Глава 17
Подозреваемые. Пуришкевич
1.
Владимир Митрофанович Пуришкевич был уроженцем Бессарабии, от которой он и был избран в Государственную думу. В 1915 году этот деятельный человек стал начальником санитарного поезда, с которым длительное время находился на Румынском фронте. Там шли кровопролитные бои, и нужда в медицинской помощи была серьезной. К чести Владимира Митрофановича следовало бы сказать, что создание этого санитарного поезда было его инициативой. Этот комфортный состав, наверное, нельзя было бы в полной мере назвать медицинским. Здесь не перевозили раненых. Но имелась обширная аптека с запасами медикаментов, необходимых в полевых условиях и для военной хирургии. Кроме того, тут находилась целая библиотека, рассчитанная на офицеров и часть солдат. Поезд был во многом показательным, и он удостоился даже визита царя, который состоялся 29 мая 1916 года, когда состав прибыл в Могилев.
Дочь Распутина, Мария, хорошо помнила появление депутата Пуришкевича в квартире отца на Гороховой: «Когда жители Санкт-Петербурга впервые поверили в политическое влияние моего отца, к нему несколько раз приходил этот демагог, считавший, подобно многим другим политикам такого типа, что это его миссия – оказывать господствующее влияние на судьбу России. Его амбиции в то время были направлены на то, чтобы занять пост министра внутренних дел, который в сентябре 1916 года был пожалован Государем Протопопову. С того дня визиты Пуришкевича прекратились, и я помню, как отец иронизировал по этому поводу. Но Пуришкевич, который был готов на что угодно для удовлетворения своих амбиций, уже с того времени начал считать моего отца препятствием, которое он полон решимости устранить».
В кулуарах думы Пуришкевич стал разыгрывать роль прозревшего слепого и пророка. Орудием своей мести он избирает трибуну. Его разоблачительная речь прозвучала как гром среди ясного неба. Он говорил о всевластии Распутина, о влиянии на царя «темных сил», о германских интригах.
Посол Франции Морис Палеолог отметил в своем дневнике от 2 декабря (19 ноября ст. ст.) 1916 года выступление депутата: «К изумлению своих политических единомышленников, он произвел стремительную вылазку против „позорящих и губящих Россию закулисных интриг“».
Распутин отреагировал на речь Пуришкевича телеграммой, посланной дворцовому коменданту:
«23 ноября.
Срочно. Ставка. Генералу Воейкову.
Вот, дорогой, без привычки даже каша и та не сладка, а не только Пуришкевич с бранными устами, теперь таких ос расплодилось миллионы, так вот и поверь, как касается душа, а надо быть сплоченными друзьями, хоть маленький кружок, да единомышленниками, а их много, да разбросаны, сила не возьмет, в них злоба, в нас правда. Посмотри на Аннушкино лицо, для тебя оно лучшее успокоение.
Григорий Новый».
2.
Но вот 24 ноября, спустя день после распутинской телеграммы, в 22:00 его недоброжелатели собрались в санитарном поезде Пуришкевича на Варшавском вокзале для обсуждения плана убийства фаворита. Здесь уже присутствовали пять основных героев будущего убийства: сам Пуришкевич, вольноопределяющийся врач санитарного поезда Лазоверт, Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и поручик Сухотин. Это заседание длилось два часа и закончилось выработкой плана действий. На нем были четко распределены роли всех присутствующих. Вот как, вполне реалистически, описывает структуру будущего преступления сам Пуришкевич: «…в назначенный день или, вернее, ночь мы все собираемся у Юсупова ровно в 12 часов ночи. В половине первого, приготовив все, что нужно, в столовой у Юсупова, помещающейся в нижнем этаже его дворца, мы поднимаемся наверх, в его кабинет, откуда он, Юсупов, выезжает к 1 ч. ночи за Распутиным на Гороховую в моем автомобиле, имея шофером д-ра Лазоверта.
