Павла Сыч (мама)
Июнь 1951

«У меня никогда не будет детей! Никогда-никогда-никогда-никогда-никогда-никогда…» – пульсирует в голове, в то время как очередная рубаха одного из шести братьев достирана. Костяшки пальцев разодраны до крови, по сути, вот уже пять лет они не заживают.

Война давно закончилась, но кому от этого легче? Сорок пятый отнял у меня и отца, и мать, и двоих старших братьев, а двоих сделал инвалидами.

Подумать только, мать рожала практически каждый год. Двенадцать детей! Двенадцать! И это те, кто выжил, но были и выкидыши. Сколько их было, известно одной маме, а я знаю одно – быть хранительницей домашнего очага в четырнадцать – обстирывать, кормить, поддерживать порядок в доме – невыносимо тяжело. А еще знаю, что последняя из сестер, неофициальное имя которой Смерть, а в быту Маруся, убила нашу плодовитую, как земля на сорняки, мать. Мать не пришла в себя после последних родов. Отца забрала война, но ему удалось обрюхатить маму в последний раз, когда всего на три дня он появился дома осенью сорок четвертого. Вася и Прокоп тоже не вернулись с фронта – одному было двадцать три, другому девятнадцать.

Бесконечные ведра еды, нескончаемые горы грязного белья, собственный огород и государственные паи и нормативы – вся моя жизнь. День начинается в пять утра, а заканчивается в десять вечера, если повезет. Откуда берутся силы – не знаю, но степень ответственности за трех младших сестер и двоих братьев-инвалидов не позволяет расслабиться. Я старшая женщина в семье, и хоть до совершеннолетия далеко, повзрослеть пришлось вразрез со свидетельством о рождении.

Вообще-то в нашей семье есть женщина старше нас всех – бабушка Катя, но она не в счет. Сколько лет ей, она и сама не вспомнит. Вот уже пятый год эта согнутая до земли старушка оплакивает последнюю погибшую дочь и отказывается понимать, как ей самой удалось пережить столько всего. Всех ее четверых детей забрали беды государственного масштаба – то война, то революция, то голод. Если бы не мы, внуки, она бы давно укоротила свой век, да «Больно жалко ни в чем не повинных ребятишек, – оправдывала свою жизнь бабушка, – которых тут же распихают по детским домам, приютам, а то и того хуже – они начнут бродяжничать». Здоровья и сил помогать внучатам не осталось, но сберечь выводок старшей дочери она считала своей святой обязанностью. Так и вышло, что все женские обязанности свалились на пусть и не такие хрупкие, но все же девичьи плечи – мои плечи.

В глазах стоят слезы, но я продолжаю развешивать свежепостиранные, но по-прежнему грязно-серые вещи, думая о том, что этим тряпкам помочь может только огонь. Со стороны дома доносится пронзительный мужской крик.

– Пашка! Пашка! Помоги!

Штаны, которые я только собиралась пристроить на бельевую веревку, вмиг оказываются на земле, а я стрелой несусь в дом.

– Семен, что… – Вопрос испарился, когда я увидела старшего на восемь лет брата беспомощно валяющимся на полу.

Уже не впервый, и точно не в последний раз, мне приходится надрываться, чтоб вернуть потерявшего на войне обе ноги брата в кровать. Он будто назло с завидной регулярностью выбирается из койки, и именно в те минуты, когда из огромного семейства поблизости нахожусь только я.

– Семен, сколько можно! Думаешь, мне больше заняться нечем? – Резко подхватываю под мышки молодого крепкого мужчину и, собравшись с силами, пытаюсь одним рывком вернуть брата на место. Но с первого раза мне это редко удавалось. «У человека нет обеих ног, почему же на общей массе тела это никак не отразилось? Почему задница, туловище и голова так немыслимо тяжелы?»

– Оставь меня! Я хочу умереть! Я тянулся за ножом. – Взгляд скользит на прикроватный табурет. Кухонный нож по какой-то жестокой случайности оказался почти в поле досягаемости Семена.

– Зачем тогда звал меня?! – Хватаю почти слизанный догола нож и бросаю его в сторону сеней. – Хватит! Прекрати! Надоело! – Злость наделяет меня недюжинной силой, и в два рывка брат оказывается в своей затхлой постели. – Сколько можно, Сема? Думаешь, тебе тяжело? Думаешь, ты самый большой страдалец? Валяешься днями напролет в тепле и добре, ни забот, ни хлопот, знай, плети себе корзины из лозы да поделки всякие! Разве это так ужасно? Я не виновата, что тебе оторвало обе ноги!

