Костя
Май 1987
– Дочка, не желаешь на свежий воздух выйти? Отец в саду гамак повесил. Отдохни среди природы. На парад идти не предлагаю, но в четырех стенах, по-моему, ты достаточно належалась.
После всего случившегося мама стала ко мне добрее. Как-то меньше в ее лексиконе звучало «Кира» и больше «дочка». Ее вдруг стало волновать, как я себя чувствую и чего мне хочется, хотя подобного не случалось с детского сада, наверное. Но я не спешила привыкать к подобным переменам, понимая, что таким образом проявляется не внезапно нахлынувшая нежность и любовь, а жалость и сожаление. Ей было жаль меня, она, как воспитанная и культурная, проявляла элементарную вежливость и заботу, не более того. Отец вел себя как обычно – его все так же не бывало дома днями напролет. Я даже изредка ловила себя на мысли о том, что то, что я у них вообще появилась, – чудо. Может, меня сквозняком задуло маме под юбку?
Возвращение домой не радует. Мне безразличен домашний уют, привычный аромат свежести и цветов, яркие краски и прямой доступ к солнцу. По возвращении я вышла из отцовской машины и, пройдя к себе, завалилась на кровать. Странные ощущения не давали покоя, не чувствовала я в себе радости от пребывания в родных стенах, наоборот, в «Доме солнца» с его серостью, затхлостью и десятками страдальческих лиц мне было комфортнее.
Отвернувшись лицом к стене, кутаюсь в плед. Желания наслаждаться весной и праздником трудящихся нет.
– Возможно, позже. Пока не хочется.
– Дочка. – Чувствую, как мама присела рядом, и на мое плечо легла ее рука, внутри инстинктивно все сжалось. – Я все понимаю, но нужно жить дальше. Все проходит в этой жизни. Ничто не вечно. Все забудется. Раны затянутся. Но ты должна помочь своему организму восстановиться. Твое желание жить – вот что важно. Случилось то, что случилось, переверни эту страницу, ведь исправить все равно ничего не возможно, а изводить себя днями напролет бессмысленно.
– Хорошо, мама, я подумаю над тем, что ты сказала. А пока можешь оставить меня? Спать очень хочется, – послушно, покорно, безжизненно шепчу и продолжаю лежать. – А еще, можешь мне помочь?
– Конечно.
– Никогда больше не упоминай при мне о том, что со мной произошло, и не рассказывай, что все обязательно наладится. Я уже столько раз слышала эту историю. Достаточно. Тем, что ты регулярно напоминаешь мне, конечно же, не со зла, ты делаешь только хуже, постоянно теребя мне душу.
– Хорошо, Кира. Как скажешь. Я не подумала. Больше, обещаю, ты от меня и слова не услышишь о восемьдесят шестом. Отдыхай, гуляй на улице, читай, в общем, сама разберешься, чего твоей душе угодно. Я должна присутствовать на празднике, отец уже там. Не скучай, мы вернемся, скорее всего, ближе к вечеру. Еда в холодильнике.
Мама провела ладонью по моему плечу и исчезла.
Какое-то время я пытаюсь дремать, но сон не идет. Почему-то бьет озноб, и хоть под пледом я одета в свитер, юбку и колготки, мне не хочется расставаться с пледом. Укутавшись с головой в клетчатый кусок шерсти, решаюсь прогуляться по дому. Заглянула в родительскую спальню, в гостиную, безразлично прошлась по кухне, и только в мамином кабинете мои ноги намертво приклеились к полу. Я не могу это объяснить себе, но мне хочется плакать, а затем и орать во все горло. Смотрю на пустующий стул, письменный стол с большим количеством различной документации, и сердце начинает колотиться. Несколько раз закрываю на короткие промежутки времени глаза, пытаясь прогнать пугающие ощущения, но ничего не выходит. Со слезами на глазах и колючим ежом в горле подхожу к маминому столу, беру в руки наше семейное фото с празднования моего десятого дня рождения, первого юбилея, о чем, кроме моих искрящихся глаз, ничто не говорит. Мама, не изменяя себе, наряжена в строгое темно-синее платье, отец в рубахе под цвет его чайных глаз, при галстуке, а посредине я с двумя белоснежными бантами, серьезным лицом и озорным взглядом, тоже в строгом платье под стать маминому. Счастливую ли семью запечатлела пленка? Впервые в жизни в моей голове возник подобный вопрос, и я поспешила избавиться от него, от фото, и покинуть кабинет.
