушили эфирное кружево сказки.
Наталья понимающе улыбнулась и отъехала. Обернулась через плечо, сжала губки, словно боясь расхохотаться, и послала свою кобылку к Потерянной асиенде. Фёдор проводил девичью фигурку глазами. Мысли теснились в голове, рождая ожидания, будя мечты…
— Тео!
Фёдор вздохнул и оглянулся. К нему поспешал Ларедо. Лицо у ковбоя было напряжённое и озабоченное.
— Здорово, — сказал Чуга. Ухмыльнулся и добавил: — «А где у нас случилось?», как Фимка говорит.
Шейн нервно-зябко потёр ладони.
— Тропку я одну сыскал, — проговорил он. — Старую, индейскую. По ней, если в обход, можно к самому ранчо Гонта выйти. Я, правда, до конца по ней так и не дошёл, поостерёгся. Хотя… Чего бояться-то? Тропа по склону идёт, высоко, и за деревьями не видно. Если и заметит кто, уйти будет легко.
— Эт-то здорово, — оценил Фёдор. — А то подустал я уже от плохих парней. Они уже достаточно повеселились за мой счёт. Теперь моя очередь!
— Что, сразу нападём на Гонта? — обеспокоился Ларедо.
— Да нет, тут надо с умом… — Помор поскрёб небритый подбородок.
— Может, съездим тогда, проверим, что и как?
— По тихой если?.. А давай!
Фёдор стронул Рыжика с места лёгким посылом.
— Паша, — сказал Чуга, минуя Туренина, — мы с Ларедо в одно место наведаемся.
Князь, занятый разговором с Костромитиновым, кивнул ему рассеянно.
Шейн вскочил на Гнедка, и они с Фёдором покинули Ла-Року, для чего пятерым мужикам пришлось откатить тяжёлую «конестогу».
И долина, и холмы дышали спокойствием. Пронзительно-синее небо помаленьку заволакивалось тучами — зима в Калифорнии дождливая.
— А я даже рад, что досюда добрался, до этих мест, — сказал Фёдор. — У меня на родине, считай, уже морозит вовсю, снега скоро выпадут, а тут будто кто дето остановил и не пущает!
— Да-а, тут тепло… — кивнул Ларедо. — Я тоже рад. В Техасе-то снегов с морозами не знают, а привыкать к ним мне неохота. Зимовал я однажды в Монтане, намерзся на всю жизнь. Хватит с меня! Вон туда нам…
Чуга направил коня в сторону от набитого шляху и оказался в густой тени мамонтовых деревьев. Шейн ехал чуть впереди, угадывая дорогу по оставленным им самим приметам — где-то ветка сломана, где-то содрана кора или высокая трава завязана пучком, как снопик. Ровное место постепенно и плавно переходило в склон, тот делался всё круче, пока, за очередным поворотом, не открылась довольно широкая тропа.
— Вышли! — сказал Ларедо.
В лесу треснул сучок, и Шейн дёрнулся в седле.
— Спокойствие, только спокойствие, — проговорил помор.
— Что-то совсем нервы ни к чёрту, — криво усмехнулся ковбой.
Тропа вильнула и вывела парочку на небольшую полянку, окружённую громадными деревьями, верхушки которых, чудилось, уходили в поднебесье.
Неожиданно между гигантских стволов наметилось движение. Всадники!
Фёдор был готов отразить атаку и напасть, но он недооценил противника — с лёгким шелестом ему на плечи упало лассо, крепко, рывком, затянулось, сбивая дыхание, а в следующее мгновение Чуга понял, что слетает с седла, роняя «генри».
Кое-как извернувшись, он приземлился удачно, но не удержался, опять упал — и тут же вторая петля захлестнула ноги. Лассо затягивал Шейн.
— Ты?! — выдохнул помор.
— Я!
— Иуда!
— Заткнись! — озлился Ларедо. — Каждый зарабатывает как может!
— Да чтоб ты подавился своими сребрениками…
«Стетсон» чудом удержался на голове у Фёдора, цепляясь за шею шнурком. Перевернувшись, загребая ногами, помор встал на колени — и заработал удар ногой в грудь, опрокинувший его на спину. Увидев перед собою Мэтьюрина Гонта, Чуга скривился, будто его стошнило.
