Василий Петрович неспешно наливал чай из пузатого, местами подкопченного чайника с перемотанной изолентой ручкой. Ради дорогого гостя он достал тот самый замечательный сервиз, который Симонов не раз вспоминал на Нагатинской. На выцветшей и местами потрескавшейся красной в бежевую клетку клеенчатой скатерке стояли три красных блюдечка с золотой окантовкой по краю. На одном из них лежали ломти колбасы. Рядом располагались чашки – тоже красные, в белый горошек, с почти облезшей позолоченной каймой по кромке.

Кай присоединиться к чаепитию не пожелал, отговорившись усталостью и намереваясь, наконец-то, отоспаться. Судя по всему, он дежурил и не смыкал глаз все то время, пока Влад валялся в туннеле в забытьи, но стоило лишь заикнуться про благодарность, глянул так недоуменно, что все мысли разлетелись.

Они едва-едва успели переодеться, уложив в рюкзаки свои костюмы химзащиты, когда к ветхой гостевой палатке подошли двое, сравнительно презентабельного вида и при оружии; посмотрели подозрительно, потребовали предъявить документы, а затем передали то ли приказ, то ли приглашение явиться к заместителю начальника станции. Видимо, все же второе, раз Кая не стали теребить и гнать на встречу под дулом автомата. Побоялись, наверное. Но вот во взглядах явно проскользнуло недоброе.

Пока шли по станции, Влад осторожно рассматривал ее и все сильнее недоумевал. Фрунзенская всегда считалась бедной – жители принимали это как данность и не слишком переживали, но то ли он был моложе, то ли попросту не знал, с чем сравнивать. Сейчас же он видел такое запустение, с каким ни Тульская, ни Нагатинская соперничать не могли, да и Добрынинская, при всей ее перенаселенности, показалась бы воистину зажиточным местечком. А главное, что потрясло его до глубины души, – люди. Очень усталые и будто выжатые. С серыми морщинистыми лицами – даже у сравнительно молодых – и тупой обреченностью, так и сквозившей во взглядах. И в помине больше не существовало того задора, который помнил парень. А может, и не было его никогда, просто он поддался на красивые сказки об электрификации и навыдумывал себе невесть чего, а потом свято уверовал в собственные иллюзии.

Маленькая квадратная комнатушка заместителя начальника станции, пожалуй, осталась единственным из того, что он запомнил верно. Красное, местами потертое и выцветшее знамя висело на противоположной от входа стене. Здесь же располагалась ширма с плакатами, наклеенными поверх цветущих деревьев и сидящих на их ветвях разноцветных птиц. Красочные лозунги и обилие красного цвета, как и улыбающиеся лица, не радовали совершенно. Хотелось застыдить того, кто уничтожил красоту во имя пропаганды, только делать этого не стоило ни в коем случае. Если, конечно, Влад не желал осложнений.

«Разумеется, нас не приберет к рукам вездесущий первый отдел, и никто не поставит к стенке, – подумал он. – Мы ведь, в конце концов, сталкеры. Но лучше не лезть в их порядки», – и даже не удивился тому, что не причисляет больше себя к красным.

Хотелось бежать со станции как можно скорее. Симонов уже почти решился встать и, извинившись, уйти, но потом Василий Петрович заговорил – по-отечески мягко, с добротой и облегчением в голосе, – и Влад тотчас устыдился собственных мыслей. Тот искренне переживал за него и радовался счастливому спасению и благополучному возвращению на родину.

«Как теперь развернуться и уйти?» – подумал парень чуть ли не с ужасом.

– Ты даже не представляешь, как хорошо, что вы пришли, – говорил тем временем Василий Петрович. – И именно сейчас, когда наше дело находится в большой опасности.

– Опасности? – тотчас оживился Влад. – Вас кто-то атакует?..

– Мы ж – срединная станция, – покачал головой Василий Петрович. – Товарищи с Парка Культуры, граничащего с гнилой Ганзой, и со Спортивной, откуда через пролом в любой момент может полезть всякая дрянь, храбро несут службу и выполняют свой коммунистический долг! Однако проклятые пропагандисты и шпионы не дремлют, – он прищурился и прямо глянул в глаза Симонову – словно всю душу наизнанку вывернул. И тотчас снова отвернулся, улыбнулся, указал на чашку. – Ты пей, Ленчик, остынет же. Ты же много где был, наверное, и сам видишь, насколько на Фрунзенской неладно?

В вопросе наверняка крылся подвох, но и не отвечать на него вряд ли вышло бы. Влад попытался буркнуть нечто невразумительное, что можно было истолковать и так, и эдак.

– Не юли, – попенял ему Василий Петрович, – Не к лицу тебе. Раньше ты был очень честен и никогда не обманывал, потому что нельзя. Помнишь же, наверное: пионер – всем пример, ну, а комсомолец – тем паче. Я вот, признаться, и не помню, сколько тебе исполнилось, когда фашисты нагрянули. Для меня ж ты – дите. До сих пор. Да и имею я право, согласись, считать тебя ребенком. Ты ж наш – фрунзенский. Где б еще сиротку приютили? На какой-нибудь Ганзе ты давно загнулся бы.

По подсчетам Симонова, было Василию Петровичу очень хорошо за пятьдесят, если не за шестьдесят. В его воспоминаниях это был крепкий мужик, сильно побитый жизнью, но выстоявший и не согнувшийся под ее напором, закаменевший плечами, но оставшийся отзывчивым к людским бедам; хозяйственник, всегда готовый приободрить и дать хороший совет. Когда же в том была нужда, Василий Петрович сам брал лопату, лом, кирку, и что еще потребуется, в руки и шел заниматься обустройством родной станции, показывая тем самым личный пример остальным. А вот теперь напротив парня сидел практически старик, хоть и не утративший до конца прежней силы, лысеющий вовсе не из-за лучевой болезни, а от старости, с совершенно седой головой.

– Нужно вновь зажечь огонь в сердцах наших товарищей, и ты в том поможешь.

– Что нужно делать? – спросил Влад, хотя и понимал – зря, точно пожалеет.

Василий Петрович провел пальцами по усам и огладил аккуратно подстриженную бородку.

– Ты ведь помнишь, Ленчик, какое здание стоит над нами? – спросил он.

Честно говоря, Симонов помнил очень смутно. Здание наверняка считалось важным, даже культовым, раз под ним вход в метро сделали, но на ум так ничего конкретного и не пришло.

– МДМ, – укоризненно произнес Василий Петрович и, видя, что и эта аббревиатура не произвела впечатления, пояснил: – Московский Дворец Молодежи. Красивейшее сооружение, а зал внутри какой… Эх… – и он снова покачал головой, но на этот раз мечтательно. – А знаешь, какие вечера там проходили?

– Нет.

Может, и рассказывали о том Владу, но он действительно не помнил. Очень многие прежние знания вымело из его головы, а воспоминаниям, как выяснилось, лучше было и вовсе не верить. Будто и не он жил на Фрунзенской еще сравнительно недавно.

– КВН, – непонятная аббревиатура из трех букв снова зависла в воздухе.

«Знай я все эти названия, мог бы ругаться цензурно, посылая собеседника в МДМ на КВН, – подумал парень. – Все равно посыл поймут верно, а звучит оригинально, и никто не обзовет матершинником».

– Клуб веселых и находчивых – КВН, – махнул на него рукой Василий Петрович. – Эх, Ленчик-Ленчик. А ведь не просто так он проводился. Со всей нашей необъятной родины молодежь съезжалась: задорные были, патриоты сплошные. Они со сцены выступали, задором и молодостью зал заражали, а рядом на пьедестале стоял символ молодежного движения – золотой КиВиН – сверхсильный артефакт, который, по моим сведениям, где-то в Дворце Молодежи до сих пор находится. И вот подумалось мне: а хорошо бы его сюда. Поднял бы он настроение на станции?

Влад неопределенно повел плечом.

– А вот я тебе скажу… Обязательно! И не волнуйся, станешь ты героем всей нашей станции, мы тебя даже наградим. Ну? – и глянул так остро, что Симонов аж вздрогнул.

– Надо подумать, – сказал он, тщательно подбирая слова, не отказываясь, но и не соглашаясь.

– Товарищ Владлен Симонов! – повысив голос, сказал Василий Петрович. – Верите ли вы в дело товарищей Красной линии и в курс товарища Москвина?! Или совершенно развратила вас проклятая Ганза, и вы ныне – враг народа, которого следует гнать со станции поганой метлой?!

– Меня точно никто не развращал, – обтекаемо и осторожно начал парень. – Но ведь наверху теперь совсем иная обстановка, очень много новых форм жизни, а они к человеку весьма враждебно настроены.

– Это верно, – вздохнул Василий Петрович. – И в МДМ до сих пор, говорят, обитают эти самые веселые и находчивые, которым лучше не попадаться. Но в тебя я верю много больше, чем в них.

Из комнатенки Влад вышел на негнущихся ногах и долго в тщетной попытке успокоиться глядел на бюст товарища Фрунзе, установленный в конце станции у глухой стены в арке из красного мрамора. Ему не хотелось возвращаться к Каю в паническом настроении и со словами: «Нас собираются использовать, если не убить. Пора бежать». Следовало еще раз все хорошо обдумать и не пороть горячку.

Вокруг памятника поддерживалась практически идеальная чистота. Да и вообще, станция казалась неописуемо красивой в сравнении с другими, на которых удалось побывать Симонову, до блеска вымытой и освещенной, пусть и тускло, но гораздо лучше той же Нагатинской. Здесь жили просто и следовали курсу товарища Москвина, когда-то стремившегося к электрификации всего метрополитена, а нынче сосредоточившего свое внимание на Красной линии и строившего коммунизм исключительно на ней.

Фрунзенская залегала глубоко. От поверхности ее отделяло целых сорок два метра. Спроектировали ее еще до выхода постановления «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве», поэтому относилась она к особому виду архитектуры – сталинскому ампиру. Своды станционного зала поддерживали два ряда пилонов: массивных, красно-белых, с многочисленными звездами и лавочками у основания. Из-за них на станции почти никто и не селился: оборудовать жилые помещения было довольно проблематично. Большая часть людей жила в подсобных помещениях под платформой и на путях, противоположных тем, по которым ездили дрезины. Там же находилась столовая и гостиничные палатки, одну из которых выделили им с Каем. Переходы же между пилонами занимали торговые лотки и магазины по продаже оружия.

Зато какие здесь были лампы! Массивные кольца на восемь плафонов в каждом висели на огромных крюках и располагались на расстоянии всего лишь в несколько шагов друг от друга.

– Эй! Ты Владлен Симонов будешь?

Влад обернулся и некоторое время глядел на полноватого парня примерно своих лет. Не было в нем ничего особенного, кроме вьющихся ярко-рыжих волос.

– Не признал? – спросил тот. – А вот я узнал тебя сразу.

Симонов присмотрелся внимательнее.

– Егор, ты? – назвал он первое же прыгнувшее на ум имя. Влад как раз вспоминал малахольного Егорку и думал о том, что не очутись он в свое время на Ганзе, вполне мог бы вырасти таким: ничего не представляющим собой пареньком, чуть ли не юродивым, мнения которого никто и никогда не пожелает спросить.

– Ага, – заулыбался тот щербатым ртом. – Значит, вернулся все-таки?

– Вернулся, – неуверенно проронил Симонов.

– А то, знаешь, наших почти никого не осталось.

– То есть, как?..

– Вадик оказался врагом народа, его еще года три назад на Лубянку забрали. Людка замуж вышла и на Спортивную свалила. Ленька вообще пропал на Парке. Наверное, с ганзейцами спутался и сбежал, подлая морда, – Егор принялся сыпать именами ничего не значащих теперь для Влада людей. Он, конечно же, не всех их забыл. Людку, например, всегда бойкую маленькую активистку, помнил очень хорошо и даже ощутил некоторое сожаление по поводу ее замужества. – Пойдем, выпьем? – услышал он последнее предложение Егора и покачал головой.

– Не могу. Мне идти нужно.

– А… – закивал Егор. – Важное задание от товарища Василия Петровича?

Парень кивнул.

– По сталкерским делам. Я ж слышал, кем ты стал, – заметил Егор. – Нам очень, знаешь ли, нужны свои, правильно одиотизированные… эм… идеализированные… опять не то, … идеологизированные сталкеры, а не та сволочь, которая в остальном метро обосновалась и якобы не имеет никакой политической позиции.

– Но они ведь действительно над схваткой, – возразил Влад.

– Вот именно, – сказал Егор, и по его лицу прошла тень. – А кто не с нами, те против нас! И вообще. Я к тебе же не просто так пришел. Ты ж на других станциях был. Как у тя с ораторством? Толкнешь речь на тему загнивающего Содружества станций Кольцевой? Я те тезисы потом подготовлю и занесу.

– Не знаю, – ответил тот.

– Ну-ну, не волнуйся. Это только поначалу перед аудиторией страшно, а потом… как втянешься. Может, все же пойдем – выпьем?

– Не получится, – отказался Симонов.

– Тогда бывай, товарищ Владлен, – напутствовал Егор. – Не посрами имя человека, в честь которого назван.

– Бывай, – машинально откликнулся Влад.

На душе у него скребли кошки. Неужели он действительно знал этого рыжего? Возможно, Симонов был несправедлив к нему, но точно не собирался называть своим другом. Вот Миху и Глеба – да, однозначно. Или все дело в том, что их здесь нет? В палатку он забрался, готовый растолкать Кая и немедленно сделать с Фрунзенской ноги, но только сел и обнял колени, когда тот приподнялся на локте, разбуженный его вторжением.

– Все настолько плохо? – спросил сталкер, и Влад не нашел ничего лучше, чем спрятать лицо в ладонях.

В тот момент он был уверен, что Егор специально пришел шпионить и выведать дальнейшие планы. А вот Василий Петрович не хотел даже этого, потому что просто собирался от него избавиться. Только неясно, чем же парень ему настолько не угодил.

– Влад, – позвал Кай. – Ты ведь понимаешь, что тебе нужно выбрать? Я здесь не останусь в любом случае, тебе решать, идти ли со мной.

– И ты еще спрашиваешь?.. – вырвалось у того. – Конечно же, я с тобой.

– Я не был бы собой, если б не спросил.

Вот только со станции их точно не выпустят без боя. При этом Симонов совсем не горел желанием стрелять в людей, населявших Фрунзенскую. Мир рушился – права оказалась слепая ворожея. И дальше, похоже, будет лишь хуже.

Вечером на станцию вышел Винт, и действительно, стало хуже.