23

В тот же вечер я сел на автобус и поехал в замок. Меня обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, острое желание наконец заглянуть в загадочный блокнот, который, я был убежден, поможет мне разобраться в намерениях Дюбре. С другой стороны — страх. Мне было страшно забраться среди ночи в такое место, которое и днем-то производило сильное впечатление, и страшно, что меня застигнут на месте преступления…

Несмотря на поздний час, в автобусе было много народу. Рядом со мной сидела маленькая старушка, а напротив — здоровенный усач. Я поставил в ногах пластиковый пакет с купленной накануне бараньей ногой. Запах, поначалу еле уловимый, сразу заполнил пространство, и кончилось тем, что в автобусе невыносимо запахло сырым мясом. Старушка стала бросать на меня косые взгляды, а потом демонстративно отвернулась. Усач удивленно вытаращил глаза, и в его взгляде читалось явное отвращение. Я собрался пересесть на другое место, но вовремя спохватился: баранья ножка была сегодня моим «Closer». Не надо реагировать на косые взгляды. Удивительная штука жизнь: она совершенно неожиданно предоставляет нам возможности для роста.

И я остался на месте, стараясь расслабиться и не поддаваться охватившему меня стыду. В конце концов, никому не запрещается ездить в автобусе в компании бараньей ножки…

Я был до чрезвычайности горд своим решением, тем более что трижды в день мне предписано собой гордиться. Ладно, посмотрим, что я смогу еще прибавить сегодня к своим подвигам. Встречу с Дюнкером — несомненно! Правда, я ничего не добился, но мне хватило мужества ему противостоять и не оправдываться. У меня даже возникло впечатление, что тактика вопросов, предложенная Дюбре, немного расшевелила Дюнкера. Мне было чем гордиться.

Усач тем временем с подозрением вглядывался в мой пакет, видимо пытаясь угадать, что там такое. Может, он заподозрил, что я везу через весь Париж расчлененный труп…

Я вышел за остановку до замка, намереваясь пройти последнюю сотню метров пешком. Автобус отъехал, шум мотора затих, и квартал погрузился в тишину и покой. Теплый воздух был напоен легким запахом деревьев, которые словно дожидались ночи, чтобы отдать свой аромат. Я шел, сосредоточившись на предстоящей задаче, еще раз прокручивая в мозгу свой план, минуту за минутой. Двадцать один тридцать восемь. Первый шаг операции намечен через двадцать две минуты. Я надел темный спортивный костюм, который не стеснял бы движений и помогал оставаться незамеченным в темноте.

По мере того как я приближался к особняку, во мне нарастало дурное предчувствие, открывая путь сомнениям. Так ли уж мне надо прочесть то, что написано в блокноте? А что, если меня сразу схватят? Может, это чистое безумие: идти на такой риск? Страхи наперебой нашептывали мне, каждый свое: Дюбре что-то от меня скрывает, это ясно. Иначе зачем ему напускать столько тумана? Ведь он по натуре человек прямой и решительный. Почему бы сразу не ответить на мои вопросы? Мне надо все знать ради спокойствия душевного. И ради безопасности…

Я прибыл на место в двадцать один сорок семь, за тридцать минут до решающего момента, и устроился на скамейке на другой стороне улицы, положив пакет рядом. Квартал был пустынен. В середине лета его обитатели, наверное, разъехались на отдых. Я старался дышать глубоко, чтобы успокоиться.

Фасад особняка тонул в темноте. Тусклый свет уличного фонаря придавал ему мрачный вид. Замок с привидениями. Только окна большой гостиной, выходившие на одну из боковых сторон дома, были освещены.

В девять пятьдесят две я поднялся со скамейки. Под ложечкой противно засосало, когда я наискосок переходил улицу, давая себе фору во времени. Мне надо было держаться поближе к двери, но так, чтобы никто не решил, что я сижу в засаде, если меня случайно увидят соседи.

