Глава 11
Пауль Гульди пробует себя в новых качествах и неожиданно возвращается в армию
В послеобеденную пору, когда солнце уже потихоньку начало склоняться к сизым лесам вдалеке на западной оконечности бескрайних лугов Альвхейма, аспирант Академии Анульд Фриггвин внес в архаичную каминную залу замка герцога Леданэ пухлую обшитую зеленой саржей папку с кипой свежераспечатанных листов.
Аспирант знал дорогу, как знал и ретроградские привычки своих руководителей, ненавидящих читать голограммы, и то, что содержимое папки надобно передать лично в руки герцогу, Тиу-Айшену или Хаэльгмунду в день получения, будь то хоть выходной, хоть конец света. Особое распоряжение относительно именно этой папки предписывало в любой час дня или ночи уведомить начальство о получении новых материалов и доставить их немедля.
Юноша нисколь не тяготился сей обязанностью – напротив: право посещения домов кураторов Академии ставило его негласный статус на несколько ступенек выше остальных студентов и, даже некоторых преподавателей. Вдобавок, герцог Леданэ отличался вовсе не альвийским гостеприимством и любовью поболтать за кружкой чая, обсудить новости по горячим следам в неофициальной обстановке, а болтать с премудрыми кураторами для будущего учёного было крайне полезным во всех отношениях удовольствием.
Ради такого можно пожертвовать выходными и добровольно.
Все трое бессмертных действительно обнаружились в зале, но помимо них в глубоком кресле восседал импозантный красавец средних лет – Бриннар из Ториадов, светлейший правитель всея Асгора и окрестностей.
В простой почти что домашней одежде, без регалий и венцов, с растрепанными рыжевато-каштановыми волосами Бриннар выглядел вовсе не небожителем, каким зачастую представлялся своим подданным, но мимолетный взгляд раскосых зелёных глаз, брошенный в сторону дверного проема, заставил подрастающего учёного склониться в значительно более низком поклоне, чем тот, что предназначался бы его наставникам.
– Этиль опять разродился увлекательнейшим трудом, – вместо приветствия констатировал альвийский герцог. – Уже тридцать девятым за последние двенадцать лет. Хорошо работает. Заходи, Анульд, заходи, не стесняйся, ты очень вовремя. Мы с Бр… его величеством как раз дискутировали по кое-каким вопросам ксеноистории.
– Леданэ, оставь церемонии, мы не во дворце. Я к вам не за тем езжу, чтобы передо мной раскланивались, – поморщился правитель, попутно приглашающим жестом недвусмысленно указывая Анульду на сободное кресло. – Что за Этиль? – Аллинар. Самый лучший наблюдатель из всех, кого мы когда-либо готовили, – откликнулся Тиу-Айшен. – Работает на Земле, вот уже двенадцать лет как. Присылает по нескольку раз в год толстенные отчеты. От других наблюдателей десяти страниц не дождешься, а этот кропает сотнями, по всем правилам научной работы. По материалам его отчетов защищено три диссертации, с частичным заимствованием – восемь, если не ошибусь. Ценнейшие материалы по теории войны, оружию, религиоведению, искусствоведению, сравнительной лингвистике, этнологии, аналитической психологии, много ошибок своих предшественников исправил… могу долго перечислять. Мы имеем как никогда полный материал по европейской зоне Земли со времен миссий.
– Этиль подвизался наёмником и много путешествовал, – подал голос Анульд. – Сегодня он выслал свои дневники…
– И ты конечно же первым засунул в них нос, – с усмешкой дополнил Хаэльгмунд, и, видя смущение студента, развел руками, сим показывая, мол, я же говорил. – Ладно, не красней. Я бы на твоем месте сделал то же самое. Давай сюда папку, попозже ознакомимся. Ты никуда сегодня не спешишь?
– Нет…
Ха, куда он сегодня мог еще спешить?
– Тогда с позволения его величества арвиела Бриннара…
– Хэг, я уже попросил разок отставить экивоки, теперь я на этом настаиваю, – арвиел Бриннар состроил постную мину и потянулся за кувшином с вином. – Говорите, увлекательнейшее чтиво?
