Глава 17
Март 1942 г. Волховский фронт
– Все из вагонов! Все из вагонов! – кричал охрипшим, сорванным голосом человек в светлом тулупе с белыми то ли от снега, то ли от седины усами.
– Обстрел, все из вагонов! – вторили ему выскакивающие из вагонов люди в военном, в гражданском. Они проваливались в глубокий рыхлый снег, махали руками, ругались, глядя в пасмурное, затянутое тучами неласковое небо.
– Немцы прорвали оборону, пути взорваны! – неслось из конца в конец состава.
– Где машинист? – где-то в начале поезда кричал усатый. – Все из вагонов!
В полукилометре от состава, посреди бескрайнего заснеженного поля, разворачивались орудия, пехота наспех обустраивала позиции.
– Немцы! Немцы!
– Все, кто может держать оружие, ко мне!
– Добровольцы, сюда! Женщин, женщин с детьми выгружайте!
А потом, гул, и грохот, и земля дрожит, и снег взлетает в небо, и снова дрожит земля. И не слышно за гулом и грохотом ни стонов, ни криков раненых и умирающих.
Слабые, едва живые люди, с запавшими глазами, те, кто чудом пережил блокадную зиму сорок первого, кто ползком, кто нетвердым шагом, прочь, прочь от вагонов! К роще, такой беззащитно голой, словно начерченной карандашом на белом листе, с тонкими, слабыми деревцами. К ней! К ней!
На открытой платформе артиллерийский расчет, втягивая головы в плечи, содрал брезент с зенитной установки и бьет прямо с поезда.
Немцы! Немцы!
Тонкая растянутая цепочка бойцов, занявших оборону в поле, держалась из последних сил, не давая прорваться к составу оголтело прущим на них сытым, полным сил фашистам, отстреливаясь кто из винтовки, кто из автомата, а фашисты все накатывали на них серыми волнами, и редела цепь, гибли бойцы, все шире становились бреши.
– Бойцы, отступаем! Отступаем! Кто живой, за мной вон к тому леску! – раздался с левого фланга чей-то звонкий, надрывный крик.
Зашевелились, поползли, продолжая отстреливаться, едва передвигая замерзшее, онемевшее тело, оставляя погибших товарищей. За спиной догорал разбомбленный состав. Съехала с платформы покореженная зенитка, поле уже не было белым. Черные неподвижные тела, кровь, какие-то тюки и чемоданы усеивали пространство от горящих вагонов до леска. Выжил кто-нибудь? Спасся? Бог весть.
Родион полз, напрягая все силы, нога не слушалась, еще в начале боя его ранило осколком. Санитарка, маленькая, пухлая, с перепуганным личиком и выбившимися из-под ушанки светлыми мокрыми прядями, метавшаяся среди раненых, попыталась перевязать ее, наложила жгут. Кровь вроде остановилась, но ногу Родион больше не чувствовал. Санитарка осталась там, на поле, вместе с каким-то бойцом, они лежали, глядя в темнеющее пасмурное небо, неподвижными глазами, а в ее руке все еще был зажат бинт.
К лесу, к лесу, командовал себе Родион, работая локтями, помогая здоровой ногой. А выстрелы и взрывы грохотали, не замолкая ни на минуту, и свистели мимо уха пули, и дрожала земля. И гибли люди. А те, кто не погиб, из последних сил цеплялись за жизнь. К лесу! К лесу.
