53

Как и все акционеры, к которым я теперь принадлежал, я получил приглашение на ассамблею заказным письмом за две недели до события.

И вот уже целую неделю я сочинял выступление, шлифуя его, как скульптор полирует мрамор, убирая все шероховатости. Я выучил его почти наизусть, репетируя перед зеркалом в ванной и воображая перед собой группу акционеров, которых надо убедить. Я думал об этом непрерывно, идя по улице, сидя в метро или стоя в очереди. Даже стоя под душем, я отрабатывал некоторые пассажи и представлял себе, как публика покоряется мне. А в это время струи теплой воды ручьями текли по голове, по коже, согревая тело и сердце и заставляя их вибрировать в унисон с моим голосом, в полном резонансе с аудиторией. Я все время вспоминал свой успех в «Спич-Мастере», и это внушало мне веру в себя.

Я находил свою речь весьма убедительной и был горд собой. На месте мелких акционеров я бы за себя проголосовал без всяких сомнений.

В начале недели место ассамблеи поменяли, и я получил уведомление с новым адресом: ПОПБ, 8, бульвар Берси, 12-й округ. Такому человеку, как я, недавно переехавшему в Париж, этот адрес ни о чем не говорил.

Накануне я взял отгул, чтобы передохнуть, собраться с мыслями и внутренне настроиться. Однако, когда солнце стало клониться к горизонту, а потом исчезло за причудливой и печальной чередой парижских крыш и труб, вера в себя начала понемногу таять. И передо мной, прогнав радужные мечты, во весь рост встала суровая действительность. И состояла она в том, что событие, на которое я столько поставил, неотвратимо приближалось.

Было ясно, что Дюнкер не простит мне выдвижения моей кандидатуры в противовес ему. Завтра, в это же самое время, я стану либо президентом «Дюнкер Консалтинг», либо бывшим консультантом, ныне безработным, которого преследует бывший психиатр, ныне сам наполовину спятивший.

И тут внезапно здравый смысл взял верх над сердечными порывами, и меня охватил животный, всепроникающий страх.

Утро следующего дня пролетело быстро. Я в очередной раз перечитал свое выступление, потом вышел прогуляться, чтобы подышать кислородом и попытаться хоть чуть-чуть снизить уровень стресса. Навязчивый страх привел меня в какое-то странное состояние. Внизу под лестницей я увидел Этьена и решил поделиться с ним своими страхами. Может, чтобы лишний раз увериться, что на свете есть кто-то слабее меня. А может, потому, что, если мне не удастся переломить ситуацию, я сам окажусь на его месте.

— Мне страшно, — сказал я ему.

— Страшно? — отозвался он своим хриплым голосом.

— Да. Мне предстоит сегодня говорить перед людьми и рассказать им свой взгляд на некоторые вещи. И это вгоняет меня в страх.

Он с недоверчивым видом принялся следить глазами за прохожими.

— Не вижу, в чем проблема. Я всегда говорю, что думаю, если вообще думаю, и все кончается хорошо.

— Не так все просто… Я буду не один. На меня будут смотреть, меня будут слушать, обо мне станут судить…

— Да ладно! Если они такие привереды, тем хуже для них! Надо говорить, что думаешь. Слушать свое сердце, а не страх. Тогда и страха не будет.

Я приготовил себе легкий завтрак и включил радио, информационный канал. Я предпочел есть, слушая, как говорят другие: при этом лишние мысли не лезут в голову.

Только я приступил к трапезе, как застыл на месте: перед трансляцией экстренных новостей диктор объявил время. Четырнадцать тридцать. Четырнадцать тридцать… Я посмотрел на часы, и сердце у меня сжалось: они показывали тринадцать ноль семь. Я заметался по комнате. На будильнике тоже было четырнадцать тридцать! Как же так?!! Ассамблея начитается в пятнадцать ноль-ноль… на другом конце Парижа!

Я скинул футболку и джинсы, впрыгнул в серый костюм с белой рубашкой и достал итальянский галстук. Приличный узел мне удалось завязать только с третьего раза. Туфли я натянул в мгновение ока. Засунув приглашение и текст выступления в картонную папку, я захлопнул дверь и сбежал по лестнице.

Четырнадцать тридцать восемь. К трем часам мне не успеть. Никакой надежды. Мне оставалось только молиться, чтобы собрание не начали вовремя. Свою кандидатуру можно заявлять только в начале заседания. Если я упущу время — все пропало…

Я побежал что было сил и успел на перрон метро как раз в тот момент, когда двери закрывались. Я проскочил в дверь и плюхнулся на сиденье, отдуваясь, как загнанный бык, как раз напротив какой-то бабушки, которая таращилась на меня выпученными, как шарики лото, глазами.

И тут я взорвался. И надо же было, чтобы мои часы сломались именно в такой день, когда я не имею право на ошибку!

