Век философии не создавал атеистов
Но если они должны принять Пифагора, сатирически изображенного Тимоном, как «фокусника торжественных речей, занятого ловлей людей», – то как они могут избежать того, чтобы судить об Иисусе по отрывку, который Цельс уберег от забвения в своей сатире? Исторической беспристрастности нет никакого дела до вероисповеданий и личных верований, она одинаково взыскивает с потомков как за одно, так и за другое. Жизнь и деяния Иисуса намного меньше засвидетельствованы, чем жизнь и деяния Пифагора, если мы можем сказать, что они вообще засвидетельствованы каким-либо историческим доказательством. Ибо, конечно, никто не станет отрицать, что в качестве реальной личности Цельс обладает преимуществом в отношении достоверности его свидетельств перед Матфеем, или Марком, или Лукою, или Иоанном, которые никогда не написали ни одной строчки в соответственно приписываемых им Евангелиях. К тому же Цельс в качестве свидетеля по крайней мере столь же хорош, как Гераклит. Он был известен как неоплатоник и ученый некоторым отцам, тогда как само существование этих четырех апостолов должно приниматься на слепую веру. Если Тимон рассматривал великого самоcского провидца как «фокусника», то Цельс делал то же самое в отношении Иисуса или, вернее, в отношении тех, кто возлагал на него свое притворство. В своем знаменитом труде, обращенном к назареянину, он говорит: «Допустим, что чудеса были совершены тобою… но разве они не такие же, как и те, которые преподаются египтянам для совершения посреди форума за несколько оболов».
И мы знаем, по утверждению «Евангелия от Матфея», что Галилейский Пророк также был человеком торжественных речей и что он называл себя и предлагал сделать своих учеников «ловцами человеков».
Пусть никто не подумает, что мы направляем этот упрек против кого-либо, кто почитает Иисуса как Бога. Независимо от веры, если поклоняющийся искренен, ее следует уважать в его присутствии. Если мы не принимаем Иисуса за Бога, то мы чтим его как человека. Такое чувство делает ему больше чести, чем если бы мы приписали ему силы и личность Всевышнего и в то же время считали бы, что он сыграл с человечеством бесполезную комедию, так как, в конце концов, его миссия оказывается едва ли не полной неудачей; 2000 лет прошло, а христиан не насчитывается даже [в количестве] одной пятой части населения земного шара; также непохоже, что христианство лучше преуспеет в будущем. Нет, мы стремимся лишь к строгой справедливости, отметая всякие личные пристрастия. Мы вопрошаем тех, кто, не почитая ни Иисуса, ни Пифагора, ни Аполлония, все же повторяет праздную болтовню их современников; тех, кто в своих книгах или хранит благоразумное молчание, или же разглагольствует о «нашем Спасителе» и «нашем Господе», как будто они верят сколько-нибудь больше в выдуманного теологического Христа, чем в баснословного китайского Фо.
В те дни древности не было атеистов; не было неверующих или материалистов в современном значении этого слова, так же как не было набожных клеветников. Тот, кто судит о древних философиях по их внешней фразеологии и приводит цитаты из древних писаний, кажущиеся атеистическими, – тот не заслуживает доверия как критик, так как он не способен проникнуть во внутренний смысл их метафизики. Воззрения Пиррона, чей рационализм вошел в пословицу, могут быть истолкованы только при свете древнейшей индусской философии. От «Ману» вплоть до позднейших свабхавиков ее ведущей характерной чертой всегда было провозглашение реальности и верховенства духа со страстностью, пропорциональной отрицанию объективного существования нашего материального мира – преходящего призрака временных форм и существ. Многочисленные школы, порожденные Капилой*, отражают его философию не яснее, чем доктрины, оставленные в наследство мыслителям Тимоном, пирроновским «пророком», как называет его Секст Эмпирик. Его взгляды на божественный покой души, его гордое равнодушие к мнениям окружающих его людей, его презрение к софистике в равной степени отражают случайные лучи самосозерцания гимнософов и буддийских вайбхашиков*. Несмотря на то что его и его последователей прозвали, вследствие их состояния постоянной неопределенности, «скептиками», «сомневающимися» и нерешительными только потому, что они всегда откладывали свое окончательное решение по дилеммам, с которыми наши современные философы предпочитают справляться, наподобие Александру, разрубая гордиев узел и затем объявляя эту дилемму суеверием, – таких людей, как Пиррон*, нельзя называть атеистами. Не более можно назвать этим именем Капилу, или Джордано Бруно, или Спинозу, которых также считали атеистами; ни также великого индусского поэта, философа и диалектика Веда-Вьясу, чей принцип, что все есть иллюзия – кроме Великого Непознаваемого и Его непосредственной сущности, – Пиррон усвоил полностью.