Вышла во двор. Воспользовавшись маминым советом, отыскала гамак, но пролежала в нем не больше получаса, весеннее солнце и свежий воздух быстро подействовали на меня лучше всякого снотворного. Возвращаюсь в дом, а дальше случается все по лучшим законам кошмара.
Я сегодня забыла принять пилюли, и уже в недавно отремонтированной комнате (хотя не знаю, с какой целью, ведь белые обои в розовые мелкие цветочки были вполне себе еще приличные), с весенними обоями и шторами в крупные ромашки, я почувствовала неладное, но, не придав значения, завалилась спать.
Мозг в очередной раз выдавал мизерные порции прошлого, но в этот раз один из фрагментов был четче обычного. Я разглядела лицо того, кто насиловал мою плоть, кто измывался, кто бросил меня подыхать у конюшен – это был Костя. Я совершенно точно увидела его довольную ухмылку и черные глаза, которые когда-то гипнотизировали, а сейчас мне хотелось их выколоть, чтоб они не излучали такого самодовольного блеска.
Я медленно и мучительно возвратилась в реальность, но как-то не до конца.
Некоторое время сижу на кровати, пытаясь сообразить – кто я и где я. Так, в полубреду, без каких-либо острых эмоций, будто в состоянии лунатизма, я совершаю бесчисленное количество необъяснимых вещей.
«Я знаю, кто со мной проделал все те страшные вещи, о которых вы мне рассказали. Он должен страдать так же, как я сейчас.
Ушла на свидание с Костей Калюжным. Он оставил меня умирать у конюшен. Последнее, что он увидит в этой жизни, будет коровник.
Кира».
Первое, что делаю, – пишу записку. Второе – нахожу среди своих вещей самый красивый наряд – морковного цвета сарафан, похожий на колокольчик, с рукавами-фонариками, – один из последних подарков Прокоповны, созданный ею специально для меня в единичном экземпляре. Волосы заплетаю в косу, перевязываю алой лентой и кокетливо выкладываю на грудь. На ноги – мамины молочного цвета лакированные лодочки с черными носиками. На плечи – мамин нежно-молочный плащ. В карман главный аксессуар – нож.
Когда я покидаю дом, стрелки больших кухонных часов показывают время без четверти шесть. Родителей еще не было даже на горизонте, да и мало меня их появление волнует. Меня вообще ничто не волнует, кроме стоявшего перед глазами лица человека, который загубил мою юность. Будто робот с определенной встроенной программой, я двинулась в заданном направлении, чтоб справиться с поставленной задачей. Ни о чем не думая, не анализируя, не размышляя, – я просто не способна была это проделывать, мозг дал полнейший сбой и отказывался работать правильно.
Найти Костю было несложно. Пока все взрослые праздновали День труда в различного происхождения государственных столовых, а затем на танцах, молодежь зажигала на берегу озера. Так было всегда, и этот год не стал исключением.
Около десяти мотоциклов лежат и стоят на берегу, как и приблизительно такое же количество велосипедов, среди которых я узнала нужный. Еще я насчитала три легковых авто, окна и двери двух из которых нараспашку, из них звучат абсолютно разные песни, хотя присутствующих на коллективной попойке молодых людей это абсолютно не смущает. Кто-то поет, кто-то продолжает пить, кто-то пляшет, – все при деле, а тот, кто мне нужен, обхаживает не слишком красивую и умную (наверное, это его любимый типаж) Люсю Кулакову, которая старше его на пару лет. Однозначно подогретая спиртным девушка не помнит себя от счастья. Она сияет, наслаждаясь мужским вниманием.
– Привет! – Я здороваюсь звонко, весело, уверенно и нахально, абсолютно в чуждой мне манере. – Не помешаю?