— Не может быть! — закричал я в полный голос.

Это все равно как если бы я получил удар по голове.

— Не верю, не верю! — в тоске повторял я, спрятав лицо в ладони.

Бабушка пересела на другое место.

Всю дорогу я в отчаянии топал ногами.

Когда я вышел из метро, мобильник показывал пятнадцать ноль пять. А онто правильно показывает? Я бросился на улицу, искать дом восемь по бульвару Берси. Улица оказалась очень необычной: по краям ее высились насыпи, покрытые газоном, а в них виднелись широкие окна. Все это наводило на мысль о подземном ангаре или паркинге. Никаких номеров домов видно не было. Просто проклятье какое-то! Я бросился к прохожему, но тот ретировался, как только я попытался с ним заговорить. Я отыскал еще одного:

— Простите, пожалуйста, где дом восемь по бульвару Берси?

Он посмотрел на меня удивленно.

— Понятия не имею, где это. А что там такое?

— Должен быть ПОПБ…

— А, так это вон там.

Он указал на одно из больших окон в газоне, рядом с огромной афишей Мадонны.

— Не паникуйте, концерт завтра!

Я побежал со всех ног и влетел в дверь, помахав приглашением перед носом охранника. Вывеска гласила: «Дворец спорта Пари-Берси». Вот не знал, что стадионы сдают залы предприятиям. Забавная идея!

— Зарегистрируйтесь, пожалуйста, — сказал охранник, указав на ряд столов, за которыми скучали регистраторши в синей униформе.

Я подошел, держа в руках картонную папку.

— Я опоздал, — сказал я нетерпеливо, предъявив приглашение.

Регистраторша не спеша поискала мое имя в списке, болтая с товарками.

Потом стала готовить бейджик с той скоростью, с какой позволяла длина ее накрашенных ногтей, потом отвлеклась на телефонный звонок.

— Ой, я долго не задержусь, — защебетала она в трубку. — Подожди меня, я иду к парикмахеру, он…

— Извините, пожалуйста, — вмешался я, — я очень опаздываю, и мне срочно надо попасть в зал. Это очень важно.

— Я тебе перезвоню, — сказала она, повесив трубку, и буквально испепелила меня взглядом.

С недовольным видом записав мое имя на бейджике, она протянула его мне и глазами указала направление, куда идти.

— Вон туда, второй вход слева.

В ее голосе прозвучал упрек.

— Благодарю, но… э… я не знаю, должен я идти вместе со всеми или нет: я выдвигаю свою кандидатуру на пост президента.

Она ошеломленно на меня взглянула и набрала номер на коммутаторе.

— Это Линда, регистратор. У меня тут один визитер утверждает, что хочет выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Что мне делать? А? Ладно, договорились.

Она подняла на меня глаза:

— За вами придут.

Пятнадцать двадцать. Время шло, а за мной никто не приходил.

Меня так мучила эта мысль, что я забыл про страх. Он испарился. Улетучился. Я, сам того не зная, нашел антидот.

Я увидел его издали и нервно сглотнул. Это был наш финансовый директор. Он подошел к регистраторше, и она указала на меня пальцем. У него от удивления глаза вылезли из орбит, но он взял себя в руки:

— Месье Гринмор?

Интересно, а кем я еще мог быть?

— Он самый.

От удивления он даже забыл со мной поздороваться.

— Мне сообщили, что…

— Точно так, я выдвигаю свою кандидатуру на пост президента предприятия.

С секунду он ошеломленно молчал. За его спиной о чем-то щебетали регистраторши.

— А вы… предупредили месье Дюнкера?

— Это уставом не предусмотрено.

Он разглядывал меня с явным недовольством.

— Пошли? — спросил я.

Он задумчиво кивнул:

— Следуйте за мной.

Я пошел за ним по длинной галерее с высоким потолком. Холодный воздух отдавал металлом. Так могло пахнуть в коридоре какого-нибудь завода.

Путь был довольно долгим, из галереи мы попали в переход, где стоял охранник. Тот кивнул моему спутнику. Переход привел нас в узкий и довольно темный коридор с низким потолком, такой длинный, что конца не было видно. Пахло как в подвале, и возникало ощущение, что находишься под землей. Наконец мы добрались до серой металлической двери с горевшей над ней красной лампочкой. Я прошел в дверь и… испытал самый большой шок в своей жизни.

Я оказался на сцене огромного, гигантских пропорций, зала, набитого до отказа. Люди сидели повсюду: напротив меня, слева, справа, сгрудившись на ступеньках… Их было тысяч пятнадцать, может, двадцать или даже больше… Трибуны уходили вверх, и все это огромное количество людей нависало надо мной со всех сторон. Словно пасть огромного чудовища, эта толпа могла запросто проглотить сцену, как пирожное. Зрелище было захватывающее, головокружительное.