Эти философские верования были распространены, подобно сети, по всему дохристианскому миру и, пережив преследования и неправильные истолкования, образуют краеугольный камень каждой ныне существующей религии, кроме христианства.
Сравнительная теология – это обоюдоострое оружие, и такой она показывает себя. Но защитники христианства, не смущаясь доказательствами, навязывают сравнение самым серьезным образом; христианские легенды и догматы, говорят они, и в самом деле как-то напоминают языческие, это правда; но, видите ли, тогда как одна преподает нам существование, силы и атрибуты всемудрого, всеблагого Бога Отца, брахманизм преподносит нам множество меньших богов, а буддизм – ни одного; одна религия представляет собою фетишизм и политеизм, другая же – голый атеизм. Иегова – единственный истинный Бог, и папа римский и Мартин Лютер – Его пророки! Эта одна сторона меча, а вот другая: несмотря на миссионеров, несмотря на армии, несмотря на насильно навязанные торговые связи, «варвары» ничего не находят в доктринах Иисуса – как бы возвышенны некоторые из них ни были – чему Кришна или Будда уже не учили бы их раньше. И поэтому, чтобы переманить на свою сторону новообращенных и удержать тех немногих, которые уже были переманены веками коварства, христиане дают «варварам» догмы, более абсурдные, нежели их собственные, и обманывают их, присваивая обычаи их туземных жрецов и практикуя тот же самый «фетишизм и идолопоклонство», которые они так осуждают у «варваров». Сравнительная теология действует на обе стороны.
В Сиаме и Бирме католические миссионеры стали совершенными талапоинами по всему внешнему виду, то есть минус их добродетели; то же произошло и по всей Индии, в особенности на юге, они были обличены их же коллегой аббатом Дюбуа. Это впоследствии с негодованием отрицалось. Но теперь у нас есть живые свидетели относительно правильности этого обвинения. Среди других, капитан О’Грейди, уже цитированный, уроженец Мадраса, пишет следующее об этом систематическом методе обмана:
«Чтобы снискать к себе доверие перебежчиков из индуизма, эти лицемерные попрошайки заявляют, что они абсолютные трезвенники, совершенно не употребляющие мяса… Я одного из этих отцов угощал, вернее, он сам зверски напивался в моем доме время от времени, и это было загляденье, как он набрасывался на жареную телятину».
Далее автор преподносит хорошенькие истории о «черноликих Христах», «Святых девах на колесах» и о католических процессиях вообще. Мы видели такие торжественные церемонии, сопровождаемые самой адской какофонией сингалезского оркестра, включая тамтамы и гонги; за ними следовала похожая брахманская процессия, которая по своим живописным краскам и mise en scene выглядела намного более торжественной и впечатляющей, чем христианские сатурналии. Говоря об одной из таких процессий, тот же автор замечает:
«В ней было больше дьявольского, чем религиозного… Епископы увозили в Рим большую кучу “лепты святого Петра”, собранную в мельчайших монетах, с золотыми украшениями, носовыми кольцами, ножными браслетами, локотными подвесками и тому подобным, в изобилии безрассудно кучами брошенным к ногам гротескного медноцветного изображения Спасителя с его ореолом, сделанным из сплава меди с цинком, с ярко-полосатым кушаком и – что-то от Рафаэля! – голубым тюрбаном».
Как каждый может понять, такие добровольные даяния делают подражание местным брахманам и бонзам весьма прибыльным делом. Между поклоняющимися Кришне и Христу, или Авани и Деве Марии, в самом деле, меньше существенных расхождений, чем между двумя туземными сектами, вишнуитами и шиваитами. Для обращенных индусов Христос есть немного видоизмененный Кришна, и это все. Миссионеры увозят богатые денежные пожертвования, и Рим доволен. Затем наступает год голода; но носовые кольца и локотные подвески уплыли, и народ голодает тысячами. Ну и что? Они умирают во Христе, и Рим рассыпает свои благословения над их трупами, из которых тысячи ежегодно плывут по священным рекам в океан. Настолько раболепны католики в своем подражании и так заботятся, чтобы не оскорбить своих прихожан, что если им случится заполучить в свою церковь нескольких перебежчиков из высших каст – они не допустят в ту же самую церковь ни одного пария или человека из низшей касты, каким бы хорошим христианином он ни был. И все же они осмеливаются называть себя слугами Того, кто предпочитал общество мытарей и грешников; и чье воззвание: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», – раскрыло перед ним сердца миллионов страждущих и угнетаемых!