– На редкость, – изрек Леданэ, патетическим взмахом пустого бокала подчеркивая свои слова. – Брин, я серьезно, у парня просто литературный дар. Это помимо его научных достижений. Его некоторые отчеты и выкладки серьезно заинтересовали военное ведомство, а в историческом плане им нет цены. Я думал рано или поздно рекомендовать его в качестве будущего ректора Академии. Хоган не вечен.
– Тогда почему работы вашего уникума до сих пор не были представлены мне? – правитель вопросительно изогнул бровь. Вопрос получился риторическим. Анульд заметил, как Тиу-Айшен и Леданэ переглянулись, потом Хаэльгмунд раскрыл папку, прокашлялся и начал размеренным хорошо поставленным голосом:
– Двадцать седьмое июля тысяча пятьсот двадцать второго года. Я все же принял решение вести дневник…
За стенами замка догорало позднее лето Альвхейма, одуряюще благоухая подсушенными солнцем травами. Блики заходящего солнца расцвечивали архаичные витражи, рассыпались по деревянному полу стаями разноцветных солнечных зайчиков. Когда зайчики сбежали на ночлег, вышколенная до полной невидимости прислуга растопила камин и сменила опустевшие кувшины на полные. Ближе к полуночи сменила еще раз.
– И где ж вы его достали такого? – спросил владыка Асгора, когда альв наконец закончил чтение на мажорной ноте бронзовой таблички.
– А нигде, – ответил за всех Тиу-Айшен, потягиваясь. – Его старый идунов хвост Хоган нам всучил. Этиль сподобился спереть его дочку.
– Молодость, гормоны, – хмыкнул герцог Леданэ в практически пустой бокал. – В результате мы получили ценный кадр.
– Ничего в вас нет человеческого, изверги. Все бы вам человеческие жизни эффективностью процесса измерять. Как вернется – желаю с ним побеседовать, – его величество тяжелым взглядом обвел бессмертную троицу. – Когда возвращаете парня?
– Хороший вопрос, – Тиу-Айшен не сдержал смешка и выразительно глянул в сторону безразличного свиду Хаэльгмунда. – За суматохой я как-то подзабыл, что у него максимально возможная командировка закончилась. Хэг, Этиля, кажись, семнадцатого числа месяца оусвейта отсылали. Завтра… точнее, сегодня – третье. И почему я до сих пор никого не мучаю фехтованием и верховой ездой?
– Хэг, а Хэг? – многозначительно протянул Бриннар. – Твоя альвийская светлость ничего мне сказать не желает?
Названный герцог и сейчас не изменил своему отрощенному за много лет профессиональному самообладанию. Анульд, однако, слишком хорошо знал своего куратора, чтобы не заметить крохотных мелочей, вроде того, как указательный палец Хаэльгмунда вдруг начал легонько постукивать по ножке бокала, или как уголки тонких губ альва едва заметно дрогнули.
– Брин, Этиль слишком хорошо работает, чтобы менять его сейчас, когда у нас недостаток желающих. Он не присылал запросов на прекращение командировки. Я рассчитывал сверхурочно подержать его пару лет на утроенном окладе, пока мы не выработаем новый стандарт подготовки наблюдателей и ведения отчётности, – все это он произнес спокойно и как-то слишком убедительно. – Хоган парня не жалует, с годами только больше беситься стал, что вместо загубленной карьеры самолично протоптал Этилю дорожку к научной славе. А Хоган все же пока не последний человек.
Арвиел Бриннар не сказал ни слова, но на его тонком мимичном лице отразился такой неприкрытый мрачный сарказм, что Анульд едва не поежился.
– И некого пока, Брин, банально – не-ко-го, – Хаэльгмунд приобрел почти оскорбленный вид. – Не Тэша же посылать?
– Я б с удовольствием убрался отсюда на пару веков, но кто ж меня отпустит, – не без язвительности хохотнул Тиу-Айшен. – Так-таки некого? А Этиль в курсе твоей инициативы?
– Он его непременно собирался уведомить, – подлил яду Леданэ. – Годика через три. И нас всех заодно.
Взгляд Хаэльгмунда за неимением лучшей мишени обратился на аспиранта, ставшего невольным свидетелем не самой удобной ситуации. Выжидательный такой взгляд, нехороший. От таких взглядов следовало дематериализовываться в срочном порядке из помещения под любым предлогом или без оных.