Надо было вступать в игру. Мелких держателей акций было вполне достаточно, чтобы перевесить любого крупного акционера. Теперь моя судьба была в моих руках… Однако где-то глубоко внутри от секунды к секунде рос тревожный комок. И перед этой громадной толпой мне придется выступать… От одной мысли о такой перспективе меня затошнило.

Тут я вдруг понял, что финансовый директор идет дальше, удаляясь от меня. Я бросился ему вдогонку. Нелегко идти по сцене, сознавая, что на тебя смотрят двадцать тысяч людей. Походка поневоле становится неестественной. Мы направлялись в правую часть сцены, где стоял длинный, накрытый синей скатертью стол. Это был цвет нашего логотипа, который проецировался на огромном экране с другой стороны зала. За столом, лицом к публике, сидели человек десять: Дюнкер в центре, директора рядом с ним и еще несколько незнакомых людей. За их спинами были рядами расставлены штук пятьдесят кресел, видимо, для приглашенных. Я узнал только несколько знакомых лиц: коллег, наверное, тщательно отбирали.

Метров за десять до стола финансовый директор обернулся и рукой сделал мне знак подождать, а сам подошел к сидящим за столом остальным директорам. Я остался один, брошенный посреди сцены, словно мебель, которую поставили, не сообразуясь ни с каким смыслом. В такой ситуации трудно не почувствовать себя дураком… Я сунул руку в карман, приняв небрежный вид, но на самом деле мне было очень неуютно и унизительно быть выставленным вот так, в парадном сером костюме, всем на потеху.

Финансовый директор стоял перед президентом, слегка наклонившись вперед. Их разговора я слышать не мог, но было ясно, что моя кандидатура внесла сумятицу в развитие событий.

Дюнкер несколько раз принимался размахивать руками, указывая пальцем себе за спину, туда, где стояли кресла. Ни он, ни остальные на меня ни разу не взглянули. А я стоял, как вбитый в сцену кол, и не осмеливался поднять глаза на публику.

Наконец финансовый директор подошел ко мне и поманил за собой.

— Сядьте, пожалуйста, вон там, — сказал он, указав на кресло, которое какой-то здоровяк нес на руках из задних рядов.

Я пошел в ту сторону, довольный, что могу наконец хоть как-то двигаться, а прежде всего — могу отвернуться от публики. К моему большому удивлению, этот тип поставил кресло в отдалении, метрах в пяти-шести от остальных. Черт-те что… Меня изолировали, как зачумленного. Я сел, чувствуя, как во мне поднимается гнев. И этот гнев сразу придал мне мужества. Теперь я жаждал реванша.

Через несколько секунд один из незнакомцев, сидевших за столом, встал и подошел ко мне. Представившись ревизором, он попросил предъявить документы, а затем дал мне подписать какую-то бумагу, которую я бегло пробежал глазами по диагонали. Это была декларация о том, что я выдвигаю свою кандидатуру. Он тут же вернулся на место, снова оставив меня в одиночестве. Со своего кресла я мог видеть только спины директоров: ровную линию темных костюмов. Седые волосы единственной среди них женщины были коротко острижены, словно она стремилась затушевать свое женское начало, чтобы лучше интегрироваться.

— Дамы и господа, приветствую вас.

Голос звучно раздался в мощных репродукторах, и по залу прокатилась волна покашливаний, словно люди решили, что больше уже откашляться им не позволят. А потом наступила тишина.

— Меня зовут Джеки Керьель, я финансовый директор «Дюнкер Консалтинг». Я уполномочен открыть нашу ежегодную генеральную ассамблею, сообщив вам некоторые данные, как того требует устав. Начну с подсчета присутствующих и с…

И он долго и монотонно перечислял ряды цифр: показатели рентабельности, квоты, результаты, суммы задолженностей, возможности самофинансирования, распределение денежных потоков… Новичок наверняка спросил бы себя, зачем все это нужно. Я слушал вполуха, а сам наблюдал за залом. Никогда бы не подумал, что внезапное падение акций соберет столько народу. Это было выше моего понимания… Наверное, на душе у них скверно и тревожно. Собрание обещало быть бурным. Я понимал, что мне надо радоваться, потому что только такая аудитория давала мне шанс собрать необходимое количество голосов, несмотря на присутствие крупного акционера. Но для меня дело было не в этом. Мне было страшно выступать в таком огромном зале, где меня отовсюду видно и слышно и где слушатели окружают меня со всех сторон. Просто кошмар какой-то. Это выше моих сил и возможностей. События меня пересиливали, я оказался явно не на своем месте. Мое место… А где оно, мое место? Может, я создан для того, чтобы занимать менее ответственный пост? Кто его знает… Наверное, так было бы спокойнее. Но почему? В любом случае дело не в уровне образования. Тут было множество исключений. Может, дело в моей личности? Но среди наших начальников, таких разных, я не видел ни одной выдающейся личности. Нет, тут, несомненно, было что-то еще. Может, мы неосознанно находимся под влиянием среды, в которой родились, и это она препятствует тому, чтобы мы поднимались на уровень, превосходящий уровень нашей семьи? Может, мы сами себе не позволяем туда забираться? Или, выйдя за пределы планов, которые строили наши родители, мы в глубине души чувствуем, что оказались в запретной зоне? Не исключено… Но верно и то, что продвижение по социальной лестнице дает нам уверенность в личном прогрессе…