– Корзинки? Поделки? Павла, у меня ног нет! Понимаешь? Я калека! Моя жизнь кончилась в сорок четвертом, и я не хочу портить тебе твою, она и без меня не сахар. Я хочу одного – прекратить и твои, и свои мучения. – У крепкого и красивого парня в глазах стоят слезы. – Мне невыносимо это подобие жизни! Я не хочу «валяться», я хочу жить. Понимаешь – жить! А это… – Смирно лежавшие по левую руку брата, у стены, прутья лозы тут же полетели в ту же сторону, куда я отправила нож.

Мои глаза тоже наполняются слезами. Мне безумно жалко брата, но что я могу поделать? В голове в очередной раз проскочила мысль о том, что в один прекрасный момент Семен все же закончит то, к чему неоднократно стремился из года в год, и это будет его выбор. Возможно, единственно верный. Я ненавидела себя за то, что изредка мечтала о подобном исходе. В последнее время я чаще прежнего представляла свои будни без горшков, кислых прогнивших покрывал, мужских истерик и полной безнадеги во взгляде мужчины, которого точно не ждет ничего хорошего. Ежедневно убирать за взрослым, но беспомощным парнем дерьмо больше невмоготу. Может, это я и оставила этот злосчастный нож?

– Полно тебе Павлу доводить. Лось здоровый, а над ребенком измываешься. – В покосившемся дверном проеме появилась бабуля. Вся ее жизнь, кажется, держится на кончике березовой палки, которую она не выпускает из рук долгие годы. Убери эту деревяшку, и бабушка сложится, как книга, которую подперли для чего-то карандашом.

– Я, наоборот, хотел помочь, – глухо отвечает брат.

– Помочь? Так на вот, держи. – Бабушка поднимает с пола нож и медленно шагает в сторону Семиной койки. – Мы поглядим, на что ты горазд.

Во рту начинается всемирный потоп, я просто не справляюсь с количеством слюны и нервно сглатываю ее тоннами, а сердце вот-вот вырвется из груди. «Ты что делаешь?!» – хочется прокричать и остановить бабулю, но я оцепенела. Я не двигаюсь с места, успев поразмыслить о том, что лучше единожды прибрать за братом лужу крови, чем продолжать изо дня в день возиться с его говном.

Семен берет нож. Бабушка кладет обе руки на верхушку палки, а сверху еще и голову.

– Ну-ну, внучек, сделай это. Облегчи всем жизни, раз такой резвый. Сестрице твоей в тюрьме-то легче будет. Ее-то сразу без суда и следствия в клетку посадят за то, что тебе глотку перерезала, – надоело девке с тобой возиться, и она раз – ножичком полоснула и, считай, освободилась от непосильной ноши. А коль будет вестись следствие, то о том, что ты Павле надоел пуще горькой редьки, следователям любая дворняга поведает. Меня-то, страдающую всякими старческим болезнями – слабым зрением, плохим слухом, склерозом, например, слушать вряд ли кто станет. Так что свидетель из меня никакой, а больше-то в доме никого. Меньших же давно в детских домах заждались. Так что дерзай, внучек.

Я не дышу. Бабушка вызывающе улыбается. Семен бросает нож на табурет и молча отворачивается к стенке.

– То-то, мой мальчик. Думать не только о себе нужно, тем более если голова осталась на плечах. А ноги, ноги не так уж и важны, поверь мне. Что от них проку, когда болят вечно, а на погоду, знаешь, как выкручивает? И так всю жизнь, всю жизнь… У Владлена вон обе ноги остались, а что толку? Носят они его от одного чужого двора к другому, чтоб добрые люди пожалели калеку безрукого да стакан яду налили. Одной левой, знаш, сколько самогона в себя влил? Что толку от этих ног, когда в голове пусто? – Бабушка не говорила, а чирикала, так легко у нее получалось о слишком тяжелом. – Идем, внученька, я чего это зашла в дом, Матрона-то уже доедает последние штаны. Что ж ты кинула все белье на землю, эта наглая козонька скоро издохнет от заворота кишок.

Вспоминаю о том, чем была занята до всего этого кошмара, и в ужасе бросаюсь обратно во двор. Не хватало только, чтоб кормилица померла.

Уже в августе этого года Семен довел дело до конца. Его обнаружила в луже крови Ноябрина, когда вернулась домой с помидорной плантации. Брат перерезал себе горло. Изменил ли его уход мою жизнь? Нет.

Никто никого не посадил в тюрьму, как и по детским домам нас в этот раз не разобрали.

