Глава 25. Ближе к власти
Я убедилась в том, какое огромное впечатление производят на бо́льшую часть населения нашей страны имена и некая, пусть даже умозрительная, связь с высоким руководством, осенью 2009 года. В моей первой московской квартире, в только что построенном доме, никак не могли подключить горячую воду. Было уже холодно, а девочки были еще совсем маленькие, без горячей воды становилось невмоготу. Я то и дело ходила в ЖЭК, требуя подключить воду. Когда я в очередной раз сидела в столь важном для моей судьбы кабинете, мне позвонил Владимир Владимирович Вавилов, учредитель казанского фонда Анжелы Вавиловой, замечательный человек, наш большой друг. Честно говоря, я уже не помню, о чем шла речь. Но я несколько раз повторила: “Да, Владимир Владимирович. Слушаю вас. Поняла. Да, конечно, вопрос уже решается. Хорошо, Владимир Владимирович, я перезвоню”. Женщина в ЖЭКе, прежде бывшая со мной строга и холодна, как полагается на ее высокой должности, вдруг обмякла, сказала: “Ну что вы так волнуетесь, мы сейчас всё исправим. Всё будет хорошо. Извините, пожалуйста, что вам пришлось сюда приходить, идите домой!” Я пришла домой, вода была включена. Эта ничего не значащая история многое в нашей жизни объясняет. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
ГОРДЕЕВА: Как ты поняла, что без сотрудничества с властью фонду далеко не уехать?
ХАМАТОВА: Довольно долго, если честно, я, всё еще ощущая себя представителем либерально-демократического крыла нашей интеллигенции, брезгливо отмахивалась от общения с властью.
ГОРДЕЕВА: А власть?
ХАМАТОВА: А власть медленно, но неумолимо приближалась.
ГОРДЕЕВА: В чем это выражалось?
ХАМАТОВА: Например, в один прекрасный день мне позвонила какая-то женщина из Кремля и сказала, что планируется встреча президента – им тогда был Медведев – с благотворительными фондами со всей страны, на которой представители фондов должны рассказать о своих проблемах. Встреча эта, по задумке администрации президента, будет происходить в Питере. Я на это говорю: “Знаете что? Я согласна всё бросить и лететь в Питер, только если это будет и в самом деле деловое, а не для галочки собрание, где мы действительно будем обсуждать проблемы, важные для всех фондов, законопроектные изменения. И я хочу подобрать команду таких фондов и иметь возможность на это влиять”. Она, немного оторопев, отвечает: “Да, конечно. Конечно, пожалуйста”.
Я радостно начинаю перечислять, кого нужно пригласить: это люди из тех фондов, с которыми мы близко общаемся, в которых уверены и с которыми смотрим в одну сторону, – Нюта Федермессер, фонд “Вера”, Лена Смирнова, фонд “Созидание”, Володя Смирнов со своим фондом… Тут женщина перебивает: “Но нужна не только Москва, а вся Россия. Кого вы посоветуете из провинции? Нам обязательно нужна провинция”. Естественно, я советую AdVita, питерский фонд, и фонд Анжелы Вавиловой из Казани, основатель которого, Володя (как раз Владимир Владимирович) Вавилов вызывал, вызывает и, надеюсь, будет вызывать у меня бесконечное восхищение. Но этим мой список провинциальных фондов и ограничивается. Про остальные фонды я не могу с уверенностью сказать, что их представители пытаются мыслить стратегически: не только знают, что велосипед есть, колеса накачаны, цепь смазана, но и понимают, что теперь надо научиться ездить на нем, переключать скорости, освоить по-настоящему. Для этого нам, в частности, надо изменить закон “О благотворительности”. “В этом изменении заинтересована вся благотворительность в стране, вся страна”, – думаю я.
Женщине из администрации президента даю телефонные номера всех, кого перечислила, им звонят, всё объясняют. Все собирают чемоданы в уверенности, что вскоре чартерный рейс повезет их в город Санкт-Петербург. Там нас с утра покормят и поведут на встречу с президентом.