– Анульд, позаботься завтра распространить по Академии объявление об отборе наблюдателя на Землю, – сухо бросил он.
– А я не подойду? – неожиданно для себя самого брякнул юноша и едва не пожалел о сказанном: лица всех сидящих разом оборотились к нему. Но отступать уже было некуда, и Анульд заговорил быстро-быстро, стараясь не сбиваться под перекрестными взглядами четырех самых высокопоставленных особ всея Асгора. – Я отчеты Этиля наизусть почти выучил. Земля – моя прямая специализация. Я бы очень хотел. Вам, может, это покажется глупостью, но я пошел в историки после того, как прочел первый труд Этиля. Родители настаивали на армии, я выбрал науку…
Что характерно, ответили все четверо сразу:
– Не думаю, – Хаэльгмунд. Кисло и с ноткой желчи.
– Вполне, – Леданэ. Весело.
– О как. Тогда отлично, – Тиу-Айшен. Спокойно, наверняка мысленно ставя галочку в поле «минус ещё одна проблема». – Парень ты вроде крепкий. Фехтованием занимался? Ага, это хорошо. Аспирантуру вполне можешь закончить параллельно с инструктажем. Я за.
– А почему, собственно, нет? – сиятельный монарх. С интересом. – Полагаю, вопрос решён?
Вопрос был решён.
– Кстати, меня интересует личность этого Райсснера, – Бриннар плеснул себе еще вина. – Анульд, когда поедешь работать, попытайся пробить его генеалогию. И личность заодно. Больно он не прост для своей эпохи, как расписывает его Аллинар. Эхх, сам бы съездил…
И как, скажите на милость, я умудрился столько написать? История ведь самая непритязательная: что привело двух благородных донов, точнее, одного дона и одного представителя имперской солдатни на полянку неподалеку от апельсиноносной Барселоны?
И бумаги жалко, право слово и чернил потраченных, но будьте снисходительны к моему многословному, неискусному перу, так вышло. Начал вспоминать друзей-приятелей, с которыми дюжину лет топтал зеленые луга и снежные перевалы и сделался болтлив. Но всё что имеет начало, имеет закономерный конец, и конец моей истории уже всего за одной горой, ибо утренняя тень горы Монсеррат вот-вот накроет носки моих башмаков.
А пока я приехал в Антверпен.
Вроде похоже на Любек. А вроде все немного иначе. С одной стороны и там и там торговля и там и там порты. Один на речке Тарве, второй на Шельде. Но здесь город в самом расцвете, сердце бьется ровно и мощно, это сразу ощущается. Любек – при смерти, Антверпен в самом соку зрелых сил, хотя, формально они почти ровесники.
И люди здесь немного другие. Одежда чуть другая, слова странные. Выходишь на улицу и из любой точки видишь, как рассекает островерхое озеро крыш могучий корабль кафедрального собора, что вознес мачту своей башни на четыреста футов, затмевая даже каменный монолит замка Стен на берегу Шельды.
А название нормальному фрицу и выговорить-то непросто, хотя, кажется, все вполне понятно: Онзе-ливе-Врауэкерк – Церковь Нашей Любимой Дамы – Собор Богородицы, стало быть. Керк – церковь, как у нас – кирха. У нас святой – санкт, у них – синт, у них – «ван», у нас – «фон». Где-то рядом, но чуть по-другому и так во всем.
И конечно, реформаторы-протестанты. Ревностные. Суровые. Породистые. И много, куда не плюнь, попадешь в кальвиниста.
Какие-то они здесь агрессивные. Насмотрелись мы на протестантов ещё в армии. Среди ландскнехтов их полно, что говорить, сам Фрундсберг в свое время потрепал по впалой щеке Мартина Лютера и ободрительно сказал: «нелегкий путь ждет тебя, монашек». И щека та уже совсем не впалая, и путь вполне торный, а до сих пор все вспоминают.
Среди наёмников всё было тихо-мирно, солдатам решительно наплевать католик ты или лютеранин. Не мешай товарищу и он тебе не помешает. Здесь иначе. Не дай Бог решат, что ты папист. Немедленного религиозного диспута, скорее всего, в формате одностороннего наставления, не миновать. И поколотить могут запросто. А могут насмерть убить.