Привезя Распутина к себе, Юсупов проводит его прямо в столовую, подъехав к ней со двора, причем шофер должен вплотную подогнать автомобиль к входной двери с таким расчетом, чтобы с открытием дверцы, автомобиля силуэты выходящих из него не были бы видны сквозь решетку на улицу кому-либо из проходящей публики как по эту сторону Мойки, так и по ту, где в № 61 находится полицейский участок и помимо всего могут прогуливаться шпики, ибо нам неизвестно, уведомляет ли всегда и уведомит ли на этот раз также Распутин своих телохранителей, где он проводит добрую половину ночи».
Мы видим, что участники планировавшегося покушения отдавали себе отчет в близости круглосуточного полицейского поста.
«По приезде Распутина в дом Юсупова д-р Лазоверт, скинув с себя шоферские доспехи, по витой лестнице, ведущей от входа мимо столовой в гостиную князя, присоединится к нам, и мы, то есть Дмитрий Павлович, я, С. С. Лазоверт, становимся наверху у витой лестницы на всякий случай, дабы оказать помощь находящемуся внизу, в столовой, Юсупову в случае необходимости, если бы внезапно дело пошло не так, как нужно».
То есть Пуришкевич признает, что план «Б» все-таки существовал.
«После смерти Распутина, которая, по нашим соображениям, должна была бы наступить через десять-пятнадцать минут по его прибытии во дворец и в зависимости от дозы выпитого им в мадере яду, князь Юсупов подымается наверх к нам, после чего мы все спускаемся обратно в столовую и, сложив в узел возможно большее из одежды Распутина, передаем это поручику С., который, облачившись в распутинскую шубу (С. по комплекции и росту в шубе может быть принят шпиками, коих мы все-таки опасались, за Распутина, прикрыв лицо поднятым воротником) и взяв узелок вещей Распутина, выходит с великим князем во двор и садится в автомобиль, на коем доктор Лазоверт опять за шофера; автомобиль направляется к моему поезду на Варшавский вокзал, где к этому времени в моем классном вагоне должна быть жарко затоплена печь, в каковой моя жена и жена д-ра Лазоверта должны сжечь все то из одежды Распутина, что привезут С. с великим князем.
Засим Лазоверт и его пассажиры погружают мой автомобиль на платформу, входящую в состав поезда, и пешком или на извозчиках отправляются на Невский во дворец великого князя Сергея Александровича; откуда, сев в автомобиль великого князя Дмитрия Павловича, возвращаются уже в этом автомобиле на Мойку, во дворец Юсупова, и опять-таки со двора, подъехав вплотную к дому, поднимаются в гостиную, где князь Юсупов и я должны поджидать их возвращения.
Засим, спустившись все вместе в столовую, мы оборачиваем труп в какую-либо подходящую материю и, уложив мумию в крытый автомобиль великого князя, отвозим его в заранее намеченное место и бросаем в воду, привязав к телу цепями двухпудовые гири, дабы труп не всплыл случайно на поверхность через какую-либо прорубь…»
Обсуждение этого плана, как утверждал Пуришкевич, заняло всего два часа.
Этот оперативный план, как мы видели, во многом был выполнен.
Заметим себе, что цианистый калий действует почти мгновенно и нет смысла растягивать событие на 10–15 минут. Поэтому выпил бы ядовитое вино или съел ядовитые пирожные Распутин, было не столь важно – важно, что он должен был умереть именно в течение пятнадцати минут, даже «если бы дело внезапно пошло не так». Значит, кто-то должен был стрелять в Григория Распутина при провале главного плана.
Весь план покушения, приведенный Пуришкевичем, интересен с хронологической точки зрения. Его можно сличить со свидетельскими показаниями и обстоятельствами, установленными как факт в прокурорском деле.
Итак:
1) «Юсупов выезжает к 1 ч. ночи за Распутиным на Гороховую в моем автомобиле, имея шофером д-ра Лазоверта».
