25
Больше месяца я позволял незнакомым людям управлять своей жизнью. Я считал для себя делом чести соблюдать соглашение. На что я надеялся? Что Дюбре, как обещал, сделает из меня свободного, раскованного человека? Но как можно стать свободным, подчиняясь чужой воле? Я не желал замечать этот парадокс, не желал в него верить, ослепленный эгоцентрическим удовольствием от самого факта, что мной интересуются. А теперь я обнаружил, что сама наша встреча была не случайна. У этих людей были какие-то скрытые мотивы, о которых я не знал. Я бы еще понял, если бы Дюбре начал интересоваться моей судьбой после того, как снял меня с Эйфелевой башни: спасать чужую жизнь — все равно что грызть арахис. Вас непреодолимо тянет продолжать начатое дело. Но как объяснить то, что он начал составлять обо мне отчеты еще до нашего знакомства? Это несоответствие стало для меня источником тревоги, которая уже не отпускала. Я начал плохо спать по ночам, а днем стал беспокойным и рассеянным, меня мучило предчувствие, что должно случиться что-то еще.
У меня в голове постоянно звучали условия соглашения, как их сформулировал Дюбре: «Ты должен соблюдать договор, иначе тебе не жить».
И я молча, слепо ему подчинился. Эти слова вдруг всплыли в памяти, возвращаясь в глубины сознания, как бумеранг.
Моя жизнь была полностью в руках этого человека.
Поэтому он за мной и следил повсюду.
Но в таких условиях невозможно жить. Где бы ты ни находился: в метро, в супермаркете или на террасе кафе, разглядывая спешащих парижан, у тебя где-то в дальнем закоулке мозга будет биться мысль, что за тобой следят.
В первые же дни это вынудило меня изменить привычки: в метро я теперь выскакивал из вагона в последний момент, перед самым закрытием дверей, а из кинотеатра выходил через аварийный выход. Но все эти уловки не освобождали сознания, наоборот, только усиливали тревогу, и я решил от них отказаться.
От Дюбре не было никаких вестей, и это, вместо того чтобы вселить в меня уверенность, только подхлестывало воображение и удваивало вопросы. Узнал ли он о моем вторжении? Следили за мной в тот день или нет? Выдала или не выдала меня та голая девица? И как быть с соглашением, которое связывает меня с Дюбре? Отпустит он меня на свободу или только усилит давление? Я чувствовал, что он не из тех, кто легко сдается…
В воскресенье я весь день бродил по Парижу, стараясь забыть о безвыходном положении, в котором оказался. Я бесцельно кружил по улочкам округа Марэ, где средневековые дома так покосились, что невольно задаешься вопросом, каким святым духом они до сих пор держатся и не рухнули. Немного постоял под аркадой Вогезской площади, где раздавались звуки саксофона уличного джазиста. Потом сделал небольшой круг по улице Розье и зашел в настоящую еврейскую кондитерскую, сохранившую прелесть прошедших веков. Запах пирогов, только что вынутых из старинных печей, вызывал желание купить все сразу. Я вышел из кондитерской с еще теплым яблочным штруделем, который вдруг решил себе подарить, и не спеша двинулся дальше по мощеным улочкам, разглядывая симпатичных прохожих.
К вечеру я вернулся в свой квартал, совсем без сил, но довольный проведенным днем. Усталость от долгого пешего похода была приятной.
Проходя перекресток двух маленьких пустынных улочек, я вздрогнул: мне на плечо легла чья-то рука. Я обернулся. Надо мной нависла высокая, массивная фигура Влади.
— Идите за мной, — спокойно сказал он, ничего не объясняя.
— Зачем? — быстро спросил я, оглядываясь вокруг и удостоверившись, что мы одни.
Он не дал себе труда ответить и указал рукой на «мерседес», стоящий у тротуара. Тело его при этом осталось неподвижным, как скала.
Пуститься наутек у меня не было сил, кричать тоже не имело смысла.
— Но скажите: зачем?
— Приказ господина Дюбре.
Лаконичнее не скажешь… Я знал, что больше ничего из него не вытяну.