— Пако! Трейс! — крикнул Гонт. — Стреножьте этого жеребца! А ты не дёргайся!
Выхватив из кобуры помора его же «смит-вессон». Ларедо ткнул дулом в шею Чуге.
Помор чуть было не застонал. Срамота! Так опростоволоситься…
Трое или четверо ковбоев живо повязали Фёдора. Гонт, приблизившись, ударил помора ногой в бок. Чуга зарычал от боли, от стыда и бессилия.
— Ну вот и спеленали великого Теодора Чугу, — со злобным торжеством сказал Мэтьюрин. — Можешь не опасаться за свою жизнь, русский. Я вижу, у тебя шов на боку разошёлся? Ай-ай-ай… Это я, наверное, сапогом. Ах, какой я неловкий! Да ты не волнуйся, залатаем. Теодор Чуга мне нужен живым и здоровым, я хочу вдоволь натешиться, наблюдая, как ты там копошишься внизу, новая зверушка в моём зоопарке. Непонятно говорю? Ничего, скоро ты всё поймёшь. Пако! В фургон его, и смотрите мне, доставьте в целости и сохранности!
— Сделаем, босс, — лениво ответил вакеро.
Фёдора подняли и уложили на коня поперёк, привязав для надёжности. Чуга кусал губы, но сделать ничегошеньки не мог. Ярость, всколыхнувшаяся на предателя Ларедо, улеглась — с Шейном он разберётся потом. О другом надо думать: как выбраться? Как спастись? Как волю вернуть? Ничего в голову не приходило.
— Vaya con Dios! — рявкнул Большой Пако, и вереница коней двинулась по тропе.
Подняв голову, помор увидел Ларедо — ковбой с блуждающей улыбкой стоял перед Гонтом, а миллионщик опускал в его протянутые ладони золотые монеты, плату за предательство.
«А ведь эта собака вернётся к нашим, как ни в чём не бывало!» — окатило Чугу. И каких бед ещё натворит? Кого следующего подставит?
Фёдор крепко зажмурил глаза и поклялся себе, что вернётся. Обязательно! И воздаст…
На ранчо Гонта помора осмотрел тамошний лекарь, по совместительству коновал, и перевязал заново. Крепкие ребятишки, щеголявшие потёртыми «кольтами» в кобурах, небрежно затащили Фёдора в крытый фургон, и тот сразу же укатил.
Дорога была тряская, и, куда она вела, Чуга не ведал, пока не почуял сырые запахи моря — потянуло солёной влагой, йодом и гниющими водорослями. Под колёсами загрохотали гулкие доски причала, послышались грубые голоса матросни.
В фургон заглянул шкипер с испитым, заросшим щетиной лицом. Улыбнулся щербатым ртом и прошепелявил:
— Вылазь! Приехали!
Гоготнув своей же немудрёной шутке, он подозвал пару матросиков, и те, покряхтывая да поругивая Фёдора за «раскормленность», сволокли помора на причаленную шхунку — неказистый, но крепенький кораблик.
Чугу заперли в тесной каютке, и вскоре до него донёсся топот ног по палубе — шхуна отплывала.
Немного погодя качка усилилась — точно, в открытое море-океан вышли.
Дверь с треском распахнулась, и внутрь протиснулся шкипер. В руке он сжимал револьвер.
— Привет узникам! — хмыкнул он и выглянул в дверь: — Заходь, заходь…
В каюту проскользнул темнокожий матрос с грязной холщовой сумкой, в которой брякали железки.
— Закуём тебя в кандалы! — ухмыльнулся шкипер. — Только не дёргайся, ладно? А то я обещал боссу, что доставлю тебя целым и невредимым. Но, если что, дупло в твоей башке такое проделаю, что белке хватит поселиться. А оно тебе надо?
— Нет, — разлепил губы Чуга.
— Вот и я о том же! Мунго, приступай…
Негр, боязливо поглядывая на Фёдора, достал нож и вспорол кожаные ремешки, стягивавшие помору запястья и щиколотки. Чуга с облегчением пошевелил ногами, и револьвер в руке капитана тут же вздёрнулся.
