Прокоповна
Июнь 1986
– Прокоповна, я должна тебе кое в чем признаться…
Спустя несколько недель с поникшей головой я пришла на поклон к няне.
– Не убивай дитя.
– Что?
– Ты прекрасно слышала ЧТО.
Тошнота, которую я испытываю последние несколько недель, усилилась в разы. Еще мне хочется плакать. Еще кричать. Еще биться головой о стену.
– Как…
– Ведмежонок, когда девушка превращается в настоящую женщину, всегда заметно. Ты разве сама не подметила в себе изменений, и это я сейчас не о пузе?
– Да, но… – Я вспоминаю, как, глядя на свое отражение в зеркале, поняла, что что-то со мной не то, не так, еще до того, как случилась первая задержка. Черты лица стали нежнее, бедра округлились, грудь выросла, но главное глаза – взгляд стал иным. Все те же серые радужки, все те же ресницы, все те же веки, но суть всего этого иная – глаза словно начали излучать свет и тепло.
– А что отец?
– Ты что! Отец бы сразу меня убил!
– О нраве твоего батюшки я знаю, но спрашиваю сейчас не о нем.
Опускаю глаза. Что сказать? Правду.
– Я с того дня не видела его. Если не считать случайно запримеченную на улице спину или услышанный вдалеке смех, голос…
– Понятно. Но ты не должна проходить через все это в одиночку. Сегодня же найди этого засранца и все выложи ему как на духу. Пусть учится «саночки возить», коль ума хватило «покататься».
– Может, лучше…
– Даже думать о подобном не смей! – Прокоповна уже месяц не поднималась с кровати, ей было сложно сидеть, не то что ходить, и вдруг практически вскочила, но тут же вновь легла. – Дети – это дар Божий, пусть таким образом, но дар. Его нужно принять и поблагодарить. Знаешь, сколько женщин поменялись бы с тобой местами, даже душу продали бы за счастье стать матерью?
Молчу, тихо глотая слезы.
– И прекращай реветь. Ребенку это пользы не принесет. Поздно лить слезы, когда дело сделано.
Всхлипываю.
– Сомневаюсь, что ребенок будет. Меня родители убьют.
– Да, они это могут. Но знаешь, не так ведь страшен черт, как его малюют. В конце концов, твоя мать – мать. А какой отец не мечтает стать прекрасным дедом? Тем более у них еще уйма времени, чтоб принять, обмозговать, ужиться с этой новостью. Это сразу шок, а спустя месяцы – радость. Ты ведь не отняла жизнь, ты подаришь этому миру замечательного малыша, разве это плохо?
Все, что терзало меня два месяца, вдруг испарилось. Шакалы-сомнения, змеи-отчаяния, коршуны-неуверенности отступили.
– Прокоповна… – Слезы я уже не держу, а бежевую рубаху Прокоповны даже не пытаюсь спасти от ручьев, хлынувших из глаз. Висну на шее у обессиленной бабушки и благодарю весь белый свет, и не только за то, что он подарил мне ее много лет тому назад.
Няня отвечает на мои объятия, но руки ее не такие крепкие, как несколько лет назад. Я практически не чувствую тепла ее вечно горячих ладоней. Старческие руки быстро скользят по моей спине и обретают покой на белоснежных простынях.
Прокоповны не стало. Она получила свое приглашение. В памяти всплыли алые маки, но лишь на мгновение. Боль и отчаяние накрыли слишком плотным покрывалом.
На лице старушки умиротворение и покой, а еще едва заметная улыбка, а глаза на мгновение засияли, как бы странно это ни было, превратившись в драгоценные нежно-голубые камни, чтоб навсегда погаснуть. Она как будто давно получила от Бога приглашение на небеса, но откладывала его, ожидая именно этого разговора. Она ждала, не лезла в душу, желая в последний раз научить меня уму-разуму. Теперь, со спокойной душой, няня отправилась в лучший из миров. Она справилась со своей миссией – вправить мне мозги в последний раз ей удалось.