Но вечером перед вылетом “наши” вдруг начинают мне звонить с некоторым, скажем так, недоумением: “Слушай, мы готовы, но никто не звонил и не сказал, когда, как и где встречаемся. Во сколько самолет и из какого хоть аэропорта?” Я начинаю названивать людям, которые меня пригласили.
ГОРДЕЕВА: Тетенькам из Кремля?
ХАМАТОВА: Да. Дозваниваюсь не сразу, но наконец слышу: “…в связи с некой экстремальной критической ситуацией список фондов, участвующих во встрече, претерпел изменения. Мы поняли, что из-за отсутствия провинциальных фондов президент не сможет увидеть целостную картину благотворительности в нашей стране…” Я понимаю, что условие, на которое я соглашалась, аннигилировалось.
ГОРДЕЕВА: Ты отказалась лететь?
ХАМАТОВА: Нет. Я всё еще надеюсь, что я буду спикером, ведь у меня были гарантии, что я смогу озвучить любые волнующие сообщество проблемы, причем без предварительного согласования. Приезжаю с утра в аэропорт, хотя и в довольно мрачном настроении, вхожу в этот самолет чартерный и вижу там, к счастью, Владимира Владимировича Вавилова, который очень нервничает, поскольку у него есть прекрасный опыт общения с местной татарской властью, но пока еще нет опыта общения с властью федеральной. Я спрашиваю: “О чем вы будете говорить?” Выясняется, что говорить он ни о чем не собирается, но хочет подарить президенту картину, которую нарисовали дети из казанской больницы: “Вот видите, какая бабочка”, – показывает он. Еще я встречаю Льва Сергеевича Амбиндера, основателя “Русфонда”, и Фаину Захарову из “Линии жизни”. Все. Больше в самолете, в котором заняты все кресла, я не знаю ни единого человека. Но мы летим рассказывать президенту о своих проблемах.
И вот приближается встреча. Посреди большой комнаты – стол, на нем расставлены таблички с именами: в центре, понятно, Медведев, справа от него табличка “Соучредитель фонда «Подари жизнь» Чулпан Хаматова”. Я бросаю там сумку и иду общаться с людьми. Сейчас, думаю, познакомимся и быстро придумаем общую стратегию. Тут в комнату входят актрисы Анастасия Мельникова и Лиза Боярская, и я слышу, как женщина-организатор говорит Насте Мельниковой: “Если вдруг, Настя, ты почувствуешь, что разговор не клеится, пожалуйста, расскажи Дмитрию Анатольевичу какой-нибудь смешной случай. Ну, например, про детский дом, куда ты приезжала выступать”. Спрашиваю тихо: “Насть, а ты какой фонд представляешь?” Она: “Никакой я фонд не представляю. Мою миссию тебе сейчас озвучили”. Спрашиваю Лизу Боярскую, та отвечает, что будет говорить о том, как в одной петербургской больнице протекла крыша. Опрашиваю еще каких-то людей. Всё, что они говорят, производит удручающее впечатление: я понимаю, что меня развели.
ГОРДЕЕВА: И ты уходишь?
ХАМАТОВА: Нет. Я уже не могу уйти.
ГОРДЕЕВА: Почему?
ХАМАТОВА: Потому что это был бы детский сад! Нет уж, раз приехала, надо как-то выпутываться. И вот мы все сидим, ждем Медведева. Ждем, думаю я, теряем кучу времени – ради чего? И, дойдя до точки кипения в своем внутреннем диалоге, со свойственной мне неспособностью к дипломатии всё это, накипевшее, высказываю устроителям: “Это очередная профанация, это «потемкинские деревни»! Вместо того, чтобы вести конструктивный разговор, мы сейчас будем что делать? Обсуждать, как в какой-то больнице протекли трубы?” Тут кричат: “Едут, едут!” И, прервав разговор на середине, я гордо возвращаюсь к своей сумке. А сумки-то нет!
ГОРДЕЕВА: Коллеги украли?
ХАМАТОВА: Нет. Моя сумка “сама собою” переместилась в самый-самый дальний угол, на самый конец этого большого и торжественного стола. А на табличке по правую руку от Медведева уже какая-то совсем другая фамилия. Мой табель успеваемости в глазах устроителей молниеносно поменялся, и за плохое поведение меня, как в школе, отсадили в угол.