— Если у вас есть вопросы, предлагаю вам их задать, а мы, в свою очередь, постараемся максимально полно на них ответить. Регистраторы с микрофонами ходят по залу. Если вы хотите высказаться, сделайте им знак подойти.

Начался сеанс вопросов-ответов, который длился целый час. Тот из директоров, к кому был обращен вопрос, отвечал прямо из-за стола. Некоторые говорили лаконично, некоторые долго и нудно, усыпляя публику многочисленными деталями.

— Теперь я передаю слово нашему президенту, Марку Дюнкеру, кандидату на следующий срок. Он ознакомит вас с собственным взглядом на создавшуюся ситуацию и представит вашему вниманию свою стратегию на будущее.

Дюнкер встал и решительным шагом направился к центру сцены, где располагалась трибуна с пюпитром, к которому крепился микрофон. В отличие от Керьеля он не стал говорить, сидя за столом, хотя стол был оборудован точно так же. Он предпочел отделиться от остальных, явиться в образе лидера.

В зале стало тихо. Его выступления явно ждали.

— Друзья мои, — произнес он притворно-дружеским тоном, которым вполне владел, когда ему было надо. — Дорогие мои друзья, прежде всего позвольте вас поблагодарить за то, что вас сегодня так много. Я очень признателен вам за преданность нашему предприятию и за ваш интерес к его будущему…

Негодяй был неотразим…

— Мы оказались в парадоксальной ситуации: предприятие никогда не было в такой хорошей форме, и о том свидетельствуют результаты, с которыми вас ознакомил мой финансовый директор. И в то же время курс наших акций никогда не падал так низко…

Его уверенность в себе и огромная харизма болезненно напомнили мне о моих собственных недостатках и слабостях. Как я буду выглядеть на фоне такого блестящего оратора?

— В тех практиках, за которые нас критикует пресса, и в особенности один журналист, нет ничего экстраординарного. В нашей профессии они как разменная монета и, как правило, никого не шокируют. Но мне хотелось бы надеяться, что вся эта критика и все нападки — не более чем зависть сильных по отношению к слабым.

Быстро же он среагировал. Чью же сторону займут сидящие в зале? Сторону «больших», потому что у них в руках больше акций, или сторону «малых», которых он квалифицирует как «слабаков»?..

— К несчастью, я должен сообщить вам одну вещь. У истоков наших неприятностей стоит, вероятнее всего, информатор из нашего же предприятия. Паршивая овца, которая снабдила клеветнической информацией журналистов, а они ею воспользовались для своей грязной наживы. Мне как руководителю горько это сознавать, но в яблоке завелся червь, в наши ряды затесался предатель. Его происки пошатнули котировки нашей организации. Пока ему удается от нас ускользнуть, но я при всех даю слово его уличить и прогнать, как он того и заслуживает.

Мне вдруг захотелось исчезнуть, улететь, телепортироваться. Я изо всех сил сохранял на лице бесстрастное выражение, а внутри у меня кипел стыд вперемешку с чувством вины.

По залу прошла волна аплодисментов. Дюнкеру удалось направить злость мелких акционеров на таинственного незнакомца, а сам он выступал в роли заступника, пришедшего восстановить справедливость.

— Все это скоро станет всего лишь дурным воспоминанием, — продолжал он. — Даже разрушительные циклоны не могут помешать траве вырасти снова. Истина заключается в том, что наше предприятие на подъеме и наша стратегия обещает многое…

И он, с видом полного довольства собой, принялся перечислять все достоинства своих стратегических начинаний, подчеркивая, что не отступит ни на шаг, проводя их в жизнь.

Он закончил речь под аплодисменты директоров и приглашенных, сидевших в креслах по ту сторону стола. Довольно солидная часть зала тоже зааплодировала. Спокойно выждав, пока зал затихнет, он продолжил очень тихим голосом:

— Получилось так, что в последнюю минуту у нас обозначился еще один кандидат… Кандидатура, скажем так… несколько сумасбродная…

Я вжался в кресло.

— …поскольку этот человек состоит у нас на жалованье. Он еще молод, и работает у нас всего несколько месяцев… Так сказать, пришел прямо со школьной скамьи.

Среди присутствующих раздались смешки. Я еще больше вжался в кресло.

