17
Дюбре от души хохотал и никак не мог остановиться. Катрин, обычно сдержанная, тоже схватилась за бока. Я рассказывал им о своей неудачной попытке синхронизации жестов с негром в метро.
— Не вижу ничего смешного. Он запросто мог меня поколотить из-за вас.
Он ничего не ответил, потому что помирал со смеху.
— Это мне бы следовало посмеяться над вами! Ваша затея не прошла!
Между двумя приступами смеха он повторил фразу, имитируя африканский акцент:
— И долго ты так будешь пялиться? Так и сказал?
И оба снова залились смехом, причем таким заразительным, что я не удержался и тоже принялся хохотать.
Мы сидели на террасе особняка, выходившей в парк, в глубоких и удобных креслах из тикового дерева. Погода была прекрасная, много лучше, чем накануне. Вечернее солнце окрашивало темным золотом резной камень здания. Стены уже начали отдавать накопленное за день тепло и источать тонкий аромат вьющихся роз.
Я наслаждался отдыхом, поскольку очень устал предыдущей ночью: раза три меня будили и заставляли выкурить сигарету…
Я налил себе апельсинового сока, с трудом подняв тяжелый графин, в котором плавали кусочки льда. Мы только что славно пообедали. Стол был великолепно сервирован, на обед подали легкие кушанья тайской кухни, приготовленные замковым поваром. Самыми удивительными были пирамиды пряностей, высившиеся в центре стола на серебряных блюдах.
— На самом деле, — сказал Дюбре, сразу посерьезнев, — ты совершил две ошибки, которые и объясняют твою неудачу. Во-первых, пользуясь способом синхронизации и приноравливаясь к чьей-то позе, надо выждать время, чтобы это получилось незаметно и чтобы никому не пришло в голову, что ты его передразниваешь. Во-вторых, и это главное, ты подошел к делу формально, с технической точки зрения. Но это что угодно, только не техника! Это прежде всего особое состояние сознания, философия открытия другого существа. У тебя все получится только при одном условии: ты должен сильно захотеть войти в мир другого человека, прожить кусок его жизни изнутри, оказавшись на его месте и посмотрев на мир его глазами. Если твое желание искренне, то синхронизация станет для тебя магическим действом, поможет установить контакт и добиться такого качества взаимоотношений, что другому захочется их сохранить. И он, со своей стороны, тоже начнет налаживать контакт и бессознательно повторять твои движения. Но это не может быть конечной целью, это результат.
— Да, но признайте, что для того, кто хочет поэкспериментировать, это вещь совершенно невероятная!
— Конечно.
— Но у меня была и более или менее удачная попытка: я попытался войти в контакт с моим менеджером, синхронизируясь с его образом мыслей. Это Люк Фостери, человек холодный, рассудочный и очень немногословный…
— Ты сделал хороший выбор.
— Почему вы так решили?
— Выбрать для установления контакта человека абсолютно отличного от тебя — самое интересное. Это наивысший кайф… Знаешь, что сказал по этому поводу Пруст?
— Марсель Пруст, французский писатель? Нет, не помню.
Дюбре стал цитировать по памяти:
— Настоящее путешествие, настоящий источник сил и бодрости — это не стремление к новым пейзажам, а стремление получить новые глаза, чтобы видеть мир другими глазами. И не просто другими глазами, а сотнями других глаз… Погрузиться в сотню миров, увиденных сотнями других глаз…
Катрин в знак одобрения склонила голову.
На край стола спланировала какая-то птица, явно привлеченная содержимым блюда, где мы оставили закуску. Было бы интересно взглянуть на мир глазами птицы. Есть ли у животных понятие личности, которое заставляет их в сходных ситуациях вести себя по-разному?
Дюбре взял маленькое канапе с лососем, и птица улетела.
— Не так-то просто влезть в шкуру человека, мир которого тебе противен.
С Фостери мне это было очень тяжело. Я не настолько, как он, увлечен цифрами, изменением результатов и курсом акций на Бирже. Я постарался проявить интерес к его увлечениям, но без должной уверенности… и без должной искренности. Во всяком случае, я не почувствовал, что он тоже настраивается на мою волну.