До опушки их добралось человек двадцать, едва живых, обессиленных, замерзших. Родион, напрягая остатки сил, дополз до толстой старой ели с обломанной взрывом верхушкой и, прислонившись спиной к стволу, едва не потерял сознание. Ветра здесь не было, а темный еловый сумрак еще больше сгустил темноту быстро наступающего вечера. Родиону страшно захотелось свернуться в этом зеленом сумраке, подстелить под себя мягкие душистые лапы и забыться глубоким, спокойным сном, таким, каким он спал до войны, а когда проснется, пусть вокруг будет тишина, и мир, и не будет никакой войны. И вообще хорошо бы проснуться у себя дома, в маленькой уютной комнате с низким подоконником, заваленным книгами, на любимом скрипучем диванчике, и чтобы мама тихонько гремела посудой на кухне, а в окошко сквозь неплотно задернутые шторы лился золотистый солнечный свет…
В себя ему помог прийти хруст сухой ветки и чье-то тяжелое дыхание. Родион очнулся, с трудом повернул голову на звук и увидел совсем близко какого-то человека. Он вползал под еловый свод, поджимая ноги, волоча за собой винтовку. В сером пальто с потертым воротником, в ушанке, наверное, из эшелона. Уцелел.
– Эй, – тихо позвал Родион. – Эй, браток!
Мужчина вздрогнул, резко обернулся, взглянув на Родю расширенными от страха глазами.
– Немцы далеко? Я, кажется, заснул, – протирая снегом лицо, с трудом проговорил Родион. Голова кружилась, то ли от усталости, то ли от потери крови.
– Не знаю, кажется, ушли в сторону, – успокаиваясь, проговорил незнакомец, вползая под ель. Голос его звучал хоть и раздраженно, но как-то по-домашнему, словно из недавнего сна. Родион крепче потер лицо, пытаясь окончательно очнуться. Незнакомец в пальто был уже совсем рядом.
– Борька? Борька! – Родион, не имея сил подняться, просто завалился на своего школьного дружка, хватая его в объятия, тряся, сбивая с него ушанку. – Борька! Живой! Тут! Живой! – радостным шепотом выкрикивал он, боясь спугнуть притаившуюся под елью тишину.
– Родька?! Ты? Не может быть. А как? Как же? Почему здесь? – Борька, казалось, никак не мог опомниться, сидел в его объятиях словно куль и только повторял, глазея на старого дружка: – Как? Как же здесь?
– Так! – Родька наконец отпустил его и привалился обратно к ели. – Еще в первый день войны на фронт ушел. Как только о начале войны объявили, пошел добровольцем, и Толик пошел, а потом и Лидка. Ты же знаешь, Толик судостроительный оканчивал, так его сразу на флот, а вот Лиду сперва в санитарки взяли, а потом в летный полк направили, ты же знаешь, у нее прыжки, ОСАВИАХИМ. Я с ней давно связь потерял, Толик писал. Давно, правда, – радостно, возбужденно рассказывал Родион, словно забыв, где они, словно встретились они не на войне и не грозит им окружение, а стоят они на углу Международного проспекта и родной Четвертой Красноармейской. – Толик с Лидой пожениться собирались, ты знаешь? Хотели сессии сдать, получить дипломы и расписаться. Не успели. Толик первым ушел, а Лида дней через десять. Мне мама писала. Ну а ты? Ты-то как? Мы же сто лет не видались? Женился, я слышал?
– Да, – как-то неохотно проговорил Борис. – У тебя что с ногой-то? Может, перевязать? У меня в мешке бинт есть и йод. Снарядили. Ты сам сможешь разобраться? Ты же в медицинском учился.
– Смогу, – кивнул Родион.
Действительно, он почти окончил институт, учился с отличием, мечтал поступить на работу в отцовскую клинику. Только вот стать он хотел не как отец, терапевтом, а невропатологом. Может, не очень мужественная профессия, но очень важная, перспективная и активно развивающаяся. Уходя на фронт, он утаил в военкомате, что учится на медицинском, не хотел сидеть в тыловом госпитале. А за полтора года на фронте бывало, что и помогал после боя перевязывать раненых, санитарки с ног сбивались, приходилось выручать.
Родион вытянул ногу, размотал бинты, жгут, осмотрел рану. К счастью, ничего серьезного, кость не задета, да и крупные сосуды не повреждены. И жгут снял вовремя, попозже бы – и мог начаться некроз тканей. Родион с помощью Бориса обработал рану, наложил повязку.