Он распахнул дверцу. Я не двинулся с места. Он стоял неподвижно, спокойно глядя мне в глаза, и в его взгляде не было никакой агрессии. Я нехотя забрался в машину. Дверца с сухим стуком захлопнулась. Я был в салоне один. Десять секунд спустя мы тронулись.
Едва я уселся на удобное сиденье, как мой страх сменился полным упадком сил. Я подчинился покорно и безропотно. Так пойманный полицией беглец, оказавшись в привычном фургоне, испытывает почти облегчение. Я зевнул.
Влади включил радио. Из громкоговорителя раздалась какая-то пискливая опереточная ария. «Мерседес» ехал по пустынным улицам, обитатели которых предпочитали летом Лазурный Берег или пляжи Атлантического океана. Мы миновали бульвар Клиши, тоже печально безлюдный. Редкие автомобили, несомненно, развозили по домам супружеские пары после воскресной прогулки. На светофоре загорелся красный. Рядом остановилось такси с пассажиром на заднем сиденье. Он, похоже, был занят витриной секс-шопа с манящими огнями. Влади снова тронулся с места и опустил стекло. В салон ворвался теплый ночной воздух, смешиваясь со звуками арии. Мы миновали перекресток и теперь ехали вдоль бульвара. Толпа туристов вывалила из автобуса возле «Мулен Руж».
«Мерседес» доехал до площади Клиши, но, вместо того чтобы повернуть к бульвару Батиньоль, в направлении особняка Дюбре, неожиданно свернул налево и взял направление на юг по улице Амстердам.
— Куда вы меня везете?
Ответа не последовало. Слышался только хрипловатый голос Фреда Астера в записи времен «Let yourself go».
— Скажите, куда мы едем, или я выпрыгну!
Никакой реакции. Я почувствовал недоброе.
Машина снова остановилась на светофоре. Я напрягся, готовясь выпрыгнуть, и дернул ручку двери. Она была блокирована!
— Я поставить защиту для детей, вы не выпадать ночью шоссе.
— Как это, ночью на шоссе?
— Мой совет спать. Машина всю ночь.
Я инстинктивно подобрался, меня охватила паника. Что значит весь этот бред? Надо поскорее отсюда сматываться!
Мы въехали на улицу Мадлен, потом повернули на улицу Руайяль. Ни одного полицейского, некому даже подать сигнал в окно. Окно… Ну да, оконное стекло! Я же могу выпрыгнуть в окно… В окне Влади стекло было опущено, и оттуда веяло ветерком. Вряд ли он успеет мне помешать, если я быстро открою свое. Я ждал, положив палец на кнопку. Мы выезжали на площадь Согласия. Влади повернул голову к фонтану Четырех рек, где баловались подростки, с визгом окатывая друг друга водой. Понимая, что разыгрываю последнюю карту, я нажал на кнопку, и стекло поползло вниз. Влади не реагировал. Я затаил дыхание. Возле Обелиска, перед поворотом на Елисейские Поля, автомобиль остановился.
Я попытался нырнуть в окно.
Меня крепко схватили за лодыжку и потащили назад. Я кричал, цеплялся за дверцу, пытаясь зафиксировать торс снаружи, и отчаянными жестами старался привлечь внимание людей в стоявших рядом машинах. Но все пассажиры, как идиоты, уставились на освещенные Елисейские Поля и смотрели в другую сторону. Я лягался, кричал, молотил по кузову. Напрасно.
Влади удалось-таки втащить меня внутрь, при этом он чуть не оторвал мне ухо.
— Успокойтесь, да успокойтесь же, — говорил он.
Нет ничего хуже, чем такие увещевания, особенно из уст человека, у которого пульс не чаще двадцати пяти ударов, а ваш собственный зашкаливает за двести.
Я продолжал отбиваться, даже пару раз ударил Влади. Но потом, когда он силой втащил меня обратно, сдался и перестал сопротивляться. Дальше все замелькало очень быстро: Сена, Национальная ассамблея, бульвар Сен-Жермен, Люксембургский сад… А еще десять минут спустя огромный черный «мерседес», как хищная птица, понесся в ночи по южной автостраде.