Интересный город Антверпен. Приятно топтать мостовые, осознавая ретроспективу, ведь здешнее эхо помнило еще мягкий шелест сандалий римских граждан и грохот легионерских калиг.
Причастность к несокрушимым орлоносным солдатам древности была особенно приятна, ведь наши баталии, то и дело называли «новыми легионами». На мой взгляд, если продолжить исторические коннотации, мы, ландскнехты, были удачным гибридом сариссофорных фаланг Великого Александра с легионами Кесарей.
Апейрон длинных пик – огромные македонские копья, а тяжеловесные квадратные полки срисованы с когорт Гая Юлия. Хотя, и то и другое мы позаимствовали у гораздо более близких исторических соседей, у швейцарцев, но это как-то не романтично.
Антверпен принял меня в объятия привычной городской вони, подогретой летним солнышком. Я насчет обонятельных впечатлений сделался непритязателен, да и сам пропах за время дороги, и если вы думаете, что это были фиалки, то вы здорово заблуждаетесь, так что гостеприимством остался доволен. Тем более, что Жан Артевельде обрадовался старому сослуживцу, как выпивке.
Жена его, естественно, подозрительно отнеслась к перспективе неопределенный срок делить кров с вонючим солдафоном. Франсуаза держала дом и своего мужа в жестком мундштуке своих нежных рук и тихого голоса с эротической хрипотцой. Поводья были достаточно длинными, но попробуй взбрыкни и наткнешься на шпоры её голубых глаз.
Жан выглядел настоящим главой семьи, еще бы, герой, мушкетер и все такое, но опытный взгляд быстро различал истинного владыку этих стен, как каменных, так и жизнеустроительных.
– Вы надолго к нам? – первое что спросила проницательная мадам, почувствовавшая после обязательных приветствий и взаимных «очень приятно» угрозу семейной гармонии.
– Пауль останется столько, сколько сочтёт нужным, – отрезал Жан, узнавший уже мои обстоятельства, после чего выдержал короткий, в рамках приличий, у Франсуазы все было в рамках, поединок взглядов. И победил, в кои-то веки. Женская сила разбилась об крепость уз нержавеющего солдатского братства.
– Тогда позвольте, герр Гульди, показать вам вашу комнату, – Франсуаза изящно сложила руки на груди и поплыла, шелестя долгим дамаском подола вверх по лестнице.
Потом я слышал, как Артевельде старший шипел: «Если бы не Гульди, наши дети росли бы сиротами, вам это ясно, мадам?». Несравненная Франсуаза парировала стальным «мы поговорим об этом позже, любезный муж», аж зазвенело.
Я помылся, посетил цирюльника, который одолел острым лезвием мерзкую сиво рыжую щетину на щеках и белобрысую поросль на голове, а заодно подверг остракизму траурные каймы под обломанными ногтями. Портной подогнал новый вамс, обрешенкельхозе и хозе, а так же берет, выдержанные в моих любимых жёлто-красных цветах спектра.
Превратившись к ужину в человека, я вновь предстал пред очами, но льда в них не убавилось. Похоже, меня встретили по одежке, и я навсегда попал в тот раздел каталога женской памяти, где обретаются сомнительные личности, сбивающие мужа с истинного пути.
Впрочем, не навсегда!
Всем известно, что к мужскому сердцу дорожка протаптывается через желудок, а к женскому, через её детей. Наследники фамилии Артевельде меня полюбили с первого взгляда и еще раньше, так как ваш верный рассказчик был любимым сказочным персонажем папашиных баек.
В тот первый ужин они буквально сожрали меня глазёнками. Старшенький – четырнадцатилетний Филипп ловил каждое слово, Лютеция – на два года младше, кажется, втрескалась по уши, а соломенноволосая синеглазка Сибилла пяти лет от роду немедленно потребовала сказок.
Когда отзвучала оригинальная лютеранская интерпретация, благодарственной молитвы, Филипп, краснея ушами и страшно заикаясь, попросил, что бы «мэтр Гульди» научил обращению с двуручным мечем, на меньшее он был не согласен, и при этом едва не открутил пуговицу на своем черном камзольчике.
