43
Телефонный звонок вывел меня из задумчивости. Я снял трубку. — Не разъединяйтесь, передаю трубку мужу.
Долгое молчание.
— Алло? Месье Гринмор?
Я сразу узнал тягучий голос.
— Это я.
— С вами говорит Раймон Верже. Вы меня знаете, я бывший главный редактор «Монд».
— Да, да, конечно… Как поживаете?
— Благодарю вас, дорогой мой, хорошо. Я вам звоню, потому что, кажется, нашел имя журналиста, который скрывался за псевдонимом Жан Калюзак…
Удача повернулась ко мне лицом. Я наконец-то смогу поговорить с автором статьи, конечно, убийственной, но уж очень точно описывающей Игоря Дубровского. Написавший ее журналист не мог не знать его лично.
— Я правильно подумал, что речь может идти о какой-то знаменитости, — продолжал он. — Поэтому его псевдоним и не фигурирует в моем списке.
Сердце у меня заколотилось.
— Скажите же мне все. Как его имя?
— Простите?
Я совсем забыл, что он плохо слышит, и повторил, отделяя каждый слог:
— Как его имя?
— Прежде всего, я прошу вас учесть, что я соблюдаю пиетет, дорогуша. И открываю вам его имя только потому, что его уже много лет нет в живых. Иначе я защищал бы его анонимность. Но теперь, когда прошло столько лет… Есть понятие срока давности…
У меня кровь застыла в жилах. Все пропало…
— Я вычислил его настоящее имя, вспомнив, что многие развлекались, используя в качестве псевдонимов анаграммы собственных имен. Мне долго пришлось повозиться, прежде чем я понял, что за Жаном Калюзаком прячется Жак Лакан.
— Лакан, знаменитый психоаналитик?
— Он самый.
Я был озадачен. Что же так разозлило Лакана, почему он написал такую язвительную статью о Дубровском?
Этот вопрос я задал своему собеседнику.
— Не знаю, дорогуша. На этот вопрос может ответить только специалист.
На всякий случай можете задать его Кристин Веспаль.
— А кто это?
— Кристин Веспаль была когда-то журналисткой в журнале «Гуманитарные науки» («Sciences humaines»). Психоанализ и все такое прочее — ее страсть.
Она с огромным удовольствием ответит на все ваши вопросы. Найти ее нетрудно: после того как вышла на пенсию, она все вечера проводит в «Дё Маго».
— Это кафе напротив церкви Сен-Жермен-де-Пре?
— Как вы сказали?
Я повторил по слогам.
— Совершенно верно. Можете туда отправиться. Узнать ее тоже легко: она наверняка будет в экстравагантной шляпке. В наши времена любили носить шляпки… И она очень общительная, вы сами увидите. Я ей позвоню и замолвлю за вас словечко.
Я с трудом нашел улицу, затерянную за площадью Бастилии, в квартале, где сохранилось еще очарование старины. В нижних этажах большинства домов располагались магазины или лавки ремесленников. Двери были распахнуты настежь, и весь пестрый мир квартала весело высыпал на тротуар, охотнее занимаясь обсуждением новостей, чем работой. Развозчики товаров загружали свой транспорт прямо посреди мостовой, окликая знакомых и громче всех переговариваясь на ходу. Они ловко маневрировали своими тележками, но пакеты все равно с них валились, вызывая хохот зрителей. За дверью мастерской виднелся сидящий за машиной сапожник, и вокруг распространялся запах нагретой кожи. С ним рядом, под поэтичной вывеской «Продавец красок», соседствовал хозяйственный киоск. Я заглянул внутрь: вывеска не врала. Лавка ломилась от всевозможных предметов обихода невообразимой пестроты и разнообразия. Вешалки, разноцветные заколки, губки, кухонные салфетки из миткаля, зеленые, желтые и синие передники, тазики и мисочки всех сортов и размеров из красного, желтого и бежевого пластика… Все это радостно выступало на тротуар. Зеленщик во все горло зазывал клиентов, зычно выкрикивая цены овощей, фруктов и прочей снеди. Дальше виднелся металлический прилавок продавца газет и журналов. Издания, кричащие о всяческих скандалах, заполонили добрую половину тротуара. Из соседней красильни вырывались струйки пара с характерным запахом. Напротив красовалась витрина колбасника с огромными копчеными сосисками, еще дымящимися сырными пирогами, колбасами, свисающими сверху на металлических крюках, и еще множеством соблазнительных вещей.
Я хорошо знал только американские торговые центры, холодные и безликие, а тут понял, как повезло французам, что у них есть еще такие маленькие оживленные улочки. Отдают ли они себе в этом отчет? А вдруг они позволят погибнуть этим лавчонкам и из города уйдет вместе с ними последнее человеческое тепло? На черта тогда будет делать покупки в гипермаркетах и жить в спальных районах, из которых, вместе с этими крошечными бутиками, исчезнет душа города?