Мало таких смелых и откровенных писателей, как недавно оплакиваемый д-р Томас Инман из Ливерпуля. Но сколь бы малым ни было их количество, все эти люди единогласно соглашаются, что философия как буддизма, так и брахманизма намного превосходит теологию христианства и не учит ни атеизму, ни фетишизму.
«По моему мнению, – говорит Инман, – утверждение, что Шакья не верил в Бога, совершенно не обоснованно. Более того, вся его схема построена на веровании, что существуют высшие силы, которые способны наказывать человечество за его прегрешения. Правда, эти боги не называются ни Иах, ни Иегова, ни Яхве, ни Адонай, ни Эхиэх, ни Ваалим, ни Ашторет – все же для сына Шуддходаны существовало Верховное Существо».
Существуют четыре школы буддийской теологии на Цейлоне, в Тибете и Индии. Одна – скорее пантеистическая, чем атеистическая, но другие три – чисто теистические.
Спекуляции наших филологов основаны на первой из них. Что же касается второй, третьей и четвертой, то их учения различаются только по внешнему виду выражения. Мы полностью объяснили дух этого учения в другом месте.
Что касается практических, а не теоретических взглядов на нирвану, то вот что говорит один рационалист и скептик:
«Я опрашивал сотни буддистов у самых дверей их храмов и не нашел ни одного, кто не боролся, не постился и не вел бы строго нравственную жизнь в целях самоусовершенствования и завоевания бессмертия, а не достижения окончательного уничтожения.
Имеется более 300 000 000 буддистов, которые постятся, молятся и трудятся… Зачем считать эти 300 000 000 человек идиотами и глупцами, изнуряющими свое тело и подвергающими себя наиболее страшным лишениям всякого рода для того, чтобы достичь фатального уничтожения, которое так или иначе само должно их настичь?».
Подобно этому автору, мы опрашивали буддистов и брахманистов и изучали их философию. Апаварга имеет совсем другое значение, а не уничтожение. Она значит – становиться все более и более подобным Тому, одной из сверкающих искр от которого является человек; это есть стремление каждого индусского философа, а надеждой наиболее невежественного человека является никогда не утерять своей четкой индивидуальности.
«Иначе, – как однажды сказал один уважаемый корреспондент автора этих строк, – земное и отдельное существование выглядело бы комедией для Бога и трагедией для нас; забавой для Него – что мы работаем и страдаем, и смертью для нас – выносить все это».
То же самое с доктриной метемпсихоза, настолько искаженной европейскими учениями. Но по мере продвижения труда над переводами и анализом [текстов], свежие красоты религии будут открыты в старинных верованиях.
У профессора Уитни в его переводе Вед имеются отрывки, в которых, как он говорит, предполагаемое значение тела для его прежнего обитателя выявлено в наиболее сильном свете. Это части гимнов, которые во время похоронных служб читались над телом покойного. Мы приводим их здесь из научного труда м-ра Уитни:
«Пора! возьми с собой все члены;
не растеряй конечности и тело сохрани;
Твой дух уже в пути, теперь за ним последуй;
иди за ним туда, где счастлив будешь ты.
……………………………………………………………………..
Собери из отдельных частей свое тело;
свершу над ним обряд и сформирую вновь.
……………………………………………………………………..
Но если член какой забудет Агни,
тебя препровождая в мир богов,
Его тебе немедля я восполню;
возрадуйтесь на небесах, о, боги!».
«Тело», о котором здесь говорилось, не есть физическое, но астральное тело – в чем очень большая разница, как можно заметить.
Вновь вера в индивидуальное существование бессмертного духа человека показана в следующих стихах индусского церемониала кремации и похорон.
«Внутри земной сферы обитают они,
или в царстве наслаждения пребывают они,
Богам принадлежит околоземная оболочка, —
небеса для седалища их,
“Преддверием неба” третье небо называется,
где восседают боги».
– Ригведа, X.
При наличии таких возвышенных взглядов, какие имелись у этого народа по отношению к Богу и бессмертию человеческого духа, неудивительно, что сравнение ведических гимнов и узких, лишенных духовности «Моисеевых книг» должно иметь своим результатом признание преимущества за первыми в уме каждого непредубежденного ученого. Даже этический кодекс «Ману» несравнимо выше кодекса «Пятикнижия» Моисея, в буквальном значении которого все непосвященные ученые двух миров не могут найти ни единого доказательства о том, что древние евреи верили либо в будущую жизнь, либо в бессмертный дух в человеке; или что Моисей сам когда-либо учил этому. Все же имеются выдающиеся востоковеды, которые начинают подозревать, что «мертвая буква» скрывает что-то такое, чего не видно с первого взгляда. Так, например, профессор Уитни утверждает, что
«по мере заглядывания еще глубже в форму современного индусского церемониала, мы обнаруживаем немало того же самого расхождения между вероучением и обрядной стороной; одно не объясняется другим».