Девять пятьдесят восемь. Больше медлить нельзя. Пройдя вдоль решетки сада, я остановился, сделав вид, что завязываю шнурок, и посмотрел назад. Десять ровно. Никого. Я принялся отсчитывать секунды, и тут раздался щелчок электронного замка. Сердце мое забилось сильнее, я ускорил шаг, оглядываясь и проверяя, нет ли еще кого на улице. Прошло меньше двух секунд — и я оказался перед черной дверью. Я достал из кармана маленький металлический прямоугольник, который раздобыл накануне в хозяйственном магазине, и прислушался. Никого. Я толкнул дверь, и она открылась. Нагнувшись, я сунул прямоугольник под дверной наличник. Пришлось повозиться, прежде чем он ровно встал на край. После этого я отпустил дверь и со сжавшимся сердцем наблюдал, как она закрывается. Дверь стукнула по прямоугольнику, и этот звук отдаленно напомнил мне клацанье замка. Я еще раз толкнул дверь, и, к моему огромному облегчению, она открылась. Прямоугольника хватило, чтобы не дать ей закрыться до конца. Я оставил в покое дверь, отошел на несколько шагов, удостоверился, что улица пуста, и снова перешел на другую сторону. Не успел я сесть на свою скамейку, как с крыльца послышались голоса: из дома выходили слуги. Они вышли на улицу и, кажется, ничего не заметили. Отлично. Распрощавшись, как обычно, они разошлись в разные стороны, и один из них направился к автобусной остановке. Десять ноль шесть. Пока все идет безупречно. Автобус будет через четыре минуты.

И тут на противоположной стороне улицы появилась дама с собачкой на поводке. Издалека было заметно, как огонек ее сигареты чертит дуги в темноте. За ней следом бежал пекинес, пыхтя и то и дело останавливаясь, что-то вынюхивая и подметая землю длинной шерсткой. Женщина затянулась сигаретой, отчего огонек стал ярче, и терпеливо ждала, пока песик закончит наслаждаться очередным запахом.

Десять ноль девять. С секунды на секунду должен был прийти автобус, но дама с собачкой мешала мне войти в калитку. Ничего не поделаешь… И надо же было, чтобы единственная оставшаяся в квартале обитательница вышла на прогулку именно в том месте, где я нуждался в одиночестве…

Она находилась как раз напротив решетки сада. Время от времени она нетерпеливо поглядывала на застрявшего возле очередной собачьей метки песика и дергала за поводок. Издали казалось, что она тащит за собой швабру. Пекинес не собирался слушаться хозяйку, упирался всеми лапами, выгибался дугой и не желал сходить с места. Хозяйка сдавалась и снова затягивалась сигаретой.

Десять одиннадцать. Автобус опаздывал. Слуга все еще ждал на остановке. Я тоже выжидал. Даже если автобус придет, еще добрых минут пять уйдет на то, чтобы дама с собачкой освободила дорогу. У меня совсем не оставалось времени. Видимо, миссию придется перенести…

Я уже начал думать о том, что завтра баранья ножка будет вонять еще больше, но тут послышался шум мотора. В тот момент, когда автобус подошел к остановке, чудеса продолжились. Дама взяла песика на руки и побежала к автобусу. Голова пекинеса болталась, как у тех пластиковых собачек, что модно было наклеивать в шестидесятые годы на заднее стекло автомобилей. Дама успела вскочить, двери закрылись, и автобус уехал.

Я был поражен… У меня вдруг появился выбор, но действовать надо было немедленно. Было десять тринадцать. Дюбре выпустит своего громилу через семнадцать минут. Время еще есть. Вперед.

Я рывком поднялся и перешел улицу. Напрягши все чувства, я замер перед дверью и легонько нажал. Дверь поддалась, как и раньше, и я скользнул внутрь. Сталин тут же вскочил и с лаем бросился в мою сторону. Я отпрыгнул в зону недосягаемости собачьих клыков и сунул руку в пластиковый мешок. Пальцы скользили по холодному куску мяса, и мне никак не удавалось его зацепить. Наконец я нащупал кость, ухватился за нее и вытащил баранью ногу из мешка, размахивая ею, как дубиной. Согнувшись, я застыл в позе покорности, протянув вперед руку с куском мяса. Сталин сразу перестал лаять, и зубы его вцепились в угощение. Я начал тихо говорить ему какие-то ласковые, успокаивающие слова. Бьюсь об заклад, что он принял бы этот подарок, даже если бы и видел меня впервые. Собаки тоже склонны к коррупции. Я быстро свернул пакет, сунул его в карман и вытер руки о штаны.

Трудно пройти вдоль дома без риска, что меня кто-нибудь увидит на фоне освещенных окон. Пришлось быстрым шагом пробираться в обход, за кустами.

Когда я, запыхавшись, обошел дом с другой стороны, меня ждал неприятный сюрприз: все окна второго этажа были закрыты, несмотря на жару и на то, что в комнатах наверняка стояла духота. Только в нижнем этаже, на уровне сада, виднелось несколько открытых окон, скорее всего, в гостиной.

Дело начинало становиться все более рискованным. Десять девятнадцать. Время пока есть, еще больше одиннадцати минут.

Я выбрался из-за кустов и, перебежав лужайку, крадучись подобрался к дому. Сердце отчаянно колотилось. Из дома слышалась музыка… Дюбре слушал фортепиано, Первую сонату Рахманинова, причем на полной громкости. Удача вернулась ко мне.

Я перевел дух и со все еще колотящимся сердцем скользнул в дом.

В воздухе реял опьяняющий аромат женщины… Дьявольски притягательный… Хозяин дома был в этот вечер не один…

Громкие звуки фортепиано долетали до отделанного мрамором холла, где я оказался. Большие люстры были погашены, но в подвесках играли лучи льющегося откуда-то мягкого света. От приоткрытой двери в гостиную по мраморному полу, как луч прожектора, шла длинная световая полоса, освещая только определенную зону, как при киносъемке.

Путь к лестнице лежал через эту полосу, и меня могли заметить… Что же мне теперь, оказавшись у самой цели и потратив столько сил, отступить?

И тут произошло нечто удивительное: прозвучала фальшивая нота, и за ней ругательство на незнакомом языке. Ругнулся Дюбре. Прошло секунды две, и музыка зазвучала снова. Так это была не запись, это он играл? Вот так неожиданность!

Но запах духов…

Возможно, у него сидела гостья, которая могла меня заметить… Хотя если он играл для женщины, она, скорее всего, смотрела на него. Единственная слушательница должна была глаз не сводить с пианиста. Стоило рискнуть…

И я пошел на риск, не раздумывая, повинуясь инстинкту, находясь во власти колдовского аромата… сгорая от желания увидеть ту, которая его источала.

Со сжавшимся сердцем, я на цыпочках крался к лестнице, и каждый шаг приближал меня к опасному и чарующему открытию. Волнующая, потрясающая музыка Рахманинова заполняла пространство, проникая в самую глубину моей сущности. Сантиметр за сантиметром, мне постепенно открывался вид гостиной, и сердце билось все чаще, в такт дьявольским аккордам, которые извлекали из клавиатуры сильные руки пианиста.

Гостиная, с ее высоким лепным потолком, несмотря на огромные размеры, производила впечатление комнаты теплой и уютной. На паркете с версальским узором лежал разноцветный персидский ковер. У стен высились покрытые патиной времени большие книжные шкафы, где стояли книги в темных кожаных переплетах.

Я потихоньку продвигался, и вдруг моему взору открылась потрясающая картина. В гостиной все было несоразмерно огромное: диваны, обитые красным бархатом, канапе, глубокие и мягкие, как кровати, столики с резными выгнутыми ножками, высокие барочные зеркала, импозантные полотна знаменитых художников, где лица персонажей выступали, как из тьмы времен… По углам длинного черного стола высились стулья с двухметровыми, богато украшенными спинками. Две большие хрустальные люстры были погашены, но повсюду — на столиках, на столах, на всех выступах — стояли огромные, бесстыдно торчащие вверх свечи. Их неверное пламя играло на черном лаке столиков и… фортепиано. Фортепиано…