Я бы отдал сейчас что угодно, лишь бы оказаться где-нибудь в другом месте.

— Я хотел его отговорить, чтобы вы не тратили время попусту, но потом сказал себе, что всем нам, после того что случилось на Бирже, недурно будет улыбнуться друг другу. Если у него нет ощущения смехотворности происходящего, то у нас-то чувство юмора осталось…

Из зала послышались насмешливые восклицания, и Дюнкер спокойно отправился на место. На его губах играла довольная ухмылка.

Меня просто ошеломила подлость и гнусность последнего высказывания.

Проходя мимо меня, он повернул голову и смерил меня презрительным, сардоническим взглядом.

Не успел он сесть на место, как финансовый директор взял со стола микрофон:

— Итак, я передаю слово второму кандидату в президенты общества, месье Алану Гринмору.

Я сглотнул, и внутри у меня все сжалось, желудок просто прирос к позвоночнику. Тело налилось свинцом, словно меня вместе с креслом закатали в бетон.

Я сделал над собой титаническое усилие и встал. Все директора повернулись ко мне, у некоторых на лицах читалась насмешка. Приглашенные со своих кресел справа от меня глядели так же. У меня перехватило дыхание, и я вдруг ощутил себя раздавленным и одиноким, ужасно одиноким.

Листки с докладом я зажал в руке. Первые шаги к трибуне дались мне особенно тяжело. Я шел по сцене, а публика все приближалась и приближалась. Господи, хоть бы кто-нибудь выключил в зале свет, что ли… И оставил бы только прожектор, направленный на сцену… В луче прожектора мне и то было бы легче: я бы не видел всех этих ухмыляющихся лиц, которые таращились на меня, как на зверя в зоопарке.

Я все шел и шел, и каждый шаг был тяжким испытанием. На меня давили сотни взглядов. Я, как гладиатор, вышел на арену навстречу львам, и меня разглядывал жаждущий крови плебс. Мне даже показалось, что по мере моего приближения из зала послышались насмешки. Впрочем, это могла быть игра больного воображения…

Наконец я добрался до трибуны и теперь стоял в центре сцены, в самом сердце чудовища, готового зарычать… Мишень для всех взглядов… Насмерть перепуганная тень самого себя…

Положив листки на пюпитр, я поправил микрофон. Руки у меня дрожали, сердце колотилось бешеным галопом, и каждый удар отдавался в висках. Надо было обязательно собраться, прежде чем начать… Дышать… Дышать… Я мысленно повторил первые фразы выступления, и они вдруг показались мне неубедительными и неуравновешенными…

Из задних рядов кто-то крикнул: «Давай, парень, не тяни!» — и по залу прокатились смешки.

Когда над вами смеются двое, это болезненно, но когда их три или четыре сотни, да еще на глазах пятнадцати тысяч зрителей, это невыносимо. Это надо было сейчас же прекращать. В конце концов, для меня это вопрос выживания. Я собрал все силы и бросился в омут.

— Дамы и господа…

Мой голос, многократно усиленный микрофоном, показался мне каким-то глухим, словно застрявшим в горле.

— Меня зовут Алан Гринмор.

Шутник из заднего ряда не унимался: «Гринмор, ты помер, ты уже покойник!» Ему ответил взрыв хохота, гораздо более мощный, чем вначале. Один — ноль. Зло побеждало.

— Я консультант по найму на работу, то есть нахожусь в самом центре «Дюнкер Консалтинг». И сегодня я пришел сюда, чтобы представить вам свою кандидатуру…

— …на место президента. Я понимаю всю тяжесть ответственности этой миссии…

Слева послышался насмешливый голос: «Да эта тяжесть тебя уже прихлопнула!» — и новый взрыв смеха. Дюнкер хорошо рассчитал свои макиавеллиевские насмешки и дал добро на атаку. Механизм пришел в действие: мелкие держатели акций закусили удила. Меня им предложили в качестве закуски, и они были готовы меня выпотрошить. Уже приступили к свежеванию.

Для меня худшим на свете было стать посмешищем. Это начисто лишало меня веры в себя, отнимало все надежды. Я скорее предпочел бы военные действия, чем насмешку. Враждебное нападение побуждает дать сдачи, а от насмешки хочется убежать. Вот и сейчас: мне хотелось исчезнуть, сквозь землю провалиться. Оказаться где-нибудь далеко-далеко, не важно где… Но это надо было немедленно прекратить! Любыми средствами, но заставить их заткнуться…

Ситуация ухудшалась каждое мгновение… Вот-вот раздадутся свистки… Стыд захлестнул меня, и я, позабыв о написанном тексте и о собственных кровных интересах, поднял глаза на ту часть трибуны, откуда неслись особенно лихие высказывания, и поднес микрофон ко рту. Губы почувствовали холод металла.

— Это я предупредил о махинациях Дюнкера!