– Ну, вот, – вздохнул он, прислушиваясь к гремящим где-то справа, вдалеке выстрелам. – У меня где-то фляжка была. Давай по глотку.
Во фляжке только на два глотка и оставалось.
– Ну, так что, Борис, как ты? Ты же, как съехал из нашего дома в тридцать восьмом, мы, считай, больше и не виделись, а ведь обещал приходить, – укорил друга Родион. – Как живешь, Боря, как мама?
– Да живу. А навещать? Знаешь, собирался, честное слово, а вот как-то все не выходило, а потом вроде как и стыдно стало, – смущенно пояснил Борис. – Отчим человек порядочный оказался, хороший, матери с ним повезло. Он на Кировском заводе мастером работает, ну да я тебе говорил. Они с матерью в Ленинграде остались, не удалось их в эвакуацию вывезти, не успел. И сейчас никак. Но живы, – твердо проговорил Борис.
– Ну а ты сам? Как живешь? Институт окончил?
– Окончил. И в аспирантуру поступил.
– Вот молодец! – искренне обрадовался Родион. – Да, впрочем, ты у нас всегда настырный был, усидчивый. Профессором станешь!
– Да. Спасибо отчиму, усыновил, на свою фамилию записал, анкету подчистил. Если бы не он, может, и в институт бы не взяли, а так я в порядке, – кривовато улыбнулся Борис.
– А жена? Женат же? – тормошил его Родион.
– Женат. Жена хорошая, с родителями ее живем, хорошие люди.
– Ну, ты не скромничай! – толкнул его в бок Родион. – Симка Яблочков, он в твоем институте учился, рассказывал, что ты на дочке заведующего кафедрой женился. Весь институт гудел, не могли понять, как это ты смог такую красавицу и модницу под венец свести, – по-дружески поддел приятеля Родион.
– Сплетники! Тьфу. Комсомольцы еще называются, – сердито заметил Борис.
– Что-то ты, Борис, больно серьезен стал. Я ж пошутил. Любовь – дело такое, – пожал плечами Родион. – Я вот тоже за одной девчонкой на старших курсах ухаживал, – мечтательно заметил он, – славная такая, спортсменка, в театре нашем студенческом играла… Года на два младше меня. Думал, вот поступлю на работу, может, женюсь.
– А где она сейчас?
– Не знаю. А как ты здесь оказался? Из эшелона, что ли? – встряхиваясь и потягиваясь, спросил Родион.
– Ну да. Ехал вот первой партией с институтом в Пятигорск, готовить место для размещения, жилье для сотрудников, а тут обстрел. Думали, уже все, раз из города вырвались, дело в шляпе, а тут такое.
– А что же ты не на фронте? – впервые сообразил спросить Родион.
– Бронь у меня. Понимаешь? Бронь. Я в военмехе серьезными стратегическими разработками занимаюсь. Не пустили меня, – нехотя, чуть раздраженно пояснил Борис. – Уж сколько раз просился. Без толку.
– Ну, раз не пускают, значит, ты в тылу нужнее. Не горюй, Борис. Работы всем хватит, да и в городе сейчас тот же фронт. А вот нам с тобой пора бы и подумать, как выбираться станем, – проговорил он уже совсем другим тоном, тревожно вглядываясь в окружившую их ночную тьму. – Слышишь что-нибудь?
– Голоса какие-то. Только не поймешь, наши или нет. Выстрелы. Левее, кажется, со стороны поля, – проговорил Борис, сдвигая ушанку на затылок.
– Нет, не левее, а в кольцо нас берут, видно, наших отбросили, сейчас собираются лес прочесывать. Неужели железную дорогу не удержим?! Обещали же подкрепление прислать! – с досадой выдохнул Родион. – Вот что, Борис, нам бы с тобой до утра не попасться, а там наши части подтянутся. Глядишь, к своим и проберемся. Давай-ка двигать отсюда. Пока не накрыли.
– А нога как?
– Нормально нога, сейчас палку выломаем какую-нибудь покрепче, доковыляю, – с трудом поднимаясь на ноги, пообещал Родион.