В глазах Люси мелькнули молнии, в глазах Кости удивление, в приятном смысле этого слова, такое, как если бы перед нашкодившим котом вдруг поставили ведро со сливками.
– Привет, – довольно протягивает Костя, а Люся просто кивает. – Сколько лет, сколько зим! Как на курорте? Нам так не жить, простым смертным, – всю зиму на морском побережье бока греешь. А у нас тут все как обычно. Как видишь.
Ясно. Оказывается, для жителей нашего поселка существует легенда о том, как избалованную дочь Фюрера и главы их населенного пункта отправили на всю зиму в санаторий. Мамочка молодец! Просто актриса! «Репутация – это наше все, а опозориться мы всегда успеем», – вдруг вынырнуло в голове.
– Да уж вижу. – Моя улыбка становится шире и ярче Люсиной, и Костя в считаные секунды теряет к ней остатки интереса, а та, в свою очередь, остатки спокойствия и без лишних слов, на одних эмоциях, убегает.
Рука Кости легко и просто сменяет одну талию – другой. Он легонько притягивает меня к себе, я начинаю задыхаться от запаха сигарет и алкоголя, но продолжаю мило улыбаться.
– А ты изменилась. Повзрослела?
– Еще бы. Как ни крути, а все же уже не девочка.
– Точно.
Самодовольная улыбка заводит меня с полоборота, и я готова перерезать глотку этому скоту прямо здесь, но нарушать обещания не в моих правилах. Я не так воспитана.
– Как насчет прогуляться в места менее людные и более родные? – неумело пытаюсь кокетливо хлопать ресницами, может, это вовсе не соблазнительно, но я чувствую в себе силу и мощь самых обворожительных дам планеты. «Быть толстой не страшно, страшно чувствовать себя таковой и поэтому не любить» – спасибо Прокоповне, которая давно выучила меня искусству себялюбия. Да и выглядела я в этом ярком наряде, который скрывал многие мои недостатки, просто отлично. И пылающий цвет волос меня сегодня радовал, и искрящиеся ненавистью глаза – потрясающе дополняли образ.
– Я только «за»! Причем обеими руками.
Это была победа. Чистая победа похоти над любыми другими инстинктами и потребностями.
Костя схватился за свой велосипед. Не говоря никому ни слова, никем не замеченные (каждый озадачен личным праздником), мы неторопливо покинули пьяное побережье.
– Спешить не нужно, а то ведь до ночи далеко, и на ферме еще могут быть работники, – подбирая с земли слюни, сообщает Костя.
И что только раньше я находила в этом откровенном уроде? Абсолютно жуткие зубы, ужасающая худоба и черные глаза навыкате, – что в этом магического?
– Я не против неспешной прогулки. – Я покладиста, как всегда, хотя мне тяжело дается каждый шаг, проделанный рука об руку с этим типом.
Костя пытается затеять разговор, но я не настроена на беседы, ни к чему ему знать, «как все-таки на курорте» и «сколько у меня там было парней». Я старательно веду разговор в виде вопрос – вопрос, он мне – а я, не утруждая себя ответом, ему. В Костины рассказы о собственной жизни я не вникаю, реагирую на них как на любой фоновый шум – никак, есть и есть.
Уже в нескольких шагах от фермы мне становится не по себе. Запах дерьма практически подкашивает ноги, а вид старого здания, в котором нынче не живут рогатые, заставил притормозить.
– Что-то не так? – Костя испуган не на шутку. Уж не знаю, что в моем лице ему удалось увидеть, но вопрос звучал неподдельно испуганно. Быть может, он просто переживает, что я дам задний ход и оставлю его ни с чем, да еще и с Люсей контакт разрушила.
– Ничего. Все нормально. – Интересно, как чувствует себя этот урод, подходя к месту преступления? Сожалеет ли о том, как поступил со мной? О том, что бросил умирать? Интересно, он хоть вспоминает об этом? – Идем.