— Я понимаю, что цифры тебя не интересуют, но суть не в том, чтобы изобразить интерес к делам или вкусам другого человека. Нет. Главное — заинтересоваться им самим настолько, чтобы почувствовать удовольствие, которое он находит в цифрах. Это совершенно разные вещи… Когда ты подстраиваешься к его движениям, к его системе ценностей, разделяешь с ним заботы, делай это со стремлением влезть в его шкуру и жить его жизнью изнутри.
— Хорошо. Значит, вы хотите сказать, что мне не надо интересоваться цифрами, а надо почувствовать себя свободно в шкуре человека, интересующегося цифрами, сказав себе: «Так, а как это, что чувствует человек, который интересуется цифрами?» Получается, что так?
— Именно так! И самое интересное — экспериментировать с теми, чьи интересы для тебя абсолютно новы… И когда вы окажетесь в одной фазе, тогда и наступит чудо взаимопонимания.
Я протянул руку и взял канапе. Нежный кусочек лосося с пряным запахом на кусочке хлеба без корочки, окруженный масляным кружевом, а сверху — миниатюрная спаржинка, сбрызнутая лимонным соком. Эдакое тающее во рту наслаждение…
— Однако возможности метода не безграничны. И далеко не со всеми эксперимент получается.
— Да. Как, к примеру, в твоем случае.
— Но если надо искренне заинтересоваться другим человеком, чтобы все получилось, то тогда эксперимент почти невозможен с врагами.
— Наоборот, это лучший способ одолеть врага! Я обнимаю соперника, но только затем, чтобы его придушить.
— Когда кого-то ненавидишь или кто-то причиняет тебе боль, не возникает ни малейшего желания влезть в его шкуру, чтобы почувствовать то, что чувствует он.
— Ты прав, но иногда это единственный способ понять, почему человек так себя ведет по отношению к тебе. Оставаясь на своем месте, человек продолжает страдать и отвергать другого. Ситуация при этом не меняется, и ты бессилен на нее повлиять. В то время как, поставив себя на место врага, ты сможешь понять причину его поведения. Если это жестокий человек, посмотри на ситуацию глазами жестокого человека и поймешь, что его толкает к жестокости. Это единственная надежда заставить его остановиться. Отталкивая человека, ты его не изменишь.
— Ну уж…
— Отталкивая человека или его идеи, ты вынуждаешь его замкнуться и окопаться на своих позициях. Почему его должно интересовать твое мнение, если ты с порога отметаешь его точку зрения?
— Это не лишено смысла…
— Если же ты сделаешь усилие, подчас тебе неприятное, чтобы посмотреть на вещи его глазами, ты сможешь понять, почему он думает именно так и поступает именно так. А когда он почувствует, что его поняли и не осуждают, он, может быть, тоже прислушается к твоей позиции и изменит свою.
— Но не всегда же это получается.
— Конечно. Но если пятиться задом, вообще никуда не придешь.
— Я понимаю, что вы хотите сказать.
— По сути дела, чем больше ты стремишься убедить человека, тем большее сопротивление ты у него вызываешь. И чем больше ты хочешь, чтобы он изменил позицию, тем меньше шансов, что он ее изменит. Физики давно это знают…
— Физики? Какое отношение физики имеют к межчеловеческим контактам?
— Это закон динамики. Еще Исаак Ньютон доказал, что действие равно противодействию.
— Да, что-то такое припоминаю…
— То же самое и в человеческих отношениях: пытаясь кого-либо переубедить, ты посылаешь ему сильный энергетический толчок, который он тут же перенаправляет тебе и тоже тебя отпихивает. Ты отталкиваешь его — он отталкивает тебя.
— Хорошо, ну а где же выход? Если верно то, что вы говорите, то чем больше хочешь убедить, тем меньшего достигнешь? Тогда что же нужно делать?
— Не надо отталкивать, надо притягивать…
— Гм… А конкретнее, что это даст?
— Оттолкнуть — значит исходить из своей точки зрения и пытаться навязать ее другому. Притянуть — значит исходить из точки зрения другого и постепенно подтягивать его к себе. Как видишь, мы не вышли за рамки философии синхронизации. Здесь мы тоже входим в мир другого человека, чтобы дать ему возможность измениться. И отправная точка везде одна: искать другого там, где он есть.