Мой голос перекрыл собой все насмешки, и в зале сразу наступила тишина. Полная, оглушительная тишина. Неслыханная для зала на пятнадцать тысяч человек. Издевательства уступили место изумлению. Шута на сцене больше не было. Там стоял враг, опасный противник, который посягнул на их сбережения.

Невероятно, какой силы энергетический заряд несет в себе заполненный людьми зал. Этот заряд ошеломляет. Он превосходит все индивидуальные эмоции и мысли собравшихся людей, вместе взятые. Причем группа излучает эту энергию сразу, единым лучом. Стоя один перед пятнадцатитысячным залом, я ощутил этот луч, воспринял его глубинную вибрацию. Мгновение он колебался в точке нейтрального равновесия, а потом резко качнулся в сторону враждебности. Никто не произнес ни слова, а я физически ощутил эту враждебность, ее можно было потрогать, понюхать, лизнуть… Она молча, тяжко разливалась в воздухе губительными волнами… Но странное дело, я ее больше не боялся. Вот-вот должно было произойти что-то такое, что было сильнее ее, что-то потустороннее, поразительное…

В этот момент души всех, кто меня окружал в этом зале и подавлял огромным количеством, оказались связаны друг с другом. Не важно, что их связало: озлобленность, враждебность, разочарование… Они объединились, и это было главное… Я ощущал, как от них исходит невидимая энергия, как если бы они были единым целым. Это было захватывающе, я это чувствовал самой сердцевиной своего существа. Их безмолвный союз волновал, тревожил, завораживал, он был почти… прекрасен. Я стоял перед этими людьми совершенно один. Я завидовал им, мне хотелось быть на их месте, слиться с ними. И различия, которые разделяли нас, показались мне вдруг ничего не значащими, второстепенными. Они всего лишь такие же люди, как и я. Им так же хотелось спасти свои сбережения и обеспечить тылы, как мне хотелось выжить. Разве не одно и то же волновало нас?

У меня в мозгу, как очевидность, которая выпала мне на долю, вдруг прозвучали слова Игоря Дубровского. Философская истина, которую мне следовало применить, не зная, как это сделать.

Обними мир ближнего… Мы — не индивидуалисты, которые встречают друг друга в штыки, мы обычные люди, у нас одинаковые стремления, одинаковые надежды и одно желание жить, причем жить как можно лучше. А то, что нас разделяет, это так, незначительные детали в сравнении с тем, что нас объединяет. Ведь все мы — люди… Но как разделить с ними эти чувства, как им объяснить?.. И как найти в себе силы, чтобы объяснить?

Перед моими глазами промелькнул образ подвала «Спич-Мастера», и я снова испытал восхитительное чувство владения собой, владения аудиторией. Теперь я нашел ресурсы. Я знал: если рискну, то смогу сделать шаг навстречу этим людям, все им высказать, открыть свою душу…

Трибуна передо мной показалась мне барьером, помехой, воплощением того, что нас разделяет. Я протянул руку, снял микрофон с подставки и обогнул трибуну, оставив на ней свои записи. Я шел к публике, абсолютно безоружный, во всей своей уязвимости. Шел медленно, меня вело желание мира с этими людьми. Мне было страшно, но страх понемногу отступал, уступая месту нарождавшемуся чувству глубокого доверия.

Парадоксально, но мне не хотелось скрыть свою незащищенность, наоборот, я стремился, чтобы они ее разглядели. Для меня она была гарантом искренности и прозрачности намерений. Повинуясь инстинкту, я развязал галстук и отбросил его в сторону. То же самое я проделал с пиджаком, и скомканная ткань с шорохом сползла на пол.

Я подошел к краю сцены, и мне стали хорошо видны серьезные лица тех, кто сидел в первых рядах. А дальше лица теряли четкость, превращаясь в цветовые мазки, как на картинах импрессионистов. Но в повисшей напряженной тишине я чувствовал, что все взгляды обращены на меня.

Стало ясно, что говорить заготовленный текст нельзя: момент был не тот. Значит, надо полагаться на слова, которые придут сами. Как там у Этьена: «Говори, что думаешь, что на сердце».

Я оглядел зал. Смятение людей, их недовольство были буквально осязаемы. И сердце мое эхом отозвалось на их тревогу.

Губы снова ощутили металл микрофона.

— Я знаю, что вы сейчас испытываете.

Мой голос разорвал тишину и зазвучал в огромном пространстве зала с неожиданной силой…

— Я чувствую вашу тревогу, ваше несогласие. Вы вложили деньги в акции нашего предприятия. Мои разоблачения в прессе привели к тому, что курс акций упал, и вы на меня в обиде, вы рассержены. Вы смотрите на меня как… на гнусного типа, предателя и порядочную сволочь…

В зале ни звука.

От мощных прожекторов у меня горело лицо.

