Кира Медведь
Ноябрь 1998

В поселок «Радость» я вернулась только по одной причине – чтобы начать новую жизнь, нужно было упорядочить старую: продать дом и в этот раз навсегда покинуть эти края.

Я неторопливо шагаю во двор, который будто оживает. Вот я вижу маленькую девочку в разноцветных сандалиях, которая играет в песочнице; вот она же, рыжая пышка, весело щебечет что-то на ухо Прокоповене; вот малышка оплакивает пойманную в мышеловку мышь и устраивает ей пышные похороны, схоронив крошечное тело под кустом калины; вот на крыльце прилежно сидят все ее пять кукол, три плюшевых зайца и два медведя и внимательно слушают юную учительницу, а Прокоповна сидит на стуле в двух шагах и задорно смеется. Рыжая пышная девчушка разного возраста присутствует в каждом уголке опустевшего двора: кормит соседского кота дорогой колбасой, сгребает облетевшие листья в кучки, учится ездить на велосипеде, срывает с клумбы прекрасные цветы, чтоб подарить букет маме, развешивает кормушки для птиц, прыгает через скакалку, пускает мыльные пузыри, лечит сломавшего лапу плюшевого зайца… Сотни воспоминаний, в которых постоянны две вещи – я и моя добрая няня. Нет в моем детстве ни отца, ни матери, и, наверное, их у меня никогда и не было. Были двое людей, которые по непонятным причинам дали мне жизнь, но назвать их родителями означает нагло соврать.

Я почти готова войти в дом, но дверь распахивается без моего участия. От неожиданности я вскрикиваю и едва не выпускаю из рук рюкзак. На пороге появляется невысокий коренастый мужчина с седой головой и добрыми чертами лица, которые кажутся мне знакомыми, но я понятия не имею, откуда.

– Прости, Кира, не хотел тебя напугать, но, войди ты в дом и там столкнись со мной, еще больше бы испугалась. – От голоса веет теплом, а улыбка на лице говорит о том, что передо мной друг, знать бы еще, откуда он взялся и что делает в доме моих родителей.

– А-а-а… – все, что мне удается произнести в первые секунды.

– Вот я дурак старый! – Мужчина ударяет себя кулаком по лбу. – Ты ведь понятия не имеешь, кто я, в чем нет ничего странного. Игнат, родной брат твоей матушки.

У меня невольно приоткрылся рот, и вспомнилась прощальная речь директора тюрьмы, в которой она упоминала дядю, кого мне стоило благодарить за свое скорое освобождение. Новоиспеченный дядя протягивал мне руку, но я не спешила отвечать на приветствие.

– А почему я никогда ничего о вас не слышала? Мама хоть и однажды, но упоминала о том, что всех ее братьев и сестер забрала война, с чего мне вам верить? – На самом деле мне не нужны были слова, я чувствовала, что передо мной не самозванец, и эти серые мамины глаза на его лице…

Мужчина понимающе закивал и почесал затылок.

– Что ж, думаю, нам стоит продолжить разговор в доме. На улице холод собачий, а у меня только чайник закипел. В двух словах всего ведь не расскажешь.

Делать было нечего – бежать в никуда глупо, а этот «дядя» мог многое прояснить. Да и в глубине души мне не хотелось находиться в пустующем, пропитанном смертью доме одной.

Странное дело, но всего один человек сумел наполнить печальный снаружи дом теплом и уютом. На пути сюда я была уверена, что меня ждут холод стен, сырость, затхлость и пустота, но… В доме вкусно пахло какой-то выпечкой и ромашковым чаем, а еще в нем было тепло так, как никогда прежде. Уже на кухне я заметила, что вокруг чистота и порядок, ничто не напоминало о печальных событиях, и на секунду мне даже показалось, будто вот-вот вернется с работы мама и со своим «Кира, кушать пора» начнет накрывать на стол.

– Я пойму, если ты пожелаешь, чтоб я ушел. Но позволь сначала напоить тебя хотя бы чаем с пирогами и дай возможность объясниться. Я отвечу на все твои вопросы, если, конечно, тебе важны ответы.

– Важны, – шепчу, избавляюсь от пальто и присаживаюсь за стол. – Возможно, именно ваши слова помогут мне многое понять. Очень хочется начинать новую жизнь без старых скелетов и призраков.