— Оттолкнешь ты — оттолкнут тебя…
Я вполголоса повторял формулу Дюбре, припоминая те случаи, когда я безуспешно пытался кого-то переубедить.
— Верно также и обратное: когда ты хочешь избавиться от чьей-то навязчивости, то чем больше будешь отталкивать, тем настырнее будет становиться надоеда.
Это мне напомнило мадам Бланшар: чем больше я бунтовал против ее попреков и вмешательства в мою личную жизнь, тем больше она в нее лезла. В последний раз, когда я на нее накричал и захлопнул дверь у нее перед носом, она ее распахнула и принялась меня попрекать с удвоенной силой.
Я рассказал эту сцену Дюбре. Он молча, внимательно меня выслушал, и глаза его блеснули. Ему в голову явно пришла какая-то мысль, и он был ею горд…
— Вы что-то придумали?
— Вот что тебе надо сделать…
И он изложил свою идею.
Я почувствовал, что бледнею. И чем дальше он углублялся в объяснения, тем более авторитарно требовал от меня сделать то, что он велел. Видимо, чувствовал, что придется преодолевать мое отвращение ко всяческим инструкциям. То, что он от меня требовал, было абсолютно не-при-ем-ле-мо. Я всегда ему подчинялся и обычно выполнял все его указания, но на этот раз он требовал невозможного, и я почувствовал, что не смогу.
— Нет, стоп. Вы же сами знаете, что я никогда этого не сделаю.
Я быстро взглянул на Катрин, ища у нее поддержки. Но она была смущена еще больше моего.
— И ты знаешь, что выбора у тебя нет.
— Вы противоречите собственным принципам: чем больше я сопротивляюсь, тем настойчивее вы пытаетесь меня заставить силой.
— Правильно.
— А это вас не смущает, не дискредитирует? Поступай так, как я велю на словах, а не так, как я сам поступаю…
— У меня есть на то свой резон.
— Какой?
— Я обладаю властью, мой друг. Властью. Так чего мне смущаться?
Он произнес это с довольным видом, улыбнувшись и поднеся ко рту бокал с белым вином. Вино было прекрасно охлаждено, и стенки бокала запотели. Я снова налил себе апельсинового сока. В конце концов, я сам рассказал ему о проблемах с хозяйкой. Я толкнул его на преступление, а теперь упрекаю за то, что он предложил выход из положения. Может, я перебираю с мазохизмом?..
Ветви огромного, могучего кедра были абсолютно неподвижны, словно затаили дыхание. Стоял теплый вечер. Гигантские платаны защищали нас своими кронами. Я небрежно скользнул глазами в сторону Катрин и вдруг замер на месте. Он был там, у нее на коленях. Она поддерживала его одной рукой, а в другой у нее был карандаш. Блокнот…
Видимо, она поймала мой взгляд или бессознательно его почувствовала, потому что накрыла блокнот рукой, словно загораживая от меня.
И тут мне пришла одна мысль. А что, если просто попросить его посмотреть? Ведь я же могу и не догадываться, что там, в нем. Вдруг они согласятся? Может, я волнуюсь на пустом месте…
Я принял отсутствующий вид.
— Я вижу на обложке свое имя. Можно мне взглянуть? — сказал я Катрин, протянув руку к блокноту. — Я от природы очень любопытный…
Она напряглась и поискала взгляд Дюбре.
— Конечно нет! — безапелляционно заявил тот.
Я настаивал. Сейчас или никогда. Только не сдаваться.
— Если то, что там написано, касается меня, вполне естественно, что я прочту…
— Разве кинорежиссер показывает зрителям сценарий во время съемок фильма?
— Я не зритель, я исполнитель главной роли, и мне кажется…
— Справедливо! Актер всегда играет лучше, когда ему в последний момент объясняют суть сцены, в которой он занят. Он тогда более непосредствен.
— Что касается меня, то я играю лучше, когда могу приготовиться заранее.
— Сценарий твоей жизни не написан наперед, Алан.
Его слова повисли в воздухе. Катрин смотрела в пол.