— Ты сиди, сиди!
— Да сижу я, сижу…
Мунго подкатал помору штанины и надел ножные кандалы. Быстро и ловко заклепал их, приковав отдельной цепью к ножке топчана, крепко принайтованного к полу. Потом пришла очередь ручных оков, и чернокожий с облегчением покидал инструменты в свою торбу.
— Отдыхай! — хмыкнул шкипер.
— Тебя как звать хоть? — спросил Фёдор.
— А зачем тебе? — ответил кэп вопросом, но всё же сказал: — Ну Шон я.
— Куда следуем, Шон?
— В Масатлан. А дальше тебе «светит» дальняя дорога и казённый дом! Хе-хе…
— Куда дорога?
— До поместья сеньора Гонта.
— И где же сеньора Гонта угораздило поселиться?
— В Чихуахуа, — усмехнулся Шон. — Это пустыня такая. Уж чего в ней сеньор Гонт нашёл, я не знаю, но тебя живо в курс дела введут! Хе-хе…
— Спасибочки, обнадёжил! — фыркнул Фёдор. — И долго нам покорять морские просторы?
— Да недельки две. Хотя… Может, и пораньше управимся. Смотря какой ветер подует.
— Ясненько… Свободен, шкип.
— Вот наглец! — Шон затрясся от смеха. — Извини, не могу того же сказать и тебе! Тео вроде?
— Вроде.
— А вот есть такой ганфайтер, Теодор Чуга…
— Я это.
— Ух ты! — подивился шкипер. — Первый раз живого ганфайтера вижу.
— Ну и повезло ж тебе…
— Да уж. Ладно, отдыхай, колодник. На ужин — жареная камбала. И кофе!
Шон покинул каюту-темницу, грюкнул засов, скрежетнул ключ в замке. Фёдор без сил откинулся спиной на переборку и закрыл глаза, чтобы не видеть своё узилище. Попался как мышь…
…Когда по левому борту показался гористый остров Санта-Барбара с каменистыми, обрывавшимися к воде берегами, Чугу вывели на палубу — подышать.
Было удивительно тепло, вода отливала яркой зеленью. Вдалеке открывался берег, поднимавшийся к вершинам Санта-Моники, — пильчатая линия хребта ясно вырисовывалась на синем небе. Благословенная земля!
Звякнули кандалы, и Фёдор мигом вернулся к суровой действительности.
— За борт не вздумай сигать, — предупредил Шон, стороживший пленника, а заодно гревшийся на солнышке. — Цепи размаху не дадут, а на дно потянут.
— Уж больно водица студёна, чтобы купаться, — проворчал Чуга.
Шкипер захихикал, шутливо грозя Фёдору револьвером.
Помор отвернулся к морю. Подышать хоть…
Злобы, а тем более ненависти к своему тюремщику он не чувствовал. При чём тут Шон? Капитан всего лишь выполняет хозяйский наказ… Но всякая тюрьма не замками слаба, а сторожами. Только вот какой ключик к Шону подобрать, когда золотого нет?..
— Ну всё, — бодро сказал шкипер. — Марш в каюту, а то обдышишься, хе-хе…
И Чуга молча вернулся в каюту-камеру. Вечером, перед ужином, запалил огонёчек медной керосиновой лампы.
Господи, какое время тягучее… Когда ты при деле, часы и дни словно сами по себе пропадают, не успеваешь ничего, злишься даже: опять потёмки? Только же рассвет был и снова темень!
А вот когда ты в цепях, время словно на волю вырывается, тянется и тянется, разматывая бесконечный клубок минут. Ждёшь-ждёшь какого-то предела, и чудится тебе, что уж сутки прочь. А глянешь на небушко — солнце только-только на полудень вскатывается…
…На исходе второй недели плавания шхуна вышла к Масатлану — зачуханной рыбацкой деревушке, которую немцы-эмигранты с успехом превращали в портовый городок.
Шон переложил руль, проводя корабль между живописных островов, и причалил в районе набережной Малекон.
На пристани шхуну уже ждали несколько человек, мексиканцы разбойного виду, — роскошные усы топорщатся, глаза сверкают из-под громадных сомбреро, бархатные курточки патронташами перекрещены, а за кушаками алого шёлку револьверы засунуты. К нам не подходи!
— Ну бывай, — сказал Шон на прощание.
— Да уж побуду, — усмехнулся Фёдор.
Сойдя на берег, он сразу попал в окружение свирепых усачей. Их предводитель пронзительно свистнул, и Чуге подали карету — чёрный тюремный фургон с зарешёченными окошками.
— Залезай! — скомандовали помору, и тот залез.
Дверца за ним тут же захлопнулась, звякнул запор, и шестёрка лошадей резво повлекла возок. Мексиканцы вскочили на коней и пустились следом. Конвой.
Путешествие выдалось долгим. В памяти Чуги осталась изматывающая тряска, духота да редкие остановки в глухих деревушках — скромный белёный костёл, домишки вокруг, пыльные улочки с редкими корявыми смоковницами…
В Мексике было неспокойно. Летом республиканцы расстреляли императора Максимилиана I из династии Габсбургов, и президентом стал Бенито Хуарес, коротышка из племени сапотеков. Сам по себе президент-индеец правителем был неплохим, но разом подчинить страну и подавить все мятежи он не мог, а посему понятия «закон» и «порядок» имели весьма слабое отношение к жизни мексиканцев.
Несколько раз карету останавливали банды, сколоченные из дезертиров, индейцев-изгнанников, крепостных пеонов и обычных уголовников, но конвоиры были начеку. Самые пылкие из мятежников требовали выпустить на волю узника — «жертву режима», однако они быстренько теряли запал, стоило им разглядеть за решёткой «проклятого гринго». И тюремная повозка без помех следовала дальше.
Пустыня Чихуахуа открылась как-то сразу. За окошками кареты потянулись серые холмы, испятнанные кустиками серебристой полыни и зелёного можжевельника. В стороне дыбились голые скалы, а земли не стало — всё затянуло белейшими песками. Песок сеялся под ветром, пересыпался по склонам барханов, кое-как удерживаемый корнями жёстких, колючих кактусов.
Наилучшее время в Чихуахуа весной, в апреле, когда пустыня цветёт и пахнет. Вся она покрывается тогда жёлтым цветочным ковром, окотилло выбрасывают большие красные свечки, грушевидные кактусы, выглядывающие из травы, словно уши чудищ, прилёгших вздремнуть, украшаются жёлтыми цветками, и даже мутная Рио-Гранде, протекающая далеко на севере, играет изумрудной зеленью. Одуряюще пахнет парящая земля, добавляют смолистой терпкости можжевеловые кусты, к аромату жёлтых, алых, малиновых цветов пустыни примешивается сладкий дух соцветий железного дерева и векового паловерде, а шмели и пчёлы до того измазываются в пыльце, что кажутся жёлтенькими летучими шариками.
Весь этот праздник жизни длится не дольше пары недель, после чего цветение угасает, пустыня принимает свой обычный безрадостный облик…
Заехав в просторы Чихуахуа, мексиканцы-охранники разом притихли, сбавляя и скорость, и гонор. Пустыня была совершенно безлюдна, коварные и не знающие жалости апачи зимовали гораздо западнее, на скудных берегах Бависпе, но здешние места имели и без того пугающий нрав. Пускай даже вашу грудь не пронзит индейская стрела, но, если источник на пути окажется пересохшим, вы обречены на ужасную смерть. Загустеет кровь, язык в сухом рту станет похож на ассигнацию в бумажнике, вас измучают миражи и видения, а потом вы пополните собой длинный список жертв Чихуахуа.
Не запаслись водой на дорогу или та вытекла из фляги через пулевое отверстие? Прощайтесь с жизнью. Коня украли или он сломал ногу? Всё, ваши дни сочтены. Да что там дни — часы!
И именно в этих забытых Богом местах Мэтьюрину Гонту приспичило поселиться.
Миллионщик занял большой дом, выстроенный монахами-францисканцами ещё в те времена, когда не все теночки покорились испанским конкистадорам, и отчаянно сопротивлялись хитроумным идальго. Миссия, хоть и отстояла далеко от владений ацтеков, была сооружена как крепость — с двумя башенками по углам, с плоской крышей, она обрамляла довольно обширный внутренний дворик-патио. Окрестили миссию не слишком боговдохновенно — «Ацтлан». Так ацтеки называли свою прародину где-то на севере, откуда они пришли в тёплые края строить пирамиды и покорять окрестные племена.
Место «божьими людьми» было выбрано не зря — своё строение они поставили в маленьком оазисе, где была вода, росли тополя и крушины. В XVII веке, когда первые отцы-пилигримы высадились с корабля «Мэйфлауэр», а на Карибском море бесчинствовали пираты, гоняясь за испанскими галеонами, груженными награбленным золотом, апачи совершили набег и перебили всех миссионеров.
Выморочный дом-крепость полтора века подряд пустовал, и редкие путники обходили стороной мрачное место, крестясь и припоминая страшилки о сонме здешних призраков.
Однажды индеец-полукровка Лопес по прозвищу Лобо решил заночевать здесь. Добрая порция мескаля защитила его от привидений, а поутру Лобо обнаружил то, что тщательно скрывали монахи, — полузасыпанный рудник, где добрые пастыри заставляли индейцев, обращённых в истинную веру, добывать для Матери-Церкви серебро.
Добравшись до Эль-Пасо, Лопес завернул в таверну и, будучи в подпитии, похвастался своей находкой. Утром Лобо выловили из Рио-Гранде с перерезанным горлом, а образцы руды странным образом исчезли.
Зато у миссии «Ацтлан» на той же неделе появился новый хозяин, и звали его Мэтьюрин Брайвен Гонт…
…Карета проехала через гулкие ворота и остановилась, сделав круг по мощёному двору. Здесь было красиво — кустарники со всех сторон, плющ вьётся, и даже фонтан плещет.
Дверца отворилась, и Мигель (так звали хефе, то бишь начальника конвоя) сделал Чуге приглашающий жест: на выход!
Позвякивая цепями на откидной лесенке, Фёдор покинул самоходное узилище и осмотрелся.
Миссия напомнила ему Потерянную асиенду — те же колонны и каменные арки вдоль первого этажа, более лёгкие подпорки держат навес, выложенный черепицей, над верхней галереей.
Именно туда, на галерею, и вышел мужчина, в котором помор без труда узнал Гонта. Весь в белом, Гонт победно сиял.
— Приветствую непревзойдённого Теодора Чугу в моих владениях! — торжественно провозгласил он.
— Чтоб ты сдох, — пожелал ему помор в ответ.
Миллионщик весело рассмеялся.
— Ну нет! — воскликнул он. — С этим любезным пожеланием следует обратиться к самому себе! Добро пожаловать в мой маленький рай, где я замещаю Господа Бога. Ну, ты у нас грешен, а посему тебе уготовано место в моём маленьком аду! Я, по совместительству, ещё и мистер Люцифер. А теперь познакомься со своим Вергилием… О, простите! Теодор Чуга, вероятно, не знаком с бессмертным творением Данте? Короче, вот тебе проводник по кругам здешней преисподней. Обернись!
Фёдор обернулся и узрел краснокожего громадного росту, чей голый торс бугрился от мышц, нос был смят и свёрнут набок, а через всё лицо тянулся наискосок страшный бороздчатый шрам. Длинные, сальные волосы индейца свешивались ему на грудь двумя косицами, налобная повязка сверкала узорами и крупным опалом.
«Проводник» стоял нерушимой скалой, его ноги, мощные как брёвна, распирали широкие кожаные штаны с бахромой по швам. Левая рука гиганта висела свободно, в правой он сжимал кнут, плетённый из ремешков.
— Познакомься, — громко сказал Гонт, — это Каухкан Одинокий Волк, добрый и кроткий человек. Он станет тебе второй матерью!
Мэтьюрин захохотал, взвизгивая от еле удерживаемого удовольствия.
— Свободен! — выдавил он.
Чуга посмотрел в обсидиановые глаза Каухкана и заметил в них лёгкое удивление, когда назвал себя:
— Я — Теодор Чуга.
Помешкав секунду, Одинокий Волк пророкотал, указывая кнутом на крепкую дубовую дверь в стене:
— Туда. Ходить.
Фёдор молча открыл дверь и ступил на исшарканные плахи, качнувшиеся под ногами, — это была клеть подъёмника. Каухкан шагнул следом.
— Тянуть! — гаркнул он во тьму шахты, и клеть толчками пошла вниз.
Замерла она напротив толстой металлической двери. Краснокожий сдвинул тяжёлый засов и провёл Чугу в неширокий коридор, свод которого поддерживался бревенчатыми крепями, похожими на дверные рамы с толстенными стойками и перекладинами, установленными через каждый шаг. Коридор тянулся всего шагов десять, а на полу были уложены шпалы и рельсы узкоколейки, уходя под ещё одну дверь из клёпаного железа. Каухкан открыл её здоровенным ключом и вывел Чугу из тьмы на свет. Честно говоря, помор не ожидал увидеть то, что предстало его глазам.
Фёдор стоял на неровном дне колоссальной ямины — впадины, чьи отвесные стены уходили вверх саженей на десять. Обрыв по всему краю огораживали крепкие поручни из бруса. Там, топая по дощатому настилу, расхаживали бородатые личности в сомбреро и с винтовками.
Круча за спиной Чуги казалась ещё выше — её продолжала стена миссии, куда выходил балкон с лёгким парусиновым навесом. Разумеется, Гонт уже был там — облокотившись на перила, он с интересом следил за Фёдором, обживавшим первый круг ада.
По левую руку серел дощатый барак и какие-то сарайчики, сложенные из сырцового кирпича. Дальняя стена прииска упиралась в подножие скальной гряды. В скале зиял вход в штольню, туда и вела чугунная узкоколейка. На рельсах стояла пара вагонеток с рудой, двое полуголых людей со спинами, исполосованными бичами, перегружали добытое в хоппер парового подъёмника — здоровенную металлическую бадью. Когда её поднимали на поверхность, хоппер опрокидывали, и руда ссыпалась в большой бункер, откуда её потом загружали в рудовозные телеги — телегу подгоняли под затвор, открывали заслонку, и руда сыпалась куда надо.
Вот один из рудокопов подал знак, и наверху зашипело, засвистело, гигантская катушка стала наматывать трос, вытягивая наверх бадью и выбрасывая облачко пара.
Рудокопы проводили хоппер тоскующими глазами, словно представляя себя на месте тускло поблескивавшей породы, возносившейся вверх, ближе к небу, к солнцу, к воле. Долго тосковать им не дали — вышедший из-за опор подъёмника индеец-надсмотрщик протянул кнутом обоих. Багровая полоса украсила спины нерадивых, а в следующее мгновение оба изо всех сил толкали вагонетку, спеша уйти от наказания.
Бич свистнул в другой руке — и распорол рубашку на спине у Чуги. Боль была такая, что аж дыхание спёрло — будто кто раскалённый прут к лопатками приложил.
Фёдор мгновенно развернулся и набросился на Каухкана, однако индеец был опытным бойцом — Чуга словно в цилиндр того самого подъёмника попал, под удар шатуна. Покатившись по земле, с гудящей головой, ощущая вкус крови во рту, Фёдор пнул краснокожего в колено. У любого иного нога бы подломилась, а вот Одинокий Волк устоял. И принялся хлестать помора кнутом, рассекая тому и рубаху, и кожу.
Чувствуя себя так, будто разваливается на части, Чуга нашёл-таки в себе силы подняться. Пригнувшись и пропуская бич над собою, помор зашёл Каухкану за спину, набрасывая великану на шею цепь ручных кандалов, и скрестил руки, затягивая кованую «удавку». Жилы на его собственной шее вздулись, мышцы стонали от напряжения. Одинокий Волк шатнулся, клекоча, хватаясь за звенья цепи, и тут второй индеец саданул Фёдора по почкам, да так, что у помора в глазах потемнело.
Его снова швырнули на землю и пошли охаживать в четыре руки, полосуя, кромсая живую плоть. На грани помрачения помор разобрал голос Гонта:
— Довольно!
Истязание прекратилось в ту же секунду, а малость погодя Чугу окатили ведром холодной воды.
— Представление окончено, — холодно сказал Мэтьюрин. — Расковать — и в шахту его!