– Что ж, – мужчина тяжело вздохнул и присел на соседний стул, – тогда слушай.

Вчера я провела целый день в компании незнакомой, на первый взгляд неприятной женщины, но, как оказалось, чертовски радушной и участливой, а сегодня судьба свела меня с приятным на первый взгляд мужчиной, посмотрим, что будет дальше. Чашки были наполнены ароматным напитком, и в этот раз слушать собиралась я, а не меня.

– За то, что твоя мать решила отказаться от своего прошлого, винить ее не стоит, да я никогда этого и не делал. По факту она была права – ее семью забрала война, и неважно, что кто-то не вернулся с фронта, а кто-то не сумел выжить в мирное время, с кем-то пришлось расстаться. Семья у нас была большой, если не сказать огромной – восемь братьев и четыре сестры. Я был предпоследним из рожденных мальчиков, а Павла – старшей из девочек.

Уже этих слов хватило, чтоб по моему телу побежали мурашки. Как можно было прожить жизнь, ни разу не вспомнив о своих родных братьях и сестрах? Я невольно сжала горячую чашку, но даже не подала виду, что обожглась, а внимательно слушала дальше. Мужчина, дядя, отрешенно смотрел в окно, но губы продолжали двигаться.

– Наша мать умерла при родах, когда рожала Маруську, и девятилетней Павле пришлось взять половину женских обязанностей на себя. Со второй половиной справлялась бабушка, но недолго, ей уж было сто лет в обед. На фронте погиб отец и два старших брата. Один просто не пожелал возвращаться на родину, и я до сих пор не знаю, как сложилась его жизнь. Еще двое вернулись инвалидами. Семен оставил на поле боя обе ноги, Владлен – правую руку. Я не был на войне, хотя порывался, но по возрасту не подошел, а вот по хозяйству хлопотать помогал. В отличие от старшего брата Федора. Он был старше меня на четыре года, а Павлы на шесть и вел беззаботную разгульную жизнь, пока не женился. Он бросил нас, перебравшись к супруге. В конечном итоге на руках Павлы осталось два брата-инвалида, я, три младшие сестры (одна из которых родилась с умственными отклонениями), еще один младший брат и старая бабулька. Только представь себе на минуточку, как жилось твоей маме в возрасте от девяти до почти шестнадцати лет.

На глазах мужчины заблестели слезы, а у меня сжалось сердце. Я и представить себе ничего подобного никогда не могла. По большому счету, я никогда и не задумывалась (до последних событий), где и как росла моя мать, кем были ее родители, кто воспитал в ней силу и закалил характер. Теперь же все начинало сходиться и становилось понятным – не от хорошей жизни в ней умерла человечность и способность любить, ее воспитала и закалила жизнь.

– Я часто слышал, как Павла по ночам плакала и просила Бога забрать ее к себе на небеса, чтоб больше никогда не чувствовать боль, не работать так тяжело, не топтать зря землю. Я помогал, как мог, изо всех сил пытался облегчить ей жизнь, но моей помощи было недостаточно, работы меньше не становилось. Сестра в свои тринадцать-пятнадцать пахала как проклятая: бесконечные кучи грязного белья, гектары огородов и полей, ведра еды. Ее утро начиналось до рассвета, а день заканчивался к полуночи – то заштопать что-то нужно, то перебрать, то посадить, то вскопать. Она убиралась в доме, ухаживала за лежачим Семеном, растила младших сестер и брата, кормила скот, а сама часто не доедала, оставляя свой кусок хлеба тому, кому, как она считала, он больше нужен. В один из дней лишил себя жизни Семен, чем немного облегчил жизнь Павлы. Пневмония забрала жизнь Светки, одной из младших сестер. Холодная зима отправила на тот свет безрукого алкоголика Владлена, он замерз в подворотне. Умерла бабушка. И осталось нас на белом свете из огромного семейства Сыч горстка – я, твоя мама, полоумная Ноябрина, Илья и Маруська. Вроде как стало немного легче, но не сказать, что мы стали счастливее. А в один из дней случилось то, что случилось, – малолетних Ноябрину, Илью и Марусю забрали уполномоченные на то лица и определили в детские дома. Мне на тот момент было семнадцать, а твоей маме пятнадцать, и государство решило, что наших сестер и брата лучшая доля ждет в детских домах, а не рядом со старшими, но все же несовершеннолетними нами. Меня не было дома, когда это случилось. Сестра клялась, что ничего не могла сделать, ведь за ними приехали взрослые мужчины в форме и силой затолкали всех в машину. Но я не слышал ее, а, обвинив во всем, пожелал счастливой доли без нас и исчез из ее жизни навсегда. Я бросил ей в лицо, что она всегда нас ненавидела и давно мечтала о свободе, которую наконец получила, что у нее с этих пор есть только она, никакой обузы, так что, мол, наслаждайся. Совсем скоро я пожалел о сказанном, мы все-таки были семьей. Я разыскал Илью, Ноябрину и Маруську, убедился, что они устроены не так уж и плохо. В то время многие детские дома были хуже тюрьмы, но моим родным повезло – они попали в почти образцовые. Моя душа была спокойна. Спустя пару месяцев скитаний, ночей под открытым небом и рабского труда за кусок хлеба я решил вернуться в отчий дом. Я хотел извиниться перед сестрой, ведь она меньше всех заслуживала моей жестокости. Кроме лишений и нищеты в своем детстве, Павла ничего не видела, а я с ней вот так… Но когда я вернулся на родину, наш дом был заперт, а куда девалась Павла, никто не знал.