Этот двусмысленный ответ мне не понравился. Что он означал? Что никто не может знать свою судьбу наперед? Или что он, Ив Дюбре, был способен написать сценарий моей жизни? От этой мысли у меня по спине прошел холодок.
Я инстинктивно поднял глаза на фасад необычного особняка. Окно кабинета на втором этаже было распахнуто настежь. Снизу, по всей ширине здания, шел лепной карниз. На углу до самой земли спускался каменный дождевой желоб. По нему легко было забраться на карниз, а оттуда — в окно кабинета…
Я взял еще одно канапе с лососиной.
— Кстати, по поводу власти и взаимоотношений насилия. Я пережил ужасное унижение в офисе…
И я рассказал ему о вчерашнем собрании и Марке Дюнкере с его тестом на устный счет. Он выслушал меня очень внимательно. Я опасался нарваться еще на какое-нибудь трудное задание, но был готов на все, только бы наказать своего директора. К тому же мне не хватало творческого запала Дюбре, более того — его гения.
— Я хочу расквитаться.
— Но на кого ты так разозлился в этой истории?
— По-моему, это очевидно…
— Нет, ты ответь!
— А как, по-вашему?
— Это я задал тебе вопрос.
— На Дюнкера, конечно!
Он медленно наклонился ко мне, глядя мне в глаза своим пронзительным взглядом. Такой взгляд мог бы загипнотизировать и усмирить самого гиперактивного человека.
— Алан, на кого ты реально разозлился?
Я почувствовал, что попал в западню, и теперь мне придется отказаться от легкого ответа, который сам напрашивался. Придется обратиться внутрь меня, прислушавшись к собственным ощущениям. На кого же я, в самом деле, мог разозлиться, если не на самого Дюнкера? Дюбре продолжал молча сверлить меня глазами. И глаза его были… зеркалом моей души. Я различил в нем ответ, вполне очевидный, и прошептал:
— На себя. Я понимаю… Поддаться и уступить явному давлению… Да еще к тому же не выдержать испытания этим чертовым тестом…
В саду воцарилось давящее молчание. Это было правдой: я злился на самого себя за то, что позволил поставить себя в такое унизительное положение. Но это не мешало мне сердиться и на Дюнкера, потому что он был причиной моих бед. И я был зол на него смертельно.
— Все равно, это он во всем виноват, ведь все началось с него. Я хочу любыми средствами отомстить за себя. Это не дает мне покоя…
— Ах, отомстить, отомстить! Я в течение десятилетий только и думал о тех, кто когда-то перебежал мне дорогу! О, сколько раз я мстил за себя! Сколько раз я торжествовал, видя страдания своих врагов! Сколько раз я ликовал, заставив их заплатить за сделанные пакости! А потом, в один прекрасный день, я понял, что все это суета, что месть ничего не дает и что я только нанес вред самому себе.
— Самому себе?
— Видишь ли, когда ты вынашиваешь план мести, ты ощущаешь огромную энергию, но энергия эта отрицательная, разрушительная. Она тянет нас вниз, не дает расти… И есть еще одно…
— Что?
— Ведь мы хотим отомстить тому, кто сделал нам зло. И мы стараемся ответить ему тем же. И подстраиваемся под него, понимаешь?
— Понимаю.
— Но тогда в выигрыше остается он: ему удалось навязать нам свою модель, хотя специально он этого не добивался. Он просто позволил нам себя догнать.
Об этом я никогда не думал. Такие соображения вызывали тревогу. Выходит, если я поквитаюсь с Дюнкером, о чем я давно мечтаю, то это будет означать, что он имеет на меня влияние? Вот ужас! И я сам, не говоря худого слова, ему в этом подыграл…
— Знаешь, — снова заговорил Дюбре, — если бы все не старались друг другу отомстить, на земле было бы гораздо меньше войн. Возьмем хотя бы палестино-израильский конфликт. Пока обитатели обоих лагерей будут стремиться поквитаться за родственников, убитых неприятелем, война будет продолжаться, ежедневно порождая новые жертвы… за которые снова будут мстить. И это никогда не кончится… Страдающим людям надо помочь оплакать не своих убитых, а свое чувство мести. Тогда появится шанс прекратить драку.