Под номером 51 значился дом, фасад которого покрывала патина времени. Прибитая сбоку от арки дощечка, намеренно написанная от руки, гордо указывала: «Ассоциация СПИЧ-МАСТЕР, вход со двора».
Я нырнул под арку и вошел во внутренний дворик. Передо мной оказался еще один дом. Дверь была закрыта и снабжена кодовым замком. Ни вывески, ни таблички… Любопытно. Я пошел по двору в другую сторону и тут увидел лестницу, ведущую вниз вдоль боковой стены, которая соединяла оба здания. Издали виднелась прикрученная проволокой к перилам вывеска. На всякий случай я подошел поближе, но без большой уверенности: такая лестница могла вести только в подвал. На вывеске, тоже от руки, было написано название ассоциации, а рядом нарисована стрелка, указывающая вниз. Я спустился по лестнице. Дневной свет освещал только первые ступени, следующие расплывались в полутьме, а потом зияла чернота. Дна видно не было. Не очень-то заманчиво…
Я потихоньку спускался, с таким чувством, словно вхожу в чрево квартала. Внизу оказалась железная дверь со звонком. Я нажал на кнопку и прислушался. Тянуло холодом и сыростью. Дверь открылась, и на пороге возник рыжий парень лет тридцати.
— Здравствуйте, меня зовут Эрик.
— Очень приятно, Алан.
Улыбка не изменила серьезного выражения на его лице. Я вошел.
Помещение мне сразу понравилось. Под высоким каменным потолком ощущался простор. Стеклянные кирпичи, вмонтированные в каждом углу, создавали источники дневного света. Освещение дополняли галогенные светильники. Старый, вытертый пол кое-где провалился. Легко было представить, сколько историй он помнил. У стены был сколочен дощатый помост, похожий на те, что иногда встречаются в школах. Я был очарован. У подножия помоста, по десять в ряд, занимая все остальное пространство, стояли табуреты. Всего их насчитывалось штук сто. Возле входа поместился кухонный стол с кофейным автоматом и внушительными стопками пластиковых стаканчиков. Под ним мирно урчал маленький холодильник.
— Раньше здесь был подвал?
— Вы находитесь на бывшем складе семьи краснодеревщиков. Здесь работали многие поколения мастеров, и так продолжалось до тысяча девятьсот семьдесят пятого года, когда последний из них, выйдя на пенсию, обнаружил, что ему некому передать мастерскую.
Я представил себе, как тут работали ремесленники с ножами, стамесками и молотками, а потом складывали сюда плоды своих трудов, и помещение наполнялось запахами сосны, дуба, ореха, палисандра и красного дерева.
— Скажите по-честному, почему вы решили сюда обратиться? — спросил рыжий очень серьезно.
Тон был строгий, но парень не производил впечатления человека самовлюбленного. Хорошо поставленный голос звучал дружелюбно. Он разглядывал меня почти сурово, словно оценивал. Можно было подумать, что я должен оправдаться перед ним, а я, напротив, ждал, что он станет расхваливать свой институт…
— Почему решил? Я не умею говорить на публике, страх отнимает у меня все силы. А мне вскоре предстоит выступить перед большой аудиторией. И я должен ее увлечь, иначе произойдет катастрофа.
— Понятно.
— Как проходят занятия на ваших курсах?
— Это не курсы.
— Вот как?
— Каждый из участников, без всякой подготовки, должен в течение десяти минут говорить на тему, которую выберет сам. Затем остальные участники пишут на листке бумаги свои фидбэки и передают ему.
— Фидбэки?
— Ну да, отзывы о выступлении. Комментарии, которые базируются на том, что можно и нужно исправить: небольшие дефекты, запинки, шероховатости в части языка или структуры речи.
— Понятно.
— Если слушателей тридцать человек, вы получите тридцать листков. Вам надо просмотреть комментарии и выделить наиболее часто повторяющиеся недочеты, а в следующем выступлении постараться внести поправки и говорить лучше.
Он выделил слова «поправки» и «лучше», слегка нахмурив брови, как школьный учитель. Несмотря ни на что, методика показалась неинтересной.
— И когда я могу приступить?
— Мы начинаем занятия с двадцать второго августа. И потом каждую неделю.
— Только с двадцать второго августа? А раньше нельзя?
— Нет, все в отпусках.
Я пропал. Генеральная ассамблея, если я собираюсь на ней выступать, назначена на двадцать восьмое. Я успею позаниматься всего одно занятие, а этого явно недостаточно… Я поделился с ним своей проблемой…
— Конечно, это не идеальный выход из положения. Наша педагогика рассчитана на долгое время. Но вы, по крайней мере, получите замечания, которые вам должны помочь… Надо было обратиться к нам раньше.
Последнюю фразу он произнес с упреком.