Дядя Игнат на минуту оторвал взгляд от окна, сделал несколько глотков остывшего чая и продолжил. А я сидела не дыша и совсем забыла про чашку в собственных руках. В голове, в который раз за последние несколько дней, случился настоящий бурелом – все устоявшиеся убеждения и домыслы рушились, будто слабые деревья под сильными порывами ветра перемен.

– Мне хватило двух недель, чтобы я разобрался, что почем, и отправился следом за сестрой в город, в который, как оказалось, она сбежала в поисках лучшей доли. Я сотни раз хотел подойти, заговорить, но из месяца в месяц, из года в год присматривал за Павлой издалека. – Дядя Игнат на мгновение умолк. – Подлить еще кипятка?

– Да, если можно, – растерянно шепчу, не до конца понимая, о чем вообще речь, так сложно мне вынырнуть из потока чужих воспоминаний.

Дядя любезно наполнил и без того почти полную чашку.

– В общем, мама твоя тяжело работала, чтобы поступить в университет, а когда это произошло, уже ни в чем и ни в ком не нуждалась. О ее взглядах на этот мир я узнал от ее соседки по комнате, милой, романтичной девчушки Софии, которая в красках описывала мне свою бессердечную соседку. Со слов своей будущей супруги, которая и по сей день не догадывается о моем родстве с Павлой, я узнал, что сестра моя бессердечная, циничная и жестокая карьеристка, которая готова вешать незаконнорожденных младенцев и не способна любить никого, кроме себя. Павла не верила в любовь, ненавидела детей, не умела прощать ошибки, была одержима собственными идеалами и не стремилась быть лучше, чем есть, оставаясь долгие годы изгоем. У нее не было ни друзей, ни подруг, ни романтических свиданий, но, как говорила моя София, ей этого всего было и не нужно – она вполне комфортно существовала в собственном мирке.

На несколько секунд дядя замолчал, утер скупые слезы и продолжил:

– Видит Бог, я от всего сердца желал, чтоб сестра была счастливой, и только поэтому не стал навязывать свое общество, в котором она точно не нуждалась. Убедившись в том, что Павла не пропадет, я позвал Софию замуж, она перевелась на заочную форму обучения, и вместе мы покинули город, перебравшись на другой конец страны, в родные края моей жены. С братом и сестрами, оставшимися в детском доме, я поддерживал отношения письменно. Ноябрину удочерила американская семья, и ее блаженная жизнь сложилась как нельзя лучше – она ни в чем не знала отказа и прожила в роскоши всю свою жизнь (умерла два года назад от инсульта). Илья до сих пор живет сыто, счастливо и довольно. После детского дома он поступил в техникум на автомеханика, затем была армия, с которой он и связал всю свою жизнь, женился на прелестной Аленушке, родили они троих деток и сейчас счастливо нянчат внучат, если не ошибаюсь, троих. А Маруська выучилась на швею, вышла замуж за чеха и живет себе в Праге, дай бог каждому. Им с мужем бог детей не даровал, но одну девочку они удочерили. У Маруськи свое ателье, любимый и любящий муж и двое внучат-двойняшек.