Если б не наш серьезный разговор о загробной жизни и взгляд Прокоповны на эти вещи, я бы, скорее всего, рыдала на ее похоронах похлеще любой плакальщицы. Но я верила, что мой самый родной человек получил приглашение в Рай, а это значило только одно – она наконец попала в место, где обретет счастье и встретится со своей семьей. Она дождалась своего приглашения, и за нее стоит порадоваться. Но, как бы мне того ни хотелось, без слез не обошлось – я оплакивала не ее, а себя. Так, наверное, со всеми искренне скорбящими и происходит – они оплакивают не призванных на тот свет любимых, а свою личную утрату. Это эгоизм в чистом виде, но так оно и есть. Зачем оплакивать тех, кто отправился в лучший из миров? Да даже если это не так и человек просто прекратил свое не всегда счастливое существование, ему уже все равно. Все рыдают оттого, что нужно будет учиться жить без самого дорого человека, без его объятий, без разговоров с ним, без его улыбки, без его любви, поддержки, заботы и участия. Заполнить вакуум в сердце кем-то другим сложно, порой невозможно, поэтому мы и рыдаем. Я не стала исключением и успешно проливала слезы несколько дней.
На другой день после похорон, на которых по не известным мне причинам присутствовал Костя, я решилась на то признание, на котором настаивала Прокоповна. Ну и что, что он избегал меня, и после всего случившегося я даже взгляда его на себе больше не уловила, но я не должна расхлебывать все сама.
Поселок наш небольшой, и чтоб встретиться с отцом пока не родившегося ребенка, много ума не нужно, стоит просто пройтись в нужном направлении: не больше пятнадцати минут – и дом Кости Калюжного.
– Я сегодня с Полиной гуляю, так что на меня не рассчитывайте.
Саша Егоров, Сережа Пургин – бессменные спутники Кости – стоят у его дома, а между ног у каждого по железному коню – велосипеды, как и у Кости, давно жаждущие обрести покой на свалке.
Я прячусь за кустом сирени, под которым в свое время под чутким контролем Кости похоронила не одну уничтоженную им лягушку, трех воробьев и одного ежика. Руки дрожат, сердце тоже.
– Ты на коровник опять? – Сережа, похоже, знает, о чем спрашивает.
– Да. Куда же еще?
Звонкий хохот раскалывает вечерние сумерки.
– И как у тебя только получается затаскивать этих пустоголовых давалок туда? – Сашке, видно, этот фокус ни разу не удался.
– Хех, вам расскажи, неудачники. – Сколько самодовольства в этих словах, сколько гордости, сколько удовлетворенности.
– Так нечестно. Пока мы раскрутим хоть кого-то на секс, ты уже всех объездишь. Почему это мы за тобой должны подбирать? – Сережа обижен, это слышно по голосу, но он точно не станет выступать против главаря.
– А почему нет-то? Они уже не так ломаться будут, терять-то больше нечего. – Смешок. – Вот ты, Саня, какую кобылу выбираешь, когда хочешь погонять? Объезженную, не так ли? Она ведь уже научена, не лягнет, не скинет, не понесется без надобности в галоп. Так и здесь. Спасибо должны мне сказать, а не завидовать да претензии предъявлять. Ты ведь, Серега, с Люсей уже вторую неделю гуляешь, еще немного, и можешь получить желаемое. Даже мне пришлось с ней повозиться недельку, а теперь она сама ищет, о кого бы почесать то, что чешется…
– Не говори о ней так, если не хочешь, чтоб я рожу тебе намылил! – Голос Сережи как сталь – холодный и решительный. – Она мне нравится, и ты знал об этом, когда тащил на ферму, этого я тебе никогда не забуду.
– Никто никого не тащил. Сами идут. А если б ты ей нравился, она б со мной не пошла. А так, видишь, уже и с тобой готова.
– Ну ты и говнюк, Костик, каких поискать. Саня, покатили отсюда, а то, не дай бог, Полина передумает.
– Не передумает. Она еще не знает, что ее ждет, а от прогулки со мной еще ни одна не отказалась.
Два велосипеда быстро удалились. Костя зашел к себе во двор и вернулся к двухколесному товарищу, сжимая в руках букет полевых ромашек. Минута – и он исчез.
– Прокоповна… Прокоповна!.. – вырывается из груди, вслед за вырванным сердцем.
Я падаю на траву и орошаю ее соленой водой, но недолго. Больше всего на свете мне сейчас нужен совет моей няни, но это, увы, невозможно.
– Что ж, похоже, «саночки возить» мне придется в одиночку, – шепчу я, вытирая подолом платья слезы и сопли. Поднимаюсь. Шагаю домой.