«Около 1 часа ночи на 17 декабря 1916 года в г. Петрограде к дому № 64 по Гороховой улице, в коем проживал Григорий Распутин, подъехал на автомобиле, управляемом неизвестным шофером, молодой человек, прошедший в квартиру Распутина с черного входа. Вскоре затем Распутин в сопровождении этого лица уехал на том же автомобиле…»
2) «Привезя Распутина к себе, Юсупов проводит его прямо в столовую, подъехав к ней со двора, причем шофер должен вплотную подогнать автомобиль к входной двери с таким расчетом, чтобы с открытием дверцы автомобиля силуэты выходящих из него не были бы видны сквозь решетку на улицу кому-либо из проходящей публики…»
«Около 2 часов ночи, по удостоверению дежурного дворника дворца князя Юсупова Лазукова, к небольшой боковой двери в отдельное помещение молодого князя Юсупова, ключ от которого находился у последнего, подъехал автомобиль, на котором незадолго до того выехал Распутин из своей квартиры в сопровождении „маленького“…»
3) «После смерти Распутина, которая, по нашим соображениям, должна была бы наступить через десять-пятнадцать минут по его прибытии во дворец…»
Из прокурорского дела мы знаем, что «после часа ночи городовой видел, как к дому-особняку князя Юсупова подъехал светлый открытый автомобиль, после чего спустя несколько минут послышались выстрелы и женские крики».
Все именно так, как и задумывалось.
Кроме одного – жертва не умерла, а выбежала на улицу…
Впоследствии в своих мемуарах, вышедших в Париже, Юсупов упомянул и о провалившемся плане «А», в котором был цианистый калий. Пуришкевич же в мемуарах, впервые изданных значительно раньше – в Киеве в 1918 году, – делает важное уточнение: «Князь Юсупов показал нам полученный им от В. Маклакова цианистый калий как в кристалликах, так и в распущенном уже виде в небольшой склянке…»
Описанию приготовления яда и манипуляций с ним Пуришкевич посвящает несколько строк, где подробно рассказывает, как Юсупов передает доктору Лазоверту несколько камешков с цианистым калием, и тот строгает яд на тарелку. После чего цианистым калием начиняются пирожные с розовым кремом.
А Юсупов уже в своих воспоминаниях укажет, что общее количество яда получилось огромное, во много раз сильнее того, которое необходимо для смертельного исхода.
Затем, также в своих мемуарах, Юсупов вспоминает, как предложил Распутину попробовать чудесных пирожных. От них жертва не отказалась. Распутин стал ими закусывать мадеру. Известно, что цианистый калий, которым эта еда была начинена, действует за несколько секунд. Но на Григория он почему-то не оказал никакого влияния. Вот как Пуришкевич описывает впечатление Юсупова от неуязвимости Распутина: «Нет, говорит, невозможно. Представьте себе, он выпил две рюмки с ядом…»
Впоследствии доктор Лазоверт, соучастник покушения, сообщил незадолго до своей смерти, что не смог нарушить клятву Гиппократа и вместо яда положил Распутину безвредный порошок. Этим и объясняется то, что жертва пребывала в нормальном состоянии.
Сегодня находятся исследователи, которые считают, что яд был и он был нейтрализован действием крепленого вина и пирожными. В подтверждение своих слов они даже утверждают, что у Распутина «пусть и получившего смертельную дозу, проявились все признаки интоксикации: обильное слюноотделение, раздражение слизистой горла».
Но из самых банальных данных известно, что на телах людей, отравившихся цианистым калием, имеются очевидные признаки: вишнево-красный цвет ушных раковин и трупные пятна. Во время вскрытия головного мозга чувствуется запах горького миндаля.
А что же нам говорит об этом патологоанатомический осмотр тела Распутина из прокурорского дела? А вот что: «Обнаруженный при вскрытии трупа Распутина спиртовой запах из черепной полости и от содержимого желудка, а также состояние слизистой оболочки этого органа указывают, по мнению врачей, на то, что покойный в момент наступления смерти находился в состоянии алкогольного опьянения». Ни о каком яде здесь даже не упоминается. Интоксикация в таком очевидном случае была только алкогольная.
И что еще более интригующе, это заявление Маклакова, который пишет: «Пуришкевич пошел еще дальше; он утверждает, будто даже цианистый калий я дал Юсупову. Это совершенная неправда…»
Зачем же тогда была затеяна вся эта история с цианистым калием? Был ли у нее смысл?
3.
Считается, что рассказ о попытке отравления Распутина впервые появился в воспоминаниях Пуришкевича, опубликованных в Киеве еще в 1918 году. Но оказывается, что этот сюжет появился значительно раньше. Корреспондент газеты «Русские ведомости» передал специально для редакции по телефону из Петрограда подробный материал, опубликованный 19 декабря 1916 года в № 293. Вот как описано это в подробной криминальной хронике: «По одной из версий, первоначально было задумано покончить с Распутиным посредством отравления его цианистым калием. Отравить хотели во время пирушки в том доме, куда был привезен Распутин. В числе находившихся там лиц был, говорят, врач, который должен был выполнить эту миссию, но поведение одного из заговорщиков преждевременно обнаружило готовящееся отравление, и намерение это было оставлено».
Получается, что с самого начала тема яда не была тайной и даже в газете она излагалась в согласии с мемуарами Пуришкевича, которые выйдут только в 1918 году?!
Однако и там, и в его подробных мемуарах в глаза бросались некоторые весьма важные обстоятельства, изложенные у автора с небольшими расхождениями с принципиальными обстоятельствами дела.
Странным уже выглядело достаточно долгое мемуарное пребывание Распутина в доме Юсупова. Странным было и долгое пребывание его убийц в соседней комнате, куда, по мемуарам, периодически поднимался Феликс, сообщая о том, что яд на Распутина не действует. А у них ведь был с самого начала, как мы видели, и запасной план.
Пуришкевич приводит слова Дмитрия Павловича после очередного прихода: «Погодите, Феликс: возвращайтесь обратно, попробуйте еще раз и не оставляйте его одного, не ровен час, он поднимется за вами сюда и увидит картину, которую менее всего ожидает, тогда придется его отпустить с миром или покончить шумно, что чревато последствиями». Феликс Юсупов в своих мемуарах пишет, что он предложил Распутину остаться в столовой, пока у жены гости.
«Войдя в дом, я услышал голоса моих друзей. Покрывая их, весело звучала в граммофоне американская песенка. Распутин прислушался:
– Что это – кутеж?
– Нет, у жены гости, они скоро уйдут, а пока пойдемте в столовую выпьем чаю».
Если читателю когда-либо случится побывать в этом странном полуподвале во дворце Юсупова, то он волей-неволей отметит одно обстоятельство: место, где пировал Распутин, и так называемый кабинет, куда якобы удалялся князь, разделяет всего несколько шагов. И пройти туда Распутину в любом случае не составило бы труда. Даже минутная отлучка Феликса возбудила бы подозрение! Более того, любой разговор в соседней комнате мгновенно насторожил бы Распутина.
Но именно туда, где будто бы, по словам Феликса, находилась его жена, а на самом деле заговорщики, на глазах у фаворита почему-то поднялся привезший его шофер.
Вот как описывает Пуришкевич этот момент: «Еще мгновение – слышим сухой стук автомобиля, топот стряхивающих снег ног внизу и голос Распутина: „Куда, милой?“ Засим дверь от столовой закрылась за обоими приехавшими, и, через несколько минут, снизу по лестнице поднялся к нам д-р Лазоверт в своем обыкновенном костюме, снявший и оставивший внизу шоферские доху, папаху и перчатки».
Это весьма любопытный момент: «внизу» – а значит, в этом самом помещении, где будут пировать Феликс и Распутин, Лазоверт неожиданно раздевается, снимает с себя профессиональное облачение и на глазах у Распутина удаляется наверх к заговорщикам и к жене Феликса, у которой, по словам князя, гости, которые скоро уйдут. Но тем не менее почему-то именно к ним и прошел шофер, а Распутин должен был ждать.