Затем этот великий американский ученый добавляет:
«Мы вынуждены прийти к заключению, что или Индия заимствовала свою систему обрядов из какого-то чужого источника и практиковала их слепо, не интересуясь их истинным смыслом, или же эти обряды являются продуктом другой доктрины более древнего происхождения и сохранились в народном обращении после угасания вероучения, первоначальным выражением которого они были».
Это вероучение не угасло, и его сокровенная философия, как ее теперь понимают посвященные индусы, такова же, какой была 10 000 лет тому назад. Но могут ли наши ученые серьезно надеяться, что она по первому их требованию будет им преподнесена? Или они все еще надеются проникнуть в глубины тайн мировой религии по ее общеизвестным экзотерическим обрядам?
Ни один ортодоксальный брахман и буддист не станет отрицать христианское Воплощение; только они понимают его согласно своей собственной философии, – и как могут они отрицать его? Ключевым камнем их собственной религиозной системы являются периодические воплощения божества. Каждый раз, когда человечество готово впасть в материализм и нравственную деградацию, Верховный Дух воплощается в своем создании, избранном для этой цели. «Посланец Высочайшего» соединяется с дуальностью материи и души, и когда триада таким образом становится завершенной путем присоединения Венца, рождается спаситель, который помогает снова поставить человечество на путь истины и добродетели. Ранняя христианская церковь, вся пропитанная азиатской философией, очевидно, разделяла то же самое верование – иначе она не обратила бы второе пришествие в догмат веры и не прибегла бы к коварному измышлению басни об Антихристе в качестве предостережения против возможных будущих воплощений. Также они [отцы христианской церкви] не могли бы представить себе, что Мелхиседек был аватаром Христа. Им нужно было только обратиться к «Бхагавадгите», чтобы найти Кришну, или Бхагавада, говорящим Арджуне: «Тот, кто следует за мною, спасается мудростью и даже трудами… Как только добродетель в мире уменьшается – я проявляюсь, чтобы спасти его».
Действительно, более чем трудно избежать признания этой доктрины о периодических воплощениях. Разве мир не был свидетелем прихода, с большими промежутками времени, таких великих личностей, как Кришна, Шакьямуни и Иисус? Как и два последних персонажа, Кришна, кажется, был реальной личностью*, обожествленной его школой в какое-то время в сумерках истории и приспособленной к системе освященной временем религиозной программы. Сопоставьте этих двух Спасителей, индусского и христианского, причем один предшествует другому на несколько тысячелетий; поместите между ними Сиддхартху-Будду, отражавшего Кришну и отбрасывающего в ночь будущего свою светозарную тень, из чьих собранных лучей были сложены очертания мифического Иисуса и из учений которого были извлечены поучения исторического Христа; и мы найдем, что под одним одинаковым одеянием поэтической легенды жили и дышали три реальных человеческих персонажа. Индивидуальные заслуги каждого из них выведены, пожалуй, более сильными линиями, а не наоборот, благодаря этой самой мифической окраске, ибо народный инстинкт, такой безошибочный и справедливый, если ему не мешают, не мог бы избрать для обожествления недостойное лицо. Vox populi, vox Dei когда-то было истиной, хотя и ошибочной в приложении к нынешней, управляемой священнослужителями толпе.
Капила, Орфей, Пифагор, Платон, Василид, Маркиан, Аммоний и Плотин основывали школы и сеяли зародыши многих благородных мыслей и, исчезнув, оставили за собой сияние полубогов. Но три личности – Кришна, Гаутама и Иисус – появились как истинные боги, каждый в свою эпоху, и передали человечеству три религии, построенные на нерушимой скале веков. Что все три, а в особенности христианская вера, стали со временем фальсифицированными, и последняя – почти неузнаваемой, – в этом никто из этих благородных Реформаторов не виноват. Самозваные священнические виноградари «вина Господнего» – вот кто должен быть призван к ответу будущими поколениями.
При очищении этих трех систем от ржавчины человеческих догм оставшаяся чистая сущность будет найдена идентичной. Даже Павел, великий честный апостол, или неумышленно исказил доктрины Иисуса в горении своего энтузиазма, или же его писания были искалечены другими до неузнаваемости. Талмуд, – записи народа, который, несмотря на отступничество Павла от иудаизма, все же чувствует себя вынужденным признать величие Павла как философа и религиозного человека, – говорит об Ахере (Павле) в «Иерушалми»*, что «он испортил труд того человека», – подразумевая Иисуса.