Всю ночь они слонялись по лесу, проваливаясь в подмерзшие болотца, пробираясь сквозь хрупкий заледеневший кустарник, прячась за стволами, шарахаясь то вправо, то влево от коротких выстрелов, криков, непонятных шорохов, наполняющих лес.
– Все, Родька, не могу, – приваливаясь к темному ледяному стволу, проговорил Борис. – Нет моих сил. Привал. Да и ты весь синюшный, посмотрел бы.
– Да? А если накроют, тогда как?
– Да брось, зароемся и отсидимся. Тебе же лучше будет. А?
– Не знаю, – покачал головой Родион, сползая на снег. Сил не было и у него. – Нам бы деревушку какую найти. Отсиделись бы, – мечтательно проговорил он.
– Вот дождемся рассвета. А там, глядишь, и выйдем куда-нибудь. А? Немцев мы далеко в стороне оставили, ну что зря мотаться, только из сил выбьемся?
– Ладно. Только давай спать по очереди, а то накроет нас с тобой, попадемся, как котята, – проворчал заплетающимся языком Родион.
– Конечно. Спи первый, вон бледный как смерть, нога болит? – устраивая Родиона поудобнее, бормотал Борис, пристраиваясь рядом, расправляя мокрые длинные полы пальто. – Тяжелое, зараза, надо было ватник одевать, а все Нинка: неловко, неудобно, неприлично. Глупая.
– Родька! Родька проснись! Родька! – Борис, настороженный, встревоженный, тряс товарища за плечо, испуганно оглядываясь по сторонам, словно надеялся разглядеть за темными стволами крадущуюся опасность. – Родион, уходить надо, кажись, немцы в наступление пошли, Родька! Слышишь, как ухает?
– Что? Я… Борька? Что? Немцы?
– Да, да, поднимайся. – Борис, закинув за плечи автомат и винтовку, изо всех сил тянул Родиона, пытаясь поставить на ноги. – Как нога, сможешь идти? Слушай, что-то ты весь красный какой-то и губы посинели.
– Ерунда. Жар начался. До наших бы добраться, и там уж оклемаюсь. – Обретя равновесие и взяв в руки палку, он наконец прислушался. – Может, и впрямь наступление, надо нам с тобой двигаться скорее.
Но идти по глубокому снегу с раненой ногой было ох как непросто, они еле передвигались, Борис почти что тащил Родиона на себе, путаясь в своем тяжелом пальто, то и дело поправляя сползающую на глаза ушанку. А лес уже наполнился шумом, где-то шла артподготовка, громыхали взрывы, слышались короткие очереди, резкие лающие окрики, гомон голосов.
– Борька, – пыхтя и отдуваясь, проговорил Родион, едва передвигая раненую ногу. – Ты вот что. Ты, если немцы совсем близко подойдут, оставляй мне автомат, а сам беги, я прикрою.
– Родька…
– Помолчи, незачем нам двоим погибать. Глупость, – оборвал его Родион. – И не волнуйся, без лишней надобности я и сам геройствовать не буду. Но если что, – тон его изменился, – оставишь автомат и уйдешь. Понял?
– Нет.
– Уйдешь! А теперь давай двигаться.
Ночь как-то незаметно растаяла, растворилась в пасмурном предрассветном сумраке, а они все брели по лесу, и звуки боя становились все ближе, наступали им на пятки.
– А что, если к своим прорваться успеем, а? – с надеждой пробормотал Борис, втаскивая Родиона на очередной невысокий пригорок. – Впереди вроде тоже громыхает. А?