Юный лютик – Лютеция, зардевшись, пожелала спокойной ночи и убежала к себе.
А с Сибиллой я возился часа полтора, рассказывая о похождениях её папы в компании мрачного служаки Рихарда Попиуса по кличке Шпрехензидойч, веселого пикинера Кабана-Эриха и хитрого писаря Адама Райсснера.
Совершенное детское счастье скакало у меня на коленях, теребило диковинные разрезные узоры на платье, обижалось, когда ему не разрешили поиграть с кинжалом. Потом мы крутились каруселью, прыгали лошадкой и пытались представить, насколько Альпийские горы выше меня. Надо ли уточнять, кто служил каруселькой, лошадкой и сравнительной линейкой для горных пиков?
Франсуаза метала в пяльцах шелковую нить, привычная игра иглы не мешала ей приглядывать за любимым чадом, и я шкурой ощущал, как ледяные колючки постепенно сточились, растаяли и обратились теплым пледом нежнейшей шерсти. И как же мне это понравилось! Хотя тяжеленько было в повествовательном запале не ляпнуть обычное солдатское «твою мать», «кацендрек», «шайсе» или что-то в этом роде.
– Сибилла, скажи господину Гульди спокойной ночи, и пойдем в кроватку, – к этому моменту я для хозяйки стал если не своим человеком, то уж точно переместился в каталоге несколькими полками выше.
– Мамочка, Пауль еще не устал, ведь правда, правда? – лучистые глазки наполнились обидными слезками и маленькая фея сложила рот сковородничком, приготовившись отстаивать очередную порцию сказочного веселья.
– Сибилла, дочь моя, старшим следует говорить «господин», а тебе пора спать, – голос наполнился той нежной суровостью, запас которой неисчерпаем у любящих матерей.
Потом были ожидаемые «еще чуть-чуть, еще одну сказку, ну пожалуйста», а потом семейство удалилось в спальню.
– Счастливых снов, герр Гульди. Надеюсь, вы хорошо отдохнете. Ведь знаете как это бывает на новом месте? Я никогда не могу заснуть в гостях, – и о чудо, твердый абрис ванэйковских губ тронула заметная улыбка! Едва уловимое движение уголков рта, но в положительной верхней дирекции.
– Не стоит беспокоиться, добрая госпожа Артевельде. Если б вы знали, в каких местах мне случалось ночевать! Здесь для меня – рай! Особенно, после такого ужина.
– Зовите меня Франсуаза, – улыбка покатилась выше и согрела её глаза, подарив лицу очарование и спокойствие моей душе. Она удалилась, после чего, удивительное дело, столовая сразу потемнела, хотя свечи продолжали исправно гореть.
Прекрасная женщина. Из той несгибаемой фламандской породы, что дарят мужчинам любовь и детей, а если что, легко могут встать на защиту замковых стен, вдруг мужчины рядом не случится.
Счастливый человек, Жан Артевельде. Честно, завидую. Дом, полный детского смеха, благословлённый такой женщиной, что еще нужно мужчине, особенно солдату, повидавшему огонь и смерть?
Слава Богу, что мне такая баба, то есть, пардон, леди, не встретилась на Земле. Влюбиться и влюбить, с моей стороны большего скотства и представить нельзя, ведь я здесь гость, причем недолгий. Как показали последующие события, с окончательными выводами я опять поторопился.
Интересно, подумал я, сколько бастардов посчастливилось наплодить мне? Удивлюсь, если ни одного, учитывая эротические подвиги от Италии до самого германского севера.
Похожие мысли родились и в голове Жана:
– Пауль, а у тебя детей нет? – добрый глоток вина, разбавленного водою, конечно, в рамках приличий.
– Не знаю, не знаком, – тихий смех и еще пара глотков.
– Ну а мечталось? Семья, дом и все такое, – кувшин в бокалы буль-буль-буль.
– Дом у меня был, а если бы была еще и семья… сам подумай, как все неудачно могло сложиться, – пальцами оплавленный воска со свечи, раскатать в шарик и прилепить к столу.
– Извини, что-то я не то сказал, – отскрести шарик и вернуть в чашечку подсвечника, показав глазами, как будет недовольна Франсуаза.