– А у вас есть дети, внуки? – не сдерживаюсь я.

Дядя Игнат поворачивает ко мне голову и дарит улыбку:

– Да, конечно. У меня два сына – Юра и Павел. Юрке, меньшенькому, тридцать пять, а Пашке – сорок. У Юры – две дочки, у Паши четверо – пятьдесят на пятьдесят. – При воспоминании о внуках дядя Игнат просиял. – Это такое счастье – внучата. Так они тебя любят, так целуют и обнимают, так стремятся каждые каникулы-выходные-проходные провести рядом с дедом и бабкой. Счастье в чистом виде, что тут еще скажешь. Ради этого и стоит жить.

Взглянув на меня, дядя осекся. Не знаю, что он прочел на моем лице, но все мое нутро кровоточило от обиды и боли. Подумать только, у меня было огромное количество братьев и сестер и еще больше племянников, но бессердечная женщина по имени Павла лишила меня даже их любви и тепла. Господи, знал бы этот добродушный человек о том, как обошлась со своей внучкой (до сих пор я убеждена, что родила дочь) его младшая сестренка, сошел бы с ума. И слепой увидит, как сильно он любит всех своих братьев, сестер, племянников, внуков, детей, а моя мать, похоже, и вправду не умела любить. Но дяде Игнату о моей истории знать не обязательно, это уже ничего не изменит.

– Кира, прости, я что-то не то сказал? На тебе лица нет!

– Нет, что вы, – я выдавила улыбку, – просто тяжело все это переварить. Столько информации… Голова идет кругом.

– Терять связь с Павлой мне не хотелось, пусть даже одностороннюю и невидимую. Благодаря своей Софии, я узнал, куда по распределению после вуза попала моя сестра, и обзавелся в вашей деревне парочкой, так сказать, информаторов, которые за чисто символические подарки охотно делились подробностями из вашей жизни. Не часто, пару раз в год, я получал вести из вашей «Радости», но для спокойной жизни мне этого хватало. И о трагедии мне сообщили телеграммой, но приехать проститься с сестрой мне не удалось. Слег с сердцем в больницу, вот только недавно собрался с силами, чтоб тебя в «Касатке» навестить, все же не чужой ты мне человек, как ни крути. Хотелось в глаза твои посмотреть, чтоб понять, как так получилось, а оно вон как вышло… Ты уж прости меня, старика, за правду, но ты имеешь право все знать и вправе сама решать, как быть и как жить дальше. Твоя мать не желала с нами родниться, может, ты в своем сердце найдешь для всех нас место. Оно-то, как по мне, одному на свете жить несладко, то ли дело в кругу близких и родных. Я пойму, если в тебе сидит причуда Павлы – быть изгоем, но, может быть…

– В моем сердце полно места! – Я не выдерживаю, во мне взрывается фонтан самых теплых эмоций, ведь я больше никогда не буду одинока, я начинаю душить своего дядю в крепких объятиях. – Спасибо, что разыскали меня! Больше всего на свете я всегда мечтала о теплом семейном очаге, и уверена, что этим мечтам теперь суждено сбыться.

– Да, дочка, наш очаг не просто теплый – горячущий! – Дядя Игнат крепко обнял меня в ответ. – Знаешь, в том, как ушли из жизни твои родители, нет ничего странного для меня, почему-то я не удивлен. Странно другое, как женщина, которая открыто заявляла в свои студенческие годы о том, что «дети – смысл жизни неудачников», и не стеснялась заявить в разговорах с соседками по комнате, что у нее их никогда не будет, все же подарила тебе жизнь. Видно, все же против инстинктов не попрешь, и с годами твоя мать стала добрее и научилась любить, раз уж вышла замуж и родила чудесную дочь.

– Даже не знаю, что вам сказать… – Но ответ нашелся сам собой: – Дочь у Павлы была, вот только матери у меня никогда не было.

Мужчина удивленно поднял на меня глаза, а я для себя решила, что ни за что на свете ни одному родному человеку не расскажу свою историю, а точно обзаведусь крысами и красивым садом, чтоб им изливать душу, если будет такая надобность.

– Не обращайте внимания, это все пустое. – И в подтверждение собственных слов я подарила этому мужчине самую искреннюю улыбку, на которую только была способна, это меньшее, чем я ему могла отплатить за ту новую жизнь, которая ждала меня впереди.