ГОРДЕЕВА: И ты села?
ХАМАТОВА: Села. И уже с места спросила о порядке выступлений. Оказалось, что первой выступает Лиза Боярская как представитель интеллигенции Санкт-Петербурга, говорит о протекающей крыше, потом Лев Сергеевич Амбиндер – о благотворительности в целом, потом Владимир Владимирович Вавилов дарит картину с бабочкой. “А остальные?” – не унималась я. На что услышала ответ: “Ну, вам-то чего боятся? Вы актриса, у вас голос громкий”. Тут вошел Медведев, и всё действительно пошло по плану. Но после вручения нарисованной детьми бабочки, когда я попыталась что-то вякнуть, вдруг встала женщина из какого-то, без сомнения, прекрасного города и начала подробно рассказывать всем нам и в первую очередь, конечно, президенту, как они в своем городе организовали кружок плетения бисером и что плетение бисером диаметра такого-то в форме круглой, Дмитрий Анатольевич, отличается от плетения бисером диаметра другого-то в форме квадратной, и это очень влияет на детскую реабилитационную программу.
ГОРДЕЕВА: А Медведев ее слушает?
ХАМАТОВА: Еще как слушает! Не перебивает. Всё очень интеллигентно. Я беру себя в руки, думаю: ну, сейчас она расскажет про все варианты реабилитационного плетения бисером, и мы перейдем к сути вопроса, ведь не может же быть так, чтобы она проделала весь этот путь только для того, чтобы рассказать президенту о разных техниках плетения! Наверняка есть проблема: может быть, бисер в стране закончился. Но нет. После бисероплетения началось следующее выступление: другая женщина стала говорить о том, что у них в центре помощи детям с ДЦП живут три хомяка: два белых, а один – рыжеватый.
ГОРДЕЕВА: Послушай, а что тебя так рассердило? Ты что, не знала, что в благотворительности участвует все-таки определенная категория людей? Это не срез общества и не вполне обычная выборка. Нормальные люди всю свою жизнь благотворительности не отдают.
ХАМАТОВА: Я это понимаю. Но мы собрались поговорить о проблемах и прийти к каким-то поворотным решениям, что-то изменить, чтобы двигаться дальше. А мы сидим и слушаем, что рыжеватого хомяка зовут Петя, а еще есть хомяк, у которого двойной нос, можете себе представить, Дмитрий Анатольевич? А он – не удивляется и не хохочет. Он внимательно и спокойно их слушает…
ГОРДЕЕВА: И, видимо, приходит к выводу, что они все, вернее вы все – чокнутые.
ХАМАТОВА: Не знаю, к каким выводам он приходит. Ради чего затевалась эта встреча, насколько она была важна, это всё тайна, которая уже никогда не откроется. Женщина не унимается: “И когда, Дмитрий Анатольевич, этот хомяк Вася встает в аквариуме, вы знаете, у него такие лапки смешные, вот так смотришь на свет, такие прожилки…” – говорит она, имея в виду, видимо, ценность реабилитационной программы с хомяками для детей с ДЦП. И я опять пытаюсь вникнуть в суть: может быть, хомяков кормить нечем, плодиться перестали? Какая связь между хомяками или бисером – и президентом страны? Так и не уловив смысл, опять пытаюсь встать и якобы громким поставленным голосом что-то сказать.
ГОРДЕЕВА: А вы там должны вставать?
ХАМАТОВА: Я вынуждена вставать, потому что меня иначе не видно. Все остальные могут говорить сидя. Я наказана, я сижу “на Камчатке”, сбоку. Я могу либо лечь грудью на стол и высунуться, либо встать. Я пытаюсь встать, но тут снова вступает женщина из провинции, и я снова стушевываюсь: ну не стану же я, как какая-то там звезда, расталкивать людей плечами и давить своим громким голосом. Сажусь и слушаю. Женщина представляет фонд пострадавших в ДТП. Она начинает плакать сразу. Она вообще не может сказать ни слова. Все терпеливо ждут, когда она справится со своими эмоциями и объяснит причину этих слез. Причиной слез оказывается… радость от того, что напротив нее сидит президент нашей страны Дмитрий Анатольевич! Она лепечет: “Сейчас-сейчас я успокоюсь. Просто такое бывает раз в жизни”, – и продолжает плакать. Все дипломатично молчат. Ждут. То и дело прерываясь на слезы, женщина эта начинает рассказ о том, что у них в доме живет тетя Сима, “вы знаете, мы ведь ходили к ней еще школьниками, она всегда готовила борщ. Вернее, даже не она готовила борщ, а борщ готовил ее муж дядя Вася. И этот борщ был такой вкусноты, потому что он добавлял туда…” Дальше она перечисляет все ингредиенты борща и переходит к тому, как дядя Вася вместе с еще одним соседом дядей Петей красили палисадник, около которого они ходили. Останавливается, опять плачет, продолжает… В конце концов уже и Медведев не выдерживает и, как будто очнувшись, произносит: “Давайте ближе к делу, пожалуйста, по благотворительности”. Она: “Конечно-конечно. Но вы поймите, это такое счастье сидеть рядом с вами”, – опять плачет и опять долго рассказывает о своем пионерском прошлом, о герани, которую растила тетя Клава, о трогательнейших своих соседях. Медведев, уже немного нервно: “Ну давайте всё-таки перейдем к сути вопроса”. Суть вопроса оказалась такова: муж и жена из этого города попали в аварию и “…представляете, Дмитрий Анатольевич, сейчас лежат в одной палате!” На что Дмитрий Анатольевич в изумлении: “И что?” А она: “Как же что, Дмитрий Анатольевич!” И опять заплакала, но, наверное, не просто от радости момента, но и от несправедливости. “Женщина и мужчина, даже если они муж и жена, не должны лежать в одной палате в больнице!” Это был итог речи.
Где была Чулпан Хаматова в этот момент, я тебе сказать не могу, потому что меня уже стёрло, меня не было. Я поняла, что больше не буду интеллигентничать и встану. И я встала и заговорила быстро, без пауз, чтобы не мог встрять кто-нибудь с очередным сентиментальным рассказом про борщ или хомяков. Я почти прочеканила про закон о двойном налогообложении, который необходимо изменить, чтобы фонды могли помогать своим подопечным столько раз, сколько потребуется, и не платить со всех трат, начиная со второй, огромный налог, потому что это деньги жертвователей, и пожертвованы они нашим пациентам, а не государству. Но тут встреча подошла к концу. Медведев просто мне кивнул. Всё окончилось. Он вышел и уехал сам за рулем какой-то модной машины, а все ему махали.
Ч. ХАМАТОВА: Дмитрий Анатольевич, я очень извиняюсь, что я вынуждена вас перебить. Я Чулпан Хаматова, фонд «Подари жизнь». Это фонд, который помогает детям с онкогематологическими заболеваниями. У меня есть четыре пункта, и я их скажу быстро.
Первый пункт, правда, уже озвучили – по поводу вторичного налогообложения. В июне будет второе чтение этой поправки в закон. Просто просьба держать руку на пульсе.
Д. МЕДВЕДЕВ: Я знаю об этом, я потом прокомментирую, скажу.
Ч. ХАМАТОВА: Сейчас (это, наверное, к Татьяне Алексеевне тоже вопрос) принимается закон об охране здоровья граждан, где рассматривается, что родителям разрешается быть с ребенком, только если ребенок младше трех лет, нет? Устаревшие?..
Т. ГОЛИКОВА: Я сейчас скажу…
Ч. ХАМАТОВА: Чего я боюсь? То, что дошло до нас, что ребенок младше трех лет находится с родителем, а дальше – по медицинским показаниям. Медицинские показания разными врачами могут рассматриваться по-разному. Некоторые врачи думают, что ребенок ест, ходит в туалет сам, значит, он обязан быть один, без родителя. То, что это чудовищная психологическая нагрузка на ребенка, они отказываются есть, спать, сопротивляются лечению, – это безусловно. А в случае с онкобольными это вообще просто невозможно априори, потому что нечистоплотные врачи будут эти медицинские показания интерпретировать по-своему, что, безусловно, будет иметь какой-то момент вымогательства и так далее. Это второй вопрос.
Третий вопрос: мы очень просим, чтобы при ввозе лекарств из-за границы благотворительные организации не платили 18 процентов НДС. Я знаю, что этот закон тоже рассматривается уже, но, наверное, очередная просьба держать руку на пульсе, потому что поиск донора костного мозга стоит 15 тысяч евро, а с НДС мы платим 18 тысяч евро… В прошлом году у нас 740 тысяч ушли на налоги.
Л. АМБИНДЕР: 2,5 тысячи евро на каждого ребеночка получается, да, мы тоже платим.
А. МЕЛЬНИКОВА: И еще речь идет о времени, потому что пока идет оформление документов на таможне, в это время уже костный мозг…
Ч. ХАМАТОВА: Наше предложение: освободить благотворительные организации от уплаты 18-процентного налога на ввоз лекарств.
Д. МЕДВЕДЕВ: Понятно, это я услышал, Чулпан. Четвертое?
Ч. ХАМАТОВА: Четвертое. Это будет самое сложное. Я это теоретически понимаю, практически сейчас попробую высказаться. Страховые взносы. Единый социальный налог стал 34 процента. И благодаря вашей поправке были внесены льготы для некоммерческих организаций, для малого бизнеса и благотворительных организаций. Но благотворительные организации воспользоваться этими льготами на сегодняшний день не могут, потому что там есть формулировка «от доходов», а у благотворительных организаций доходов нет. Пожертвования – это не доходы. Поэтому мы очень просим вставить в поправку, где было бы не «от доходов», а «от расходов» – на что тратятся деньги. И тогда благотворительные организации могут пользоваться этими льготами”.
ГОРДЕЕВА: Закон о двойном налогообложении в конце концов был отменен!
ХАМАТОВА: Да, но отменили его благодаря другой составляющей политики нашего фонда: большому бизнесу. Наши крупные жертвователи помогли нам “втащить” отмену этого закона в Госдуму и довести дело до конца. Но дело не в этом. До меня на этом совещании с Медведевым вдруг как-то ясно и отчетливо дошло, что если мы хотим переменить судьбу благотворительного движения, если мы хотим действительно участвовать в жизни страны на равных, мы должны убедить власти себя слушать. Мы должны перестать быть в их глазах какими-то блаженными и полусумасшедшими. Надо идти в Минздрав, в Госдуму, заседать там с ними, выучить их язык и говорить в полный голос, без всяких розовых соплей. Для меня лично это означало, что я больше не актриса Чулпан Хаматова, лицо фонда, вишенка на торте. Я – лоббист. Я должна владеть темой так, чтобы от зубов отскакивало. И начались наши бесконечные тренинги с Катей Чистяковой и Гришей Мазманянцем: я училась у них, как мне разговаривать с такими-то и такими-то чиновниками, фонд наш пошел в государственные органы – тоже разговаривать и решать проблемы.
ГОРДЕЕВА: Это называется GR – отношения с властью.
ХАМАТОВА: Прежде мы считали, что наша задача – от власти требовать. Но со временем стало понятно, что мы должны их учить, должны вместе с ними работать, не должны им себя противопоставлять. Мы в одной телеге. Надо ехать.
ГОРДЕЕВА: То есть примерно с этого момента можно отсчитывать начало “дружбы фонда «Подари жизнь» с российской властью”, за которую тебя потом начнут упрекать.
ХАМАТОВА: Примерно с этого момента, да. Но на деле следует отсчитывать другое: ответственное отношение и мое, и фонда к взаимодействию с государством. Я научилась компетентно говорить о нуждах нашего фонда и медицинских учреждений, находящихся под нашей опекой на любом уровне. Мы все поняли и приняли как данность тот факт, что сделано нами довольно много, но дальше что-то менять и двигать без государства мы не сможем. Хорошее оно, плохое, нравится – не нравится. Мы здесь живем, мы не можем и не должны отделять себя от него. И мы немало сделали для того, чтобы помочь государству нам помогать. Можно так сказать?