– Порядок, Жан. Видно ландскнехту такие вещи противопоказаны, рукавом протереть винное озерцо на алтаре столешницы, ведь Франсуаза и дальше должна улыбаться.
– Ну я же как-то справился? – отпразднуем это дело заемным весельем кубков.
– Прости, но ты всамделишным ландскнехтом никогда не был. Порода не та. Да и попал ты к нам уже женатый, ведь так? – снова кувшин говорит буль-буль-буль.
– Твоя правда. Покойный батюшка просватал когда мне семь лет стукнуло. Может оно и к лучшему. – Точно, родителю всегда виднее, хотя и не всегда доподлинно.
– Вот вернусь домой… не исключено, что я тоже остепенюсь. Буду, как ты, верный муж и любящий отец, – зачем я это сказал?
– Домой собрался? Ты же из Саксонии? Из… Дрездена, если память не изменяет? Кто у тебя там? Мать-отец живы? Смотри, не забудь пригласить на свадьбу! – разбавленный по-гречески нектар падает в пищеводы слабым огнем.
– Собрался. И как ты всё помнишь? Сколько нас мимо тебя промаршировало, а гляди-ка, про мой Дрезден запомнил, – скрипнувшее кожей кресло отпускает груз шестипудового тела, мягкие туфли шелестят на половицах, тихий ветер играет полотном шпалер.
– Я тебе жизнью обязан, так что ты – особая статья. И потом… ты же в армии фигура легендарная. Ну почти. Приятель Фрундсберга, при Павии самого Валуа захомутал, говорят. Это, кстати, правда? Да и про свадьбу, я ведь вполне серьезно напрашиваюсь, – показавший дно кувшин удален, его место на дионисийском жертвеннике занимает новый.
– Скажешь тоже «приятель»! Знаешь сколько вокруг Георга таких «приятелей» терлось? Адам – настоящим его другом был, хоть они и лаялись постоянно. А я так… опосредованный собутыльник. Про Валуа – всё точно. До сих пор награду за молчание пропиваю, ха-ха-ха. А насчёт свадьбы… я бы рад… честно… Скажи, я тебе врал хоть раз? Нет. И сейчас не намерен. Я очень далеко уезжаю. Очень. Ты ко мне домой за три тысячи лет не доберешься на самом быстром коне и под самым полным парусом. В Дрездене я никогда не был. А мать-отец живы, дай Бог здоровья, но живут они не в Саксонии. Где? Я боюсь, что даже объяснить толком не смогу, этих мест на картах нету. Я не пытаюсь интересничать, я правду говорю, пойми. – Разум хмелен домашним теплом, с ним в сравнении вино – водичка, я несу лишнее, но ничего не могу поделать.
– Говоришь правду, да видно не всю, ну и ладно. Тебе виднее. Я страшно рад, что ты приехал, – рубиновые брызги стекают по желтоватому стеклу бокалов.
– Точно, не всю. Не могу. Это секрет. Да не мой в придачу. Жан, если бы я мог… выписал бы тебе бессрочную визу на родину. Тебе бы понравилось. Какое там небо, какие женщины, хотя все необходимые женщины у тебя уже есть. Скажу только, что не позже июля следующего года я уеду. Исчезну. Как ни грустно, навсегда, – ладонь греет стенки бокала, желтые свечи ломают свет в благородной темноте красной жидкости.
– Во загнул. Но, Пауль, ты взрослый мужчина, если молчишь, значит так надо. Ха, а что там с небом у вас? Какое оно? – скрипит старый дом, ветер гуляет в дымоходе, мысли летают от головы к сердцу и обратно.
– Зелёное! Ха-ха-ха! Устал я очень. Давай по последней и в койки? – Текучая червлень сбегает в глотки, и мы уползаем навстречу утру.
Утро, новый день, новая жизнь. Как я надеялся на ближайший год.
Семья Жана Артевельде проживала в солидном доме – не доме, скорее, особняке, от которого за пять минут можно было дойти до замечательно красивой Синт-Якобскирк, в смысле, церкви во имя Святого Якова.
Это если двигаться на север. А если на запад, то через пятнадцать минут неспешного шага мимо плыли воздушные контрфорсы кафедрального собора и тебя встречал основательная трапеция центральной площади Гроте-маркт, ограниченная гильдийными домами, жилищами знатных горожан и строящейся ратушей.