— На вашем месте я думал бы точно так же.

Зал замер в напряженной, наэлектризованной тишине.

— Ваши надежды на прибыль рухнули. Вы рассчитывали на эти деньги, кто как на средство улучшить условия жизни, кто как на возможность что-то купить, кто как на обеспечение тылов или как на капитал, который вы оставите детям. Каковы бы ни были ваши заботы, я их понимаю и отношусь к ним с уважением.

Наверное, вы думаете, что я передал информацию прессе из личной ненависти к Марку Дюнкеру, чтобы ему отомстить? Учитывая все, что я перенес по его милости, это имело бы смысл. Но причина была совсем другая. Я опубликовал эти данные с одной целью: спровоцировать падение курса акций…

Послышались оскорбленные возгласы. Я продолжил:

— …спровоцировать падение курса акций, чтобы собрать вас всех и поговорить с вами, как я говорю сейчас: глаза в глаза.

Напряжение достигло апогея, и я почувствовал это на последней реплике, когда попытался разъяснить свою позицию и смысл своих поступков.

— Вы имеете право узнать, что породило ваше вполне понятное желание увидеть, как к концу месяца и к концу года курс акций поползет вверх. При создании Биржи в ее функции входило разрешение предприятиям собирать деньги с вкладчиков в счет будущего развития. Те, кто хотел вложиться, не важно, какой суммой, оказывали доверие предприятию и гордились тем, что могут содействовать его развитию. Тем самым они присоединялись к проекту. Впоследствии соблазн быстрой наживы стал побуждать некоторых вкладчиков инвестировать средства на все более короткие сроки, переводя капитал из одной организации в другую, чтобы перехватить акции на повышении и получить максимальный годовой доход. Эта спекуляция широко распространилась, и банки изобрели то, что они назвали финансовым инструментом: возможность заключать пари на любое изменение курса, включая полное падение. Те, кто ставит на понижение, выигрывают, если дела у предприятия пойдут плохо. Это все равно что спекулировать на болезни соседа. Предположим, у него рак. Вы ставите на то, что его здоровье значительно ухудшится в течение шести месяцев. Спустя три месяца появились метастазы? Гениально! Вы выиграли двадцать процентов… Вы, конечно, подумали, что тут нет ничего общего, тут речь идет о человеке, а не о предприятии. Вот мы и подошли к главному! С тех пор как Биржа превратилась в казино и все позабыли о ее первоначальном назначении, само собой позабылось и то, что за названиями предприятий, на которые поставлены, как в рулетку, те или иные суммы, стоят люди. Люди из плоти и крови, они на этих предприятиях работают и отдают им часть своей жизни.

Дело в том, что курс ваших акций напрямую зависит от перспектив короткой прибыли. Чтобы акции поднялись в цене, предприятие каждый триместр публикует шикарные, волшебные результаты. Ведь любое сообщество как человек: его здоровье знает спады и улучшения, и это нормально. От любого человека болезнь требует, чтобы он взял тайм-аут, чуть-чуть сдал позиции, полежал… И предприятие точно так же нуждается в ином взгляде на вещи, в переориентировании траектории развития, чтобы потом обрести более стойкое равновесие. Но и в том и в другом случае от нас требуется терпение. Если же, будучи акционером, вы пренебрегаете этим требованием, предприятие тоже отметет затруднения, начнет вам врать или примет решения, которые любой ценой принесут ему короткую прибыль. Публикуя информацию о фальшивых вакансиях или сознательно адресуясь к неплатежеспособным клиентам, Марк Дюнкер всего-навсего отвечал условиям игры с невыполнимыми правилами.

Требования непрерывного роста акций привели к огромному давлению на всех, от президента до служащих. Этот прессинг мешал спокойно и продуктивно работать. Он привел к необдуманным решениям, что не принесло пользы ни предприятию, ни сотрудникам, ни смежникам, которые, ясное дело, переложили бремя давления на своих сотрудников и своих смежников… Дошло до того, что вполне благополучные предприятия вынуждены увольнять сотрудников, чтобы сохранить или увеличить рентабельность. С тех пор эта опасность нависает над всеми нами и побуждает нас стать индивидуалистами, что портит отношения между коллегами.

В результате мы живем в состоянии стресса. Работа перестала быть удовольствием. А я убежден, что должна.

В зале стояла мертвая тишина. Ничто даже близко не напоминало те веселые подбадривания, что летели с мест в «Спич-Мастере». Но я был абсолютно искренен, я старался донести до людей то, во что сам глубоко верил. Я не претендовал на истину в последней инстанции, просто говорил, что думаю, и это давало мне силы продолжать.

— Мир мы сегодня не переделаем, друзья мои. Хотя… Мне на ум сейчас пришли слова Ганди: «Мы сами должны стать теми переменами, которые хотим видеть в мире». И это верно, потому что мир — не что иное, как все мы.

Сегодня перед вами стоит выбор. Конечно, на судьбы планеты этот выбор не повлияет. Он повлияет на несколько сотен людей, работающих в «Дюнкер Консалтинг», на тысячи наших кандидатов и, возможно не впрямую, на сотрудников смежных с нами предприятий. Скромно, конечно, но все-таки больше, чем ничего. Проще говоря, выбор этот формулируется так.

Если вы хотите, чтобы ваши акции быстро поднялись в цене до прежнего уровня и резко пошли наверх, то я вам советую переизбрать того, кто сегодня руководит нашим предприятием.

Если вы выберете меня, я не смогу вам этого обещать. Возможно даже, что курс на какое-то время останется на очень низком уровне. Но зато я могу обещать сделать «Дюнкер Консалтинг» более гуманным предприятием. Мне хочется, чтобы каждый был счастлив, просыпаясь утром с перспективой заниматься тем, что поможет раскрыться его таланту, чтобы каждый был на своем месте и в своей должности. Я хочу, чтобы наши менеджеры считали своей задачей создать условия для успешного развития всех членов своего отдела и заботились о постоянном росте профессионализма.

Я убежден, что при таком подходе каждый окажется способен на лучшее, и не ради того, чтобы преследовать цели, навязанные внешними обстоятельствами, а исключительно из удовольствия чувствовать себя компетентным, овладеть профессией и в конечном итоге превзойти самого себя.

Понимаете, я убежден, что потребность в развитии заложена в природе людей и постоянно стремится себя проявить. Разумеется, если ей не мешает менеджерское насилие, которое вынуждает нас сопротивляться, чтобы отстоять свою свободу. Мне хотелось бы создать такое сообщество людей, где результаты станут плодами увлеченного отношения к работе, а не следствием прессинга, который разрушает и радость, и внутреннее равновесие.

Мне бы также хотелось добиться, чтобы наши сотрудники относились к смежникам, клиентам и кандидатам с таким же уважением, как к себе самим. Не вижу, чем это может повредить развитию предприятия. Скорее, наоборот. Ведь если тянуть одеяло на себя и вести переговоры с целью поставить кого-то на колени, всегда рискуешь тем, что тебе при случае отплатят той же монетой. Мы все живем в мире конкуренции, где каждый норовит сделать так, чтобы противник проиграл. В результате в проигрыше поневоле оказываются все. Ни путем конфликта, ни с помощью силы ничего путного не создать. Уважение вызывает уважение. Доверие побуждает того, кому оно оказано, стать его достойным.

Я обязуюсь сделать абсолютно прозрачными все методы и результаты работы предприятия. С дезинформацией будет покончено. Если нас постигнут кратковременные неудачи, зачем это от вас скрывать? Чтобы вы не продали акции? Но для чего вам их продавать, если вы сами участвовали в составлении долгосрочного проекта? Всем вам наверняка случалось получить насморк или грипп, который дней на восемь укладывал вас в постель. Но разве вы скрывали болезнь от вашего спутника жизни из страха, что он или она вас бросят? Я хочу перевести наше предприятие на долгую перспективу развития. Потому что, видите ли, это не сладкие мечты утописта. Я убежден, что предприятие, базирующееся на здоровых ценностях, очень быстро поднимется и начнет приносить прибыль. Но не стоит искать эту прибыль с одержимостью наркомана, которому позарез нужна доза. Прибыль — естественный результат здорового и гармоничного руководства.

Мне вдруг вспомнились слова Игоря:

— Выбор за вами. В конце концов, вы выбираете не президента, а тот тип внутреннего удовлетворения, которое вы хотите получать в конечном итоге. В одном случае вы будете довольны, что быстро увеличили сбережения и сможете поехать в отпуск, купить машину посолиднее или отложить деньги на наследство детям. В другом случае вас ждет удовлетворение от участия в сказочном приключении: возвращении деловым отношениям человеческого лица. Быть может, каждый день в глубине души вы будете испытывать гордость оттого, что вы сами делаете немного лучше тот мир, что оставите потом своим детям.

Я поднял глаза на сидящих в зале людей. Их было очень много, но все они стали мне близки. Я высказал им все, что было у меня на сердце, и ни к чему было еще что-то прибавлять. Я не испытывал потребности завершить свою речь каким-нибудь продуманным оборотом и сорвать аплодисменты. Да и, строго говоря, мое выступление не было речью на публику. Я просто выразил то, в чем был глубоко убежден, поделился верой в возможность другого будущего. Я несколько мгновений смотрел на них в полной тишине, и эта тишина меня больше не пугала. А потом отправился к своему одиноко стоящему креслу. Директора сидели за столом, опустив глаза и глядя в пол.

Голосование и подсчет голосов длились целую вечность. Было уже восемь часов, когда я стал президентом «Дюнкер Консалтинг».