«Кутеж» в верхней соседней комнате тоже шел как-то странно, потому что Феликс, например, пишет о том, что в комнате, где они сидели с Распутиным, «царила напряженная зловещая тишина». И даже не было слышно никакого американского марша «Янки-дудль», который якобы, по словам Пуришкевича, крутили наверху по граммофону. Процитируем этот пассаж депутата: «Полагаю, что мы простояли у лестницы не менее получаса, бесконечно заводя граммофон, который продолжал играть все тот же „Янки-дудль“».
Поверим, что Пуришкевич и его товарищи в это время якобы ждут в комнатке наверху. Владимир Митрофанович пишет о длительности времени ожидания: сначала «не менее получаса», затем «прошло еще добрых полчаса», потом «прошло еще четверть часа».
Между тем как ему и всем остальным должно было быть известно о мгновенном действии яда!
«Яд продолжал не оказывать никакого действия…»
Во время рандеву Юсупова с Распутиным произошел и еще один странный инцидент: доктору Лазоверту, находившемуся в верхней комнате с заговорщиками, стало плохо. И он решил выйти на улицу.
Вот как описывает этот эпизод Пуришкевич:
«– Где Лазоверт? – спросил я поручика С. по уходе Юсупова.
– Не знаю, – ответил последний, – должно быть, у автомобиля!
„Странно“, – подумал я и намеревался уже спуститься за ним, как вдруг увидел его бледным, осунувшимся, входящим в дверь кабинета.
– Доктор, что с вами? – воскликнул я.
– Мне стало дурно, – прошептал он, – и я сошел вниз к автомобилю и упал в обморок, к счастью, ничком, снег охладил мне голову, и только благодаря этому я пришел в себя».
Чем больше вчитываешься в воспоминания Пуришкевича или Юсупова и сравниваешь их с реальным местом события, тем больше понимаешь, что все описанное ими носит легендарный характер и имеет к реальным обстоятельствам покушения весьма условное отношение.
В том же 1918 году, когда вышло первое издание воспоминаний Пуришкевича, в Киеве находился и следователь Сергей Завадский, который когда-то начинал вести дело об убийстве Распутина. Он ознакомился с мемуарами Пуришкевича, и у него возникло множество вопросов, которые он впоследствии опубликовал в VIII томе «Архива русской революции» в статье «На великом изломе».
«Отнюдь не думая утверждать, будто медицинская экспертиза не может ошибаться, я только отмечу здесь, что рассказ Пуришкевича не совпадает с выводами экспертов».
Мы уже видели, что в ночном разговоре с полицейским Власюком Пуришкевич взял на себя всю вину за убийство Распутина. А что же произошло дальше? В прокурорском деле Владимир Митрофанович Пуришкевич предстает в совсем уже странном свете.
Вот что он сообщает следователю: «Вечером 16-го декабря минувшего года я находился в гостях у молодого князя Феликса Феликсовича Юсупова графа Сумарокова-Эльстона в его доме № 94 по набережной реки Мойки. Кроме меня там было несколько человек, с которыми меня познакомили, но при представлении фамилии их не расслышал. Когда я ушел с этой вечеринки, в точности не помню, но утверждают, что не задержался, так как на 17-е число утром мною были приглашены в вверенный мне поезд Красного креста члены Государственной думы, которым я его и показывал 17-го числа в 9 часов утра…
На Ваш вопрос, следователь, был ли во время вечеринки приглашен в кабинет молодого Юсупова городовой и разговаривал ли я с ним, отвечаю, что не помню этого. Ни на этой вечеринке, ни вообще никогда Распутина я не видел. Об убийстве Распутина я узнал из газет, и никаких других сведений у меня об этом нет. На вопрос Ваш, следователь, слышал ли я выстрелы во время вечеринки, отвечаю, что не помню».
В проекте же всеподданнейшей записки решено было внести дополнительное разъяснение о причине забывчивости депутата: «В свою очередь действительный статский советник Пуришкевич, давая судебному следователю показания в качестве свидетеля, заявил… все участники вечеринки были в веселом настроении – пили вино».
Подобным заявлением Пуришкевич вставал в глухую оборону и фактически отказывался брать на себя вину, как это он сделал ночью 17 декабря.
Депутат вообще отрицал факт ночной встречи с городовым и ставил его в положение клеветника, решившего его оговорить.
Кроме того, Владимир Митрофанович вел себя весьма дерзко по отношению к следственным органам и полиции.
Серьезность заявлений Пуришкевича, его опровержение всего, что говорил Власюк, заставила следствие подвергнуть полицейского и дворецкого Бужинского, который, как выясняется из рассказа, и позвал его во дворец, очной ставке.
Думается, следователь Ставровский был удивлен тем, что произошло на его глазах. И вот что сообщает документ: «Власюк остался при своем первоначальном показании, что его пригласил Бужинский, которого он знает около 2 лет, и несмотря на то, что в указанную ночь было очень темно и улицы были плохо освещены, ошибиться он не мог. Бужинский же утверждал, что позвал Власюка к князю не он».
Зачем же тогда была затеяна вся эта история с цианистым калием? Был ли у нее смысл? Был ли смысл у всех этих тягучих подробностей, созданных в мемуарах постфактум?
Да, он был – если мы уберем из этой истории цианистый калий, как того требует от нас прокурорское дело: яда в теле не обнаружено.
Байка с ядом должна была сыграть роль отвлекающего эпизода. А все последующие события из мемуаров, сплетен, поддельных документов предлагают нам как минимум двух, а то и трех случайных убийц, участников якобы спонтанного акта политических психопатов.
Один из них – Феликс, который описывает свой выстрел в подвале дома.
Другой – бегущий Пуришкевич, стреляющий на ходу по жертве на улице: «Выхватил из кармана мой „Саваж“». А затем: «Я бросился за ним вдогонку и выстрелил».
И третий – Дмитрий Павлович, по словам Феликса, убивший во дворе собаку.
Но если яда нет и он не предполагался – мы сразу увидим, что с самого начала планирования убийства нужен был только один убийца и только с одним оружием. Каковым и должен был быть браунинг 7,65.
Именно выстрел оправдывает выбор подвала для убийства и то, что убийцы крутили на граммофоне мелодию «Янки-дудль»: чтобы заглушить звук выстрела. А для отравления звукоизоляция не нужна.
В случае удачного идеально спланированного убийства у всех были свои роли: Лазоверт ведет машину, на которой Феликс отправляется за Распутиным. Их задача Распутина привезти. Дмитрий Павлович, как член царской фамилии, нужен, чтобы исключить при любом расследовании возможность обычного следствия, две дамы – для того, чтобы показать Распутину, что в подвале действительно пирушка. Пуришкевич, недавно обличавший Распутина в думе, видимо, для того, чтобы обличить его перед убийством. Поручик Сухотин, чтобы после убийства, переодевшись Распутиным, сымитировать его отъезд.
И должен быть сам убийца.
Кто он?
Он тот, кого городовой Ефимов видел из своей будки как человека в военно-походной форме. Думается, его же проезжающим в машине по Мойке должен был видеть и городовой Власюк, ведь если, услышав выстрел, он отправился к реке, мимо него должен был проехать таинственный автомобиль.
Примечательно, что в советском фильме Элема Климова «Агония» (1974), посвященном убийству Распутина, сценаристы Семен Лунгин и Илья Нусинов логично выдумали сцену подготовки покушения, когда все участники убийства, входя в подвал, сразу стреляют в портрет Григория, тем самым показывая, что у заговорщиков не было желания тянуть со смертью царского фаворита. Однако гипноз мемуаров и тяга к мрачной романтике в духе Цезаря Борджиа заставили и их повторить легенды мемуаристов.
