Почему же родственные связи так нами воспринимаются? Все дело в ценностях, которые мы приобрели, пока развивались как вид. Ну то есть на самом деле речь идет об одной-единственной ценности: успешной передаче генетического материала от поколения к поколению. А поскольку у близких родственников гены почти те же самые, что у нас, забота о них, с точки зрения естественного отбора, дело очень правильное. Так что гены, отвечающие за сочувствие и любовь к семье, а также за семейное чувство вины, расцвели пышным цветом.

Другими словами, наше инстинктивное понимание того, что такое «мы» и что такое «наше» – не более чем результат действия правил естественного отбора.

Кстати, теоретически наш вид мог бы пойти по иному эволюционному пути и сохранить чувства, похожие на те, что мы испытываем к родственникам, по отношению к, скажем, какому-нибудь виду птиц. Когда два биологических вида существуют во взаимовыгодном симбиозе, то есть помогают друг другу, для поддержки этих отношений они могут выражать теплые чувства друг к другу. Собаки, на мой взгляд, развивались вместе с людьми, и, возможно, именно поэтому дети обвиняют меня в том, что собак я люблю ничуть не меньше, чем их. Решительно отрицая это утверждение, я все же признаю, что, когда моим собакам больно, я в определенной степени тоже ощущаю их боль.

Некоторые симбиотические отношения вообще заставляют задуматься о том, что такое наши границы как отдельного существа. Мы как вид находимся в симбиозе с разнообразными бактериями, живущими в нашем теле и по-разному влияющими на наше настроение и мысли. Ученые выяснили, что, если пересадить тихой тревожной мышке кишечные бактерии от мышки общительной, ее поведение изменится. По этическим причинам на людях подобные эксперименты не ставились, но другие свидетельства ясно дают понять, что и на психику нашего вида микробы тоже влияют, в частности воздействуя на нейромедиаторы.

На самом деле будет не таким уж преувеличением сказать, что бактерии, подобно уже упомянутой мной птице, посылают сигналы моему мозгу, пусть и гораздо более изощренно.

Поэтому, если я воспринимаю сигналы, посланные бактериями внутри меня, как часть себя, то почему я не могу считать частью себя сигналы, посланные мне птицей? Особенно если представить себе, что, пойди эволюция иным путем, включающим в себя симбиоз между людьми и этим видом птиц, то подобные сигналы казались бы частью моего внутреннего мира[20].

Вот что я пытаюсь сказать: мой мозг с разных сторон подвергается атаке самой разной информации и сам решает, что из нее воспринимать как часть меня, что нет. А некоторая информация, например плач моих детей, будет где-то посередине. И я принимаю как данность, что подобные «решения» согласованы с моим глубинным метафизическим знанием о том, что есть я и что есть все остальное. Но будь мой мозг настроен иначе (а это вполне могло бы случиться), он бы воспринимал информацию по-другому и давал мне совсем другие ощущения касательно того, чем я отличаюсь от других.

Например, некоторые люди испытывают так называемую эмпатию прикосновений – то есть буквально ощущают то же самое, что и люди вокруг них. Если к кому-то рядом прикоснулись, то они тоже чувствуют это прикосновение и снимки их мозга в этот момент показывают точно такую же нейронную активность, как если бы их коснулись. Просто представьте себе, что в процессе формирования органических существ – будь то естественный отбор в других условиях или некий иной механизм – эмпатия прикосновений стала бы нормой, а не мутацией. Полагаю, в таком случае преобладало бы совсем другое понимание границ личности.

Но мы забегаем вперед. Вопрос о том, как сильно изменился бы наш взгляд на мир, пойди естественный отбор в иную сторону или будь это вообще другой механизм, мы подробнее исследуем в пятнадцатой главе.

Пока что я хотел бы обратить внимание на то, что наша идентификация с тем или иным явлением (неважно, внутренним или внешним) и степень ее глубины является в немалой степени результатом естественного отбора. В этом смысле наше интуитивное понимание личности и ее границ достаточно произвольно.

Я мог бы и дальше доказывать справедливость знания, полученного опытным путем на ретрите, но в этом нет особого смысла. Не то чтобы у меня были какие-нибудь убийственные аргументы, способные убедить вас в том, что пение птицы было частью меня. Собственно, не то чтобы я сам так уж сильно уверился в этом. Я просто стараюсь убедить вас, что мое восприятие в тот момент было не настолько безумным, насколько может показаться. И это все, что я могу сделать. Попытки по-настоящему поделиться своим опытом обречены на провал – так всегда случается с мистическими переживаниями. Чтобы действительно их понять, нужно быть или непосредственным участником, или свидетелем.

Однако вне зависимости от вашего мнения по поводу моего маленького птичьего переживания одним важным выводом я все же хочу поделиться: то, что я называю опытом бессамости, имеет внутреннюю и внешнюю сторону. Ранее в книге я говорил о том, что можно назвать внутренней версией опыта. Она включает в себя взгляд «внутрь», на ваши мысли и чувства, и вопрос к самому себе: подождите-ка, в каком именно смысле все это часть меня? Тот же простой вопрос, который Будда повторял в своей знаменитой сутре о бессамости.

Но есть еще и то, что можно назвать внешним опытом бессамости. Это когда вы смотрите вовне, на мир – на то, что находится за пределами вашего тела, – и спрашиваете себя, каким образом все это может быть частью вас. Другими словами, в первом случае вы задаетесь вопросом, являются ли предполагаемые составляющие вашей личности на самом деле вами, а во втором – ограничено ли ваше «я» тем, что вы считаете своими границами. В первом случае вы ставите под сомнение интуитивное стремление идентифицироваться практически со всем, что происходит у вас «внутри» – например, с чувством бессмысленной тревоги. Во втором вы точно так же ставите под сомнение интуитивное нежелание идентифицировать себя со всем, что «снаружи».

По моему опыту, сомнения по первому пункту иногда порождают сомнения по втором у. Мне стало сложно увидеть явную границу между ощущением покалывания и пением птицы отчасти из-за того, что я не особенно идентифицировал себя с этим ощущением. Распад моей «личности» как бы превратил ее составные части в элементы мира снаружи; размытость моей «личности» сделала ее границы менее четкими.

Таким образом, внешняя версия опыта бессамости логически вытекает из внутренней. Но кроме логики тут точно есть еще и парадокс. Ведь если мы сомневаемся в существовании какого-то «я» внутри тела, то о слиянии какого «я» с внешним миром можно говорить?

И мы возвращаемся к вопросу, который отложили в начале этой главы. В тот момент, когда границы между ногой и птицей, между внутренним покалыванием и внешним пением стали стираться, ощутил ли я себя неотъемлемой частью мира – или же я ощутил себя ничем? Словно «внутри» не было ничего, что могло бы слиться с тем, что «снаружи»?

Есть по меньшей мере две причины, по которым мне не хочется отвечать на этот вопрос. Во-первых, честно признаться, я не уверен, что мой опыт соответствует одному из этих вариантов ответа. А во-вторых, выбрав для себя ответ на этот вопрос, я стану поддерживать одну из сторон в грандиозном споре между буддистскими и индуистскими мыслителями. А если быть точным, то даже между двумя ветвями буддистской мысли.