– Может, и успеем, а может, наши еще в наступление пойдут, тут знаешь как обстановка меняется? Час-другой, и мы уже в тылу, – шумно дыша, проговорил Родион. – Может, поднажмут ребята, отобьют железку, тогда и нам с тобой, считай, повезло. Я карту района видел, железка аккурат по краю леса идет, лесок небольшой, с обеих сторон поля. В той стороне, куда мы идем, на краю болотце небольшое, поле, за ним деревня, не помню названия, – тер лоб Родион. – И как это я вчера не вспомнил, совсем, видно, после боя одурел. Сейчас, сейчас, – бормотал он, морщась от напряжения. – Значит, лес растянут вдоль путей, за ним болото, потом поле, а в стороне и чуть западнее деревня, и впереди за железкой тоже деревня есть. Нам бы с тобой лучше туда, там наши, пути бы нам с тобой перейти… Левее забирать надо! – обрадованно воскликнул Родион.
Но перейти через железнодорожные пути они не успели. Когда к краю леса подползли, там уже бой кипел, и друзья как раз к немцам в тыл вышли.
– Назад надо! – отползая подальше от кромки леса, проговорил Борис. – Назад!
– Нет, назад смысла нет. Так и будем до самой смерти по лесу шастать. Давай-ка вон к той деревеньке пробираться, – остановил его Родион. – Вон, видишь, справа, за полем. Уцелела, не сожгли еще.
– Совсем спятил, там наверняка немцы! Еще и штаб их там окажется! Нет, назад, в лес надо.
– Если штаб, это хорошо. У меня парочка гранат имеется. Если пропадать, так хоть не задешево, и нашим поможем, – возбужденно говорил Родион. – Если штаб взорвать, у немцев может паника начаться, глядишь, наступление и сорвется. А?! В деревню двинем. Да ты чё, Борь? Ты же всегда отчаянный был, ты вспомни! Наш сарай, Толика с Лидой, помнишь, как мы убийцу моего отца искали? А походы наши, а драки с Семкой и его компанией. Он, кстати, как война началась, тоже на фронт подался. Я его в военкомате встретил, вроде его в саперное определили. Ну чего, Борис? Не дрейфь, нам бы только до деревни добраться.
И они поползли сперва по краю лесочка, потом через поле к дороге, вот тут им и не повезло. Нарвались на мотоциклистов, те их заметили, хорошо, Родион в бензобак одного из мотоциклов попал, двоих немцев сразу в клочья, зато другие в сугробы попадали и давай по ним из автоматов лупить. Борис, правда, еще одного убил, а дальше пришлось им назад к лесу отползать, а тут еще Борьку в плечо ранили. Немцы по снегу на мотоциклах ехать не могли, а пешком преследовать не стали, палили до последнего, а потом помчались за подмогой, наверное.
– Все, вляпались, – заключил Борька, – сейчас взвод автоматчиков приедет, и лес прочешут, как пить дать.
– Ага, делать им нечего, во время боя за двумя дураками по лесам бегать. Нет, Борька, не боись, сейчас не будут, потом, может быть. Дай-ка я твое плечо посмотрю, бинты-то еще остались? – усаживая приятеля на снег, спросил Родион.
Он осторожно расстегнул пальто, откинул с груди Бориса шарф и, расстегнув пиджак и рубашку, замер, молча глядя на грудь товарища.
– Что, что там? Родька? Что-то серьезное? – Борис с беспокойством смотрел на изменившееся лицо приятеля.
Родион все так же молча протянул руку и, дотронувшись ледяной рукой до груди друга, так что Борис даже дернулся от его прикосновения, вытащил на тусклый дневной свет простенькую цепочку с висящим на ней перстнем.
– Откуда? – только и смог прохрипеть Родион.
Но Борис все понял еще мгновением раньше. Дернув на себя цепочку, он с силой толкнул Родиона, так что тот, потеряв равновесие, полетел в снег. Лицо Бориса переменилось до неузнаваемости.
– Борька, ты что? Откуда у тебя перстень? – С лица Родиона все еще не сошло выражение радостного удивления, любопытства. – Как он к тебе попал? Откуда? – Родион пытался подняться, но на больной ноге это получалось у него неловко, он барахтался в снегу, наконец кое-как поднялся и взглянул на Бориса.
Тот тоже был уже на ногах. В руках у него откуда-то появился Родькин пистолет.