Странно, даже нелепо было заклинать войны отсюда, из тихой гавани замкового парка, с его чистыми дорожками, вековыми деревьями и завораживающей тишиной, которая заставляла позабыть о городском шуме.
Ведь свои беды мы воспринимаем совсем в другой пропорции, чем чужие, и это очевидно… Замирение на Ближнем Востоке представлялось мне само собой разумеющимся, а вот прощать Дюнкера в мои планы не входило…
— Вы говорите, что пытаться кому-то отомстить — это нанести вред себе самому. Но у меня такое чувство, что держать гнев в себе гораздо вреднее!
— Гнев порождает в тебе энергию, некую силу, которую вполне можно направить в русло твоих интересов, а месть не дает ничего, она — чувство разрушительное.
— Все это очень мило, но что я должен сделать конкретно?
— Прежде всего, выразить сердечную боль, либо высказав этому типу все, что ты о нем думаешь, либо сделать это символически.
— Как это, символически?
— Ну, можешь, к примеру, написать ему письмо, выговориться в этом письме, а потом утопить письмо в Сене или сжечь.
У меня возникло ощущение, что от меня что-то ускользнуло…
— Зачем?
— Чтобы очиститься от накопившейся ненависти, которая причиняет тебе вред. Надо, чтобы она ушла, понимаешь? Это позволит тебе перейти ко второй фазе. Пока ты находишься в состоянии гнева и твой разум затуманен жаждой реванша, это мешает тебе действовать. Ты перебираешь и пережевываешь свои обиды, а вперед не продвигаешься ни на шаг. Тебе мешают эмоции, и от них надо избавиться. И символическое деяние в этом помогает.
— А что за вторая фаза?
— Вторая фаза состоит в том, чтобы использовать энергию гнева; к примеру, совершить что-то такое, на что ты раньше никогда бы не отважился. Что-нибудь творческое, созидательное, что служило бы твоим интересам.
Передо мной сразу же возник весьма честолюбивый образ: я мечтал изменить ситуацию в бюро, мне хотелось самому стать определяющей силой, вместо того чтобы каждый раз плакаться в жилетку Алисе.
Вот я встречу Марка Дюнкера собственной персоной. Его вчерашняя выходка заставит его быть со мной особенно деликатным. И я этим воспользуюсь: теперь он остережется сбрасывать со счетов мои идеи и заставит себя к ним прислушаться, я это точно знал. Я поделюсь своими выкладками и попытаюсь добиться, чтобы он пробовал реализовать мои планы. В конце концов, что я теряю?
Но тут мой энтузиазм несколько померк: с какой это стати Дюнкер станет прислушиваться к человеку, у которого плохо с чувством уверенности в себе? Учитывая его непереносимый профессионализм, он теперь должен меня глубоко презирать…
Я поделился своим проектом и сомнениями с Дюбре.
— Так оно и есть, уверенность в себе многократно облегчает достижение любой цели и любых результатов…
Я сглотнул:
— Вы обещали поработать со мной в этом направлении…
Несколько мгновений он молча смотрел на меня, потом взял бокал на хрустальной ножке, почти неестественной прозрачности, и начал медленно наклонять его над пирамидкой из шафрана. Я не сводил глаз с граненого хрусталя, в котором вода просто светилась.
— Мы все рождаемся с одинаковым потенциалом уверенности в себе, — сказал он. — А потом начинаем воспринимать комментарии наших родителей, нянь, преподавателей…
Капля воды отделилась и упала на вершину пирамидки, и в ней, как под лупой, увеличились частички драгоценной пряности. Капля казалась живой и пробила себе дорогу по пирамидке, быстро скатившись к подножию.
— Если, по несчастью, — продолжал он, — они видят все в дурном свете, без конца ругая и упрекая нас, заостряя наше внимание на недостатках, просчетах и упущениях, у нас развивается привычка себя недооценивать и комплекс неполноценности.
Дюбре снова медленно наклонил бокал, и вторая капля скатилась на ту же пирамидку. Третья капля пошла по следу двух первых уже гораздо скорее. Прошло несколько секунд — и обозначился желобок, по которому следующие капли катились все свободнее, а желобок делался все глубже.