Сглатываю. Незаметно выдыхаю. Уверенно обгоняю Костю, чтоб попасть в «любовное гнездышко» первой. Стоит мне оставить за плечами вход, как меня начинает колотить, будто кто-то невидимый пытается вытряхнуть из меня всю душу. Пробивает мелкая дрожь, начинает тоннами литься пот, бесконечно тошнит. Я уже не уверена в своей затее, так мне плохо, и в голове проносятся мамины слова: «Случилось то, что случилось, что уж теперь. Нужно жить дальше». Но стоит мне пристально посмотреть на одну из белых стен – состояние нормализируется, а душу наполняет ледяной холод и безразличие. Перед глазами беленная известкой стена, в ушах чье-то прерывистое дыхание, между ног болезненное движение, а затем вспышка – я вижу улыбающегося Костю. Мрак. Наверное, все убийцы способны на подобное злодеяние только по причинам внутреннего умирания. В тебе нет ничего, что заставит отпустить жертву, сжалиться, внутри ты сам давно уже труп, и требовать от себя человеческих эмоций и благоразумия глупо.
Костя в сарай не входит, а влетает. Набросившись на меня, будто изголодавшийся по мышам коршун, мгновенно прижимает к знакомой до боли стене. Его руки хаотично передвигаются по всем многочисленным выпуклостям моего тела. Его рот скользит по лицу, шее, ложбинке между грудей. Он практически задыхается от возбуждения, а я ничего не чувствую, стою у стены каменной глыбой. Но недолго.
– Кира… Кира-а-а… Какая же ты стала! Как от тебя приятно пахнет… Какая ты сладкая девочка… Кира-а-а…
Рука все делает сама. Я и сообразить не успеваю, как спустя всего несколько секунд холодное острое лезвие легко вонзается в тонкую шею Кости. Мне в лицо брызгает горячая жидкость, а мамин плащ безнадежно испорчен. В глазах Кости ужас и непонимание. Схватившись за рукоять ножа, он пятится назад. Я не успеваю перерезать глотку до конца, но удар пришелся куда надо – в сонную артерию, и шансов остаться в живых у Калюжного нет.
– За что? За что ты так со мной? – звучит хрипло и обреченно, а с глаз парня срываются слезы.
– А ты со мной «за что»? Прости, что не подохла в ноябре. Нужно было меня добить, довести дело до конца! Как видишь, я выжила. А тебе это едва ли удастся, – не сдвинувшись с места, шепчу я, в то время как Костя уже лежит на грязном цементе, по которому когда-то прошлись сотни копыт и все еще виднеются темные пятна – следы случайно «брошенных мин».
– О чем ты, сумасшедшая?! – Костя пытается кричать, но это дается ему слишком тяжело. – Какой ноябрь? Кого добить? Я ничего ведь не сдела…
Этому дураку удалось вытащить из шеи нож, что было огромной ошибкой, не позволившей даже закончить фразу.
– Кира! Ки-ра-а-а! – доносится с улицы, и я не могу сообразить, кто мог нас видеть, ведь на пути сюда нам никто не встретился. – Кира… Черт! Черт! Черт! Что ты наделала? Дочка, что ты надела, спрашиваю?! – Голос отца гремит страшнее самого ужасного раската в небе. Я никогда не слышала, чтоб он повысил голос, а тем более кричал. Но этот день настал. Наконец в нем проявились хоть какие-то эмоции.
– Я отплатила той же монетой, папа. Он ведь вдоволь надо мной наизмывался. Он причинил мне большую боль. А теперь сам знает, как это. – Я говорю в состоянии транса, растерянно водя глазами по сторонам.
Позади отца появляется силуэт матери, которая не торопится проявлять хоть какие-то эмоции. Взгляд ее безразлично скользит по остывающему телу Кости, а затем касается меня.
– Кира, подойди. – Послушно топаю в распростертые материнские объятия. – Ты принимала сегодня лекарства?
Я задумалась.
– Нет.
– Это многое объясняет. – С этими словами мама выводит меня из коровника, а отец суетится над телом человека, который в моем изувеченном мозгу был менее жесток, чем я, – он хотя бы оставил мне шанс на жизнь, а я нет.
Не покидая пределов фермы, в отцовской машине мама скормила мне несколько пилюль и сделала два укола в вену. Пришла в себя я уже в «Доме солнца».