– Борька, ты что? Ты… ТЫ? – Внезапно открывшаяся правда ударила Родиона в самое сердце, оглушила, едва снова не сбила с ног. – Ты убил отца? Ты? Как?.. Зачем? Я не понимаю? – Все эти вопросы вылетали из Родиона, прежде чем он успевал их продумать, просто сыпались, бессвязные, глупые, неуместные под дулом пистолета. – Неужели ты мог?.. Почему, за что? Борис?!
– Дурак, какой же ты дурак! Дурак, потому что жизнь тебя не била, – зло выкрикнул Борис. – И тебя, и мать твою, и папашу. Добренькие, сытенькие, жалостливые. Всех жалели, всем помогали! Сволочи! А попробуй, как мы с матерью! Когда каждая собака в тебя плюнуть норовит, последний кусок хлеба изо рта вырвать, когда мать отовсюду с работы гонят, когда жрать нечего, когда у матери одно старенькое платье, а твоя фасонит, что ни день – новый костюм, пальто, платье, туфли, а моей зимой не в чем из дома выйти! Когда моя мать в старуху превратилась в тридцать с небольшим! – Борька орал, забыв о немцах, об опасности, о старой дружбе, все детские обиды, переживания, зависть, боль, страх – все в нем лезло сейчас наружу. Выплескивалось отвратительным зловонным потоком, и лицо его, перекошенное, с вытянувшимися в ниточку белыми бескровными губами, и глаза, сжавшиеся в полные ненависти черные точки, все было чужим, незнакомым, отвратительным, до брезгливости мерзким.
– Борис! – тихо позвал его Родион, глядя на старого своего приятеля, которому верил как себе, которого знал как себя, любил, считал чуть ли не братом. – Как же ты смог, как?
– Как? – Борька усмехнулся презрительной, ледяной улыбкой. – Так. Это ж вы у нас белоручки, а я с детства к деду с бабкой на каникулы ездил, еще пока отец жив был. Они в деревне жили, последний раз был у них в тридцать пятом, под Псковом они жили, хозяйство было небольшое, конечно, коммуняги все отняли, но поросенка держали, и кур тоже. Так вот дед сам всегда их резал, и кур, и порося. И меня научил. Чик по горлу, одним махом, главное – отпрыгнуть вовремя, чтобы кровищей не забрызгало. Очень у меня хорошо получалось. Дед говорил, рука крепкая. Так и папашу твоего, как борова, чик по горлу, только кровища ручьем! – захлебываясь в пугающем безудержном возбуждении, рассказывал Борис, словно, радуясь, что не надо больше таиться, притворяться, словно избавляясь от душившей его годами тяжести.
Родион смотрел на него молча, слушал, неподвижно, онемев от ужаса, не желая верить, не имея сил принять жуткую правду. А Борис все говорил, не имея сил остановиться, держа в дрожащей руке пистолет, все говорил, говорил, ужасая и сам ужасаясь рвущейся из него жуткой правде.
– Я когда пришел, знал, что он один, сказал, к тебе, подожду немного. Он впустил, угостил чем-то, а сам в кабинет ушел. Я подождал чуток, чтобы чтением увлекся, я же знаю, когда человек читает с увлечением, ничего вокруг не слышит и не видит. И точно, зашел к нему в кабинет, он и не вздрогнул. Ножичек перед этим на кухне прихватил, подошел сзади тихонько, пристроился, и вжик! Только и делов! А потом перстенек с пальца снял. С ним, правда, пришлось повозиться, но ничего, справился. А вот потом занервничал я. Больно мне этот капитан не понравился, что дело взялся расследовать. Неторопливый такой, дотошный, вот и решил я ему «помочь», и вас заодно, дураков, привлечь. Тимуровцы! – Борис презрительно сплюнул на снег, не выпуская из поля зрения Родиона.
– Борька, ведь ты мне другом был, мать моя любила тебя как родного, ты в гости к нам ходил, за столом сидел. Ты же не человек после этого! – с ужасом проговорил Родион, по-прежнему неподвижно стоя перед бывшим приятелем. – Ты же зверь! Такой же, как эти! – Он кивнул себе за спину, не отрывая взгляда от Бориса.
– Зверь? Нет, Родька! Нет. Звери те, кто батю моего расстреляли, меня сиротой оставил, кто травил нас, кусок хлеба отнимал, гнал, как собак, они звери, а я нет. Я просто жить хотел, понимаешь? Жить, – утирая под носом заиндевевшей рукавицей, выплевывал Борька. – Как ты, жить. Чтобы квартира отдельная, и книги в кабинете. И чтобы мать улыбалась, и чтобы стол накрытый, и пироги по праздникам. И елка, и патефон чтобы был, и чтобы никто никогда не постучал ночью в дверь, чтобы не вздрагивать от каждого шороха!
– Борька, ты с ума сошел?! – сообразил вдруг Родион. – При чем тут отец? Он никогда никого не арестовывал, мы никогда ни у кого не отнимали еду.
Борис рассмеялся хриплым, истерическим смехом.
– Идиоты, все вы идиоты! Атеисты-комсомольцы! Неужели ты так и не понял? Да из-за перстня я его убил! Из-за перстня! Мать твоя умная, а ты идиот! Я когда еще в первый раз историю про перстень и Распутина услышал, тогда еще задумался, а потом тихонько так, не спеша, разузнал все, мать твою выспросил, она и не поняла ничего. С отцом твоим побеседовал, газетки в библиотеке полистал старые, специально в комитете комсомола разрешение достал, чтобы в закрытую библиотечную секцию попасть. Я все понял, во всем разобрался и решил, что хватит вам, пожировали. Мой черед.
– Борька, очнись! Борис! – На лице Родиона ужас боролся с жалостью. – Это просто перстень, кольцо, кусок металла, и больше ничего! Никто не может поменять судьбу человека, только он сам! Это все бред, сказки! Ты же ученый, Борька! Тебе помочь надо!
– Помочь? Мне? – Борис снова захохотал, даже слезы на глаза навернулись. – Господи, неужели ты так ничего и не понял? Да как только перстень попал ко мне, все же изменилось! Мать отчима встретила, ее на работу приняли на завод, должность хорошую и оклад дали! А потом мы в другую комнату переехали! Я в институт поступил, с моей анкетой! А Нинка? Это жена моя. Ее отец действительно заведующий кафедрой, профессор, у них хоромы почище ваших, у нас прислуга до войны была! Жена моя на рояле играет, вечера у нас дома бывают, ученые всякие приходят, артисты, писатели, даже теща у меня писательница, детские стихи пишет. И это я, я, Борька Балабайченко, живу теперь такой жизнью! Я заканчиваю аспирантуру, мы с тестем соавторы последнего значимого открытия, артиллерийские орудия новые разрабатываем. Да, у меня бронь, с которой никогда и никто на фронт не возьмет! Вы сдохнете, а я выживу!
– А вот это как раз вопрос открытый, – тихо, по-бычьи наклонив голову вперед, проговорил Родион. – Теперь в его лице не было ни ужаса, ни жалости, только ненависть и презрение. Кулаки его сжимались, и сам он напружинился, перенес вес на здоровую ногу. Впрочем, Борис это заметил и покрепче сжал в руках пистолет.
– Не дергайся. Ничего не выйдет. Я хоть в герои и не метил, но оружие в руках держать умею. К тому же со мной перстень. Так что прощай, Родька. Жаль, что так вышло, – с искренним сожалением добавил Борис. – Я не хотел тебя убивать, думал, вместе выпутаемся, а тут это ранение… Глупо все вышло, неправильно. Хотя… Вот знаешь, выговорился, вывалил тебе все как есть, и даже легче стало. А то, что умрешь ты раньше времени? Ну, так что тут поделать?
Война.
И он выстрелил. Холодно, расчетливо, без долгих рассуждений. Как свет выключил.