Дюбре, в темном костюме, сидел спиной ко мне, и руки его бегали по клавишам. Соната Рахманинова… А перед ним, на просторном ложе, покрытом черной тканью, лежала, уютно устроившись на боку, длинноволосая белокурая женщина… Абсолютно голая. Приподнявшись на локте, она подперла голову ладонью и рассеянно смотрела на пианиста. Я не мог глаз отвести от этой бесконечной грации и застыл, сраженный красотой, утонченностью и бесконечной женственностью незнакомки…

Время остановилось, и, наверное, прошла целая минута, прежде чем я осознал, что ее глаза повернулись ко мне и она молча меня разглядывает. Я понял ситуацию и сразу весь подобрался, в ужасе, что меня обнаружили, и в то же время взбудораженный и очарованный этими неотрывно смотревшими на меня глазами. Я застыл, не в состоянии двинуться с места.

Я так старался, чтобы меня не заметили, одевался в черное, крался на цыпочках, и вдруг оказался под пристальным взглядом, — на меня никто никогда так не смотрел. У этой женщины был взгляд сфинкса. Ни малейшего смущения собственной наготой, присутствием незнакомого мужчины, наоборот — она глядела на меня с апломбом и вызовом.

Я бы все, что угодно, отдал за то, чтобы вдохнуть аромат ее кожи… И по мере того как пальцы Дюбре бегали по клавишам, затопляя дом волнами мощных звуков, во мне росла уверенность, что она меня не выдаст. Хотя и казалось, что она вся целиком здесь, в настоящий момент и в своем собственном теле, я почему-то чувствовал, что она полностью отстранена от всего, что происходит и может произойти.

Отчаянно борясь с собой, я стал медленно отступать назад, и она, видимо расценив это как свое поражение, отвела глаза.

Я молча, все еще в полном смятении, поднялся по ступеням длинной лестницы, а образ незнакомки все стоял у меня перед глазами. Постепенно приходя в себя, я бегло взглянул на часы: десять двадцать четыре! Сталина спустят с цепи через шесть минут… Скорее!

Я проскочил полутемный коридор так быстро, как только позволяла необходимость двигаться бесшумно. Бледные тени подсвечников с угасшими свечами ложились на стены и ковры, придавая им мрачноватый оттенок.

Еще одна неверная нота, короткое ругательство — и музыка зазвучала снова. Быстрее, в кабинет! Я толкнул дверь и заскочил внутрь. Сердце сжалось.

Я сразу увидел блокнот. Он лежал рядом с ножом для разрезания бумаги, чье лезвие угрожающе упиралось в посетителя. С бьющимся сердцем я бросился к столу. Осталось четыре минуты… Это чистое безумие… Скорее!

Схватив блокнот, я подскочил к окну и в слабом свете луны открыл его в середине, наугад. Музыка Рахманинова, сопровождавшая меня от самого вестибюля, только усилила мой ужас. Блокнот походил на интимный рукописный дневник, каждый параграф начинался с даты, подчеркнутой карандашом. Иногда подчеркивание было особенно жирно. Я быстро пробежал его глазами, выхватывая куски то здесь, то там, разочарованный тем, что не могу прочесть все.

Каждый параграф был снабжен комментариями обо мне и моей личности. Словно я какая-нибудь подопытная тварь под лупой исследователя. Я стал листать блокнот назад, и сердце у меня сжалось.

Значит, за мной все это время следили… Мои догадки подтвердились… Но тогда… От этой мысли по спине прошла дрожь: а что, если он знает, что я нахожусь здесь?

Я быстро просматривал страницы… И вдруг понял, что фортепиано больше не играет. Особняк погрузился в гнетущую тишину.

Напоследок я перескочил сразу десять-двенадцать страниц, возвращаясь назад во времени.

Когда мои глаза увидели текст, сердце замерло и кровь застыла в жилах.

Я впервые встретился с Ивом Дюбре в тот день, когда собирался покончить с собой, прыгнув с Эйфелевой башни. Эту дату я никогда не забуду: она связана с болью, тоской и стыдом. 27 июня.

Однако параграф, который я открыл, был датирован 11 июня!