— И все кончается тем, что малейшая бестактность выбивает нас из колеи, малейшая неудача заставляет усомниться в себе, а малейшая критика приводит к тому, что мы путаемся и теряем все аргументы. Мозг привыкает все оценивать со знаком минус, и нейронные связи крепнут с каждым шагом.
Я был как раз тому живым примером. Все, что он говорил, эхом отдавалось во мне. Это я был в жизни жертвой, оба отца меня бросили, мать постоянно на меня давила, потому что считала, что я недостаточно хорош. Даже став взрослым, я продолжал расплачиваться за детство, которого себе не выбирал. Родителей уже не было рядом, а я все еще находился во власти дурных последствий их воспитания. Я и без того был подавлен, но когда понял, что эта подавленность только усугубляет неуверенность в себе, и вовсе сник…
— А есть хоть какое-то средство выйти из этого ада? — спросил я.
— Радикального средства нет. Выйти из этого состояния сложно, нужны немалые усилия…
Он склонил голову набок и, дождавшись, пока из бокала выкатится еще одна капля, легонько на нее подул, чтобы пустить по новому пути. Капля проделала новый желобок в пирамидке.
— А самое главное, — снова заговорил он, — надо себя все время заставлять делать над собой усилие. Наш разум слишком привязан к привычному образу мыслей, даже если он причиняет нам страдания.
Он отправил по пирамидке новую каплю, и она покатилась по проторенному желобку.
— А вот что необходимо, — произнес он, — так это…
Он снова подул, и следующие капли с явной неохотой стали пробивать себе желобки. Потом он перестал дуть, но капли уже сами катились по новым желобкам.
— Это обзавестись новым образом мыслей. Почаще думай о хорошем, о том, что вызывает в тебе положительные эмоции. Надо, чтобы установились, укрепились и стали преобладающими новые нейронные связи. Для этого нужно время.
Я не сводил глаз с красивой оранжевой пирамидки, на которой были прочерчены два желобка.
— Упразднить прежний образ мыслей невозможно, — сказал Дюбре. — Зато возможно добавить к нему новые позиции и сделать так, что они станут неколебимыми. Знаешь, людей ведь нельзя изменить, можно только указать им путь, а потом вызвать острое желание идти по этому пути.
А я спрашивал себя, какой же глубины должен быть желобок моей неуверенности в себе…
Получится ли у меня когда-нибудь прочертить желобок уверенности, спокойного отношения к любым критическим высказываниям? Смогу ли я развить в себе ту внутреннюю силу, которая делает нас неуязвимыми? Ведь преследователи всегда выбирают жертвой самого слабого…
— Вы что-нибудь можете мне предложить, чтобы справиться с этой проблемой?
Он поставил на столик бокал с водой, налил себе еще белого вина, откинулся на спинку кресла и отпил глоток.
— Во-первых, хочу тебе сообщить, что собираюсь дать тебе задание, которое ты должен выполнять ежедневно в течение… ста дней.
— Ста дней!
Меня пугало не время, а перспектива в течение ста дней находиться под неусыпным контролем Дюбре.
— Ста дней. Я же тебе уже объяснял, что за два дня новый образ мыслей не обретешь. Даже если ты будешь выполнять мое задание, к примеру, восемь дней, ты ничего не достигнешь. Абсолютно ничего. Надо настроиться на долгое усилие.
— А что надо будет делать?
— Задание очень простое, но для тебя непривычное. Каждый вечер ты будешь посвящать минуты две тому, чтобы вспомнить прошедший день и найти в нем хотя бы три момента, которыми ты мог бы гордиться.
— Я неспособен совершить сразу столько славных дел за день.
— Речь идет не о славных делах. Это могут быть скромные поступки, и необязательно совершённые в офисе. Может, ты переведешь слепого через улицу, когда сам очень торопишься. Или заметишь, что продавец обсчитался не в свою пользу, и вернешь ему лишние деньги. Или скажешь кому-нибудь все, что думаешь о нем хорошего. Не важно, какие обстоятельства и какие условия заставят тебя собой гордиться. Да и необязательно совершать какие-то поступки. Ты можешь остаться доволен тем, как отреагировал, что почувствовал… К примеру, остался спокоен в ситуации, когда обычно нервничаешь…
— Понимаю…
Я был немного разочарован. Я ожидал, что он даст мне какое-нибудь более значительное и мудреное задание.
— И вы действительно думаете, что это поможет мне обрести уверенность в себе? Ведь это же так просто…
— О! Сразу видно, что ты не американец! Французских корней не спрячешь… У француза все идеи должны быть замысловаты, иначе его заподозрят в наивности. Наверное, именно потому в этой стране все так и усложнено. Здесь обожают умничать!
Это напомнило мне, что он говорит с акцентом, происхождение которого мне угадать не удалось.
— Нет, правда, нет такого средства, которое помогло бы тебе за пару дней обрести уверенность в себе. Отнесись к моему заданию как к маленькому комочку снега, который я столкну вниз с горки. Понаблюдай за ним: он будет расти, расти и под конец достигнет размеров, которые, может быть, и запустят механизм положительных перемен в твоей жизни.
Я был убежден в одном: уверенность в себе станет для меня ключом к внутреннему равновесию во многих областях. Если его развить, это откроет мне новые горизонты.
— Это задание, — продолжил Дюбре, — приучит тебя день за днем отдавать себе отчет в том, что ты сделал хорошего и чего достиг. И ты постепенно переориентируешь внимание на те свои качества и достоинства, которые сделают из тебя успешного человека. Ощущение собственной значимости будет расти и перерастет в уверенность в себе. И уже никакие нападки или упреки не смогут вывести тебя из равновесия. Все это не будет тебя трогать. И вот тогда ты сможешь позволить себе роскошь простить врага и даже ему посочувствовать.
Я был далек от того, чтобы сочувствовать Марку Дюнкеру. Это, несомненно, означало, что мне предстоит долгий путь.
Дюбре встал с места:
— Пойдем, я тебя провожу. Уже поздно.
Я попрощался с Катрин, которая посмотрела на меня как на подопытного кролика, и пошел следом за ним. Мы шли по саду вдоль замка, которому закатное солнце придавало загадочный вид.
— Можно себе представить, как трудно содержать в порядке дом и такой большой парк. Наверное, у вас много слуг.
— Да, действительно непросто.
— Но я бы не чувствовал себя дома, если бы вокруг все время сновали посторонние люди. Они здесь находятся и днем, и ночью?
— Нет, они уходят около десяти вечера. По ночам я в доме один.
Мы проходили возле огромного кедра, который нижними ветвями, как руками в длинных мохнатых рукавах, касался земли. В теплом вечернем воздухе разливался запах смолы.
Мы молча дошли до высокой черной решетки, охранявшей волнующую тишину этого места.
Сталин лежал спокойно, но не сводил с меня глаз, видимо выбирая момент для броска. И тут я вдруг заметил, что за ним стояла не одна, а четыре собачьих конуры.
— У вас четыре собаки?
— Нет, все четыре будки занимает один Сталин. Каждый день он выбирает себе для ночлега новую конуру, и никто не знает, где он будет спать. У него ярко выраженная паранойя…
В свете уличных фонарей, проникавшем сквозь парк, его лицо выглядело бледным.
— Мне бы хотелось узнать еще одну вещь, — сказал я, прерывая молчание.
— Да?
— Вы занимаетесь мной, и я вам за это признателен. Но мне хочется быть… свободным. Когда вы освободите меня от обязательств?
— Свободу надо завоевать!
— Скажите когда. Я хочу знать сроки платежа.
— Узнаешь, когда будешь готов.
— Перестаньте играть в кошки-мышки. Я должен наконец узнать. В конце концов, я главное лицо, причастное к этому делу.
— К этому делу ты не причастен, ты в нем замешан.
— Вы опять жонглируете словами. Причастен, замешан… это ведь одно и то же.
— Вовсе не одно и то же.
— Вот те раз! И в чем же, по-вашему, разница?
— Это как омлет со свиным салом.
— Опять играете словами?
— В омлете со свиным салом курица причастна, а свинья замешана.