Гроте-маркт, как легко догадаться, значит «гроссе маркт», то есть большой рынок, что вполне соответствует её изначальной функции.
Еще дальше стоял замок Стин, вроде как наш «штайн», то есть – камень. Недавно его обновили по последней моде, рожденной пушками и ядрами, а никак не штурмовыми лестницами и рыцарскими мечами.
Ну а за ним текла судоходная Шельда, давшая городу жизнь и процветание.
По доброй традиции первый этаж дома занимала «контора», где трудился Жан и его помощники. На втором и третьем – жили мы.
Просто так жить я не собирался, хотя трех сотен талеров мне бы хватило на год за глаза. Устраивать фехтовальное предприятие было неразумно, ибо я в скором времени засобираюсь.
Чтобы не загнить я помогал Жану с его мушкетно-аркебузным парком, а также гонял Филиппа до седьмого пота на дворе. И себя заодно. Жан смотрел-смотрел, не выдержал, и тоже принялся «трясти стариной».
Я купил отличные рейнские тренировочные дюсаки, шпаги и мечи «бастарды» с полукруглыми концами и тупыми кромками. И началось. Ну люблю я это дело, да и привычка. Филиппа, правда, ваш покорный слуга до «бастардов» допускал ограниченно, ибо юношеский костяк не был готов еще к свирепым нагрузкам длинного железа.
Местные умельцы, конечно, на такие условности плевали и запросто приучали к двуручному оружию лет с десяти, но я не так воспитан. Постепенность нагрузок – вот залог успеха в фехтовании. А то и не научишься ничему и покалечишься. Оно надо?
Вечерами я тетешкался с Сибиллой.
До чего чудная девочка! Хоть и баловная.
Постепенно сказки из меня посыпались, как из дырявого мешка. Разобрался в механике образования и врать стал очень ловко и увлекательно. Ребенку же счастье! И для загрубевшей почвы пустынного мужского сердца не без пользы. Расцвело оно оазисами, честное слово. Даже угрюмый матершинник Рихард Попиус превратился во вполне обаятельное существо, не без вредности, но все же. Вот бы он удивился!
Франсуаза ван Артевельде все мне прощала за Сибиллу.
Я и сам к ней привязался сверх всякой меры. Никогда не мог вообразить, что буду так носиться с дитём, да еще не своим. Словом, поселился в доме на правах того противного серого котяры, что столовался у меня в Любеке в награду за любовь к верному моему коню.
Конь, кстати, помер. Двадцать лет – срок для скотины, пусть даже акселерированной. Да и получил он от жизни и в хвост и в гриву свою черную. Из каких передряг мы вместе выезжали, не передать. Даже я чуть живой остался. Вот сердечко и не выдержало.
Похоронили мы его с Жаном в лесу за городской чертой.
Мы – пехота, нам далеко до той привязанности, что испытывают к лошадям кавалеристы. Но все же, все же. Я вполне искренне всплакнул и лично высек на камне: «здесь лежит конь по имени Дым».
А когда крошка Сибилла, которая успела покататься на его крепкой спине, сквозь рыдания спросила: «Дядя Пауль, правда Дымок попал в рай для коней?», я с трудом сдержал повторный заряд слез, честное слово.
Сколько мы лошадок забили и сожрали в походах? Сколько приняли на пики и порубали алебардами на поле при Павии? Никогда ничего внутри не шевелилось, а тут… Старый товарищ, что поделаешь.
Ну а Дыму суждено было поселиться в вечерних сказках.
Торжество протестантской торговли происходило у меня на глазах.
Труждаясь на нивах, Жан превращался в страшного скупердяя, прижимистого скрягу и беспощадного дельца. Так и надо, наверное. Мне это всё было чуждо. Магия дебета-кредита не возбуждала в душе священного трепета, а без этого служить Гермесу запрещается.
Ведь каждая работа в идеале должна быть служением, или можно такого напороть! Жизнь по-разному складывается, но общее направление такое. Я готовился стать жрецом Клио, а попутно загремел в марсовы жертвователи, как бы сказали древние греки- римляне.