Владлен, старший из оставшихся в семье братьев (Мстислав, самый старший, второй по счету после погибшего Васи, домой с фронта не вернулся, а обосновался в чужом краю, бабушка невзлюбила его за это, а я никогда не винила – сама бы на его месте поступила бы, наверное, так же), продолжал безбожно пить. Мужской опорой и поддержкой был семнадцатилетний Игнат. Он пахал на благо родины не меньше моего, да и все мужские домашние хлопоты были на нем. Девятнадцатилетний Федя не особо утруждал себя делами и не обременял житейскими проблемами. Есть в доме еда – хорошо, нет – еще лучше. У него в жизни одна забава – гармонь да шутки с прибаутками в кругу девиц, которым после войны катастрофически недоставало мужчин с нормальной психикой и всеми конечностями, да и без вредных привычек. Каждая, от пятнадцати до двадцати (а то и тридцати, вдовы всегда «ЗА»), видела в Федоре своего мужа, а он этим охотно пользовался и плевать хотел на то, что творится в отчем доме. От Ноябрины, хоть она всего на год младше меня, помощи как с козла молока. Даже не знаю, как ей удалось остаться ребенком, несмотря на все ужасы нашей реальности. После того, как она нашла Семена, дело стало еще хуже. Она все время улыбалась и беззаботно плела венки да ловила бабочек, полностью игнорируя мои просьбы помочь хотя бы в нашем огороде. Илья со Светкой, девятилетние двойняшки, пусть силенок у них было не так много, но они всегда охотно соглашались справиться с любой поставленной задачей – перебрать фасоль, нарвать травы для Матроны, прополоть огород, наносить воды, насобирать в лесу ягод и грибов… Да что бы то ни было, они всегда были готовы помочь. Так мы и сосуществовали, потому что сказать «жили» язык не поворачивается.

Ноябрь пятьдесят первого отнял у меня Свету. Она сгорела за неделю. Фельдшер сказал, всему виной пневмония. Илья очень тяжело перенес смерть сестры, но, как настоящий мужчина, заявил: «Я никогда не поступлю так, как Семен. Как бы ни было тяжело и больно. У меня есть ты, есть Маруська, Ноябрина, бабушка, и все вы нуждаетесь в мужской поддержке». Так, наверное, бывает, что взрослые мужики ломаются и спиваются, а маленькие готовы сражаться за всю семью до конца. Маруська… А что Маруська, когда ребенку всего шесть и она никогда не видела отца и мать, не знала ужасов войны, не понимает этой боли, которая изрезала вдоль и поперек судьбу каждого в нашей семье. С самого рождения я тихо ненавидела Марусю – она досталась нам слишком дорогой ценой, но с годами отпустила это чувство. Не знаю, как сложилась бы жизнь каждого из нас, останься в живых мать, но что-то подсказывало мне, что мама стала бы для меня еще одной обузой.

К началу пятьдесят второго от нашей семьи осталось – восемь человек, хотя Мстислава тоже можно было вычеркнуть из списка выживших, ведь о себе он не давал знать. Январь наконец унял боль и страдания Владлена – минус один. Брат застыл, как бродячий пес, у соседского забора (тридцать градусов ниже нуля не оставили ему шансов).

– Вот как оно бывает, – над гробом внука шептала бабушка Катя. – Дочка-то моя все рожала да рожала в надежде, что в это нелегкое время дети облегчат им с зятем жизнь, что будут опорой и поддержкой, что жить они будут на зависть всем. А жизнь-то вон как распорядилась… Даже не знаю, оплакивать внучка-то или порадоваться, что муки его прекратились…

Я же не оплакивала ни Семена, ни Владлена – они сами сделали выбор, почему я должна лить слезы? Искренне рыдала лишь над Светкой, такой она лежала в гробу нежной и умиротворенной, будто только после смерти обрела счастье. В какой-то степени я даже завидовала ей, и вопрос «Почему болезнь не забрала меня?» не выходил из головы. А мужчины должны быть такими, как Ильюха и Игнат, тогда и терять их будет больно. А так… «Теперь Владлену не придется пить, его душа, надеюсь, обрела покой и освободилась от ужасов войны» – все, что проскользнуло в моей голове в день похорон брата.

Июнь пятьдесят второго отнял у нас бабушку Катю. Она просто не проснулась. Казалось, смерть не успокоится, пока с таким же завидным постоянством, как мать нас рожала, не выкосит весь наш род. Это были вторые похороны, на которых я плакала (не считая отцовских и маминых), и последние.