У Жана я трудился по смежной профессии в храме вечной конкурентки Ареса Афины. Когда я озвучил свои соображения хозяину предприятия, он долго смеялся.
– Вот правильно тебя студентом в армии погоняли! Что у тебя в голове, Господи! Почему Афины? Почему не Марса, мы же ружья делаем-продаем!
– Э-э-э, тут тонкость есть! Марс – бог воинов…
– Афина то же, не ерунди, какая разница?
– Афина еще и мудростью заведует. Только не той, которой блещут старые люди, а скорее, секретами технологии. Если хочешь, ружье – технология на войне – самое что ни на есть афинино хозяйство.
– Тьфу, дерьмо, может мне пойти петуха в жертву принести? Все-таки вы католики малохольные все! Что ты языческой мутью голову забиваешь? Христа тебе мало?
– Тут еще одна тонкость. Если с точки зрения чистой логики рассматривать греческий политеизм, то его нельзя относить к религиозному учению в полном смысле. Это, на мой взгляд, философская система, отражающая воззрения на материалистическое устройство мира в религиозных терминах. Это псевдорелигия, понимаешь? Применительно к нашему уровню познания, конечно. Ты обратил внимание, что у греков понятие души разработано крайне слабо, а понятие посмертного воздаяния вообще отсутствует?
– А чёрт лысый! Знаешь что, давай я тебе Адама выпишу, а? Будешь с ним языком чесать, у меня сейчас голова лопнет! Как ты так можешь!? Слова почти все знакомые, а нихрена не понятно!
Так мы и жили.
Я принимал ружья от мастеров, следил за качеством стволов, замков, общей сборки. Хотя, жесткое цеховое устройство практически исключало появление дурного товара, но лишний опытный глаз в таком деле не повредит.
На примере местного примитивного огнестрельного оружия отлично прослеживалась спираль истории. Казалось бы, дульнозарядное, недальнобойное, неприцельное, ненадежное, а вот поди ж ты.
Во-первых, это только начало. Толи еще будет. Во-вторых, я как историк прекрасно знал, что мой мир много тысяч лет назад прошел через стадию освоения точно таких же кривых корявок.
Потом наступило всеобщее военное благоденствие унитарного патрона, да и то, тяжелая артиллерия лет через сто перешла на раздельное заряжание. Еще через полвека ученые теоретики и суровые практики в голос завопили о безгильзовом устройстве выстрела.
Сперва погрузили пулю в цилиндр взрывчатой смеси и вновь наступило благорастворение. Носимый боезапас больше, патронов в магазине больше, убивай не хочу!
Но не тут то было. Быстро выяснилось, что при адской скорострельности ствол нагревается и пороховой цилиндр легко взрывается преждевременно. Да и снаряжать магазины приходилось только в фабричных условиях, а в поле – фигушки. Проблемка та еще.
А потом наступила эпоха ЖВМ – жидких воспламеняющихся материалов. Пули подавали в замок, и туда же из двух баллончиков поступали компоненты взрывной смеси. Какое счастье! Мощность ого-го! Скорострельность ого-го!
А ведь это, как не крути, то самое раздельное заряжание, с которого все началось давным-давно. И держалось оно с вариациями тысячу с лишним лет. Во как. С ним и глубокий космос покоряли и воевали с беспокойными соседями. Только недавно последние образцы ЖВМ ружей ушли в музеи.
Теперь личное оружие все сплошь рельсовое. На страшной силе электромагнитного поля основанное. Метает пулю с направляющей, понимаете ли, разница напряжения поля.
А это уже полная архаика, выполненная на современном уровне. Вроде лука или арбалета. Ведь снаряд разгоняет не высвобожденная мощь химической реакции горения, а скрытая сила физической субстанции, только не механической природы, а электрической.
С доспехами тоже самое.
Совсем скоро грохочущее торжество огнестрельного оружия избавит земных вояк от тяжести лат, которые потеряют всякую актуальность.
И у нас так было. А представьте современного пехотинца без штурмового скафандра? Ха-ха-ха. Тяжелые варианты любому турнирному доспеху фору дадут в смысле веса. Килограмм по полтораста всяческих удовольствий. Без экзоскелета или электромышц с места не тронуться. Но это так. К слову.
Слава Богу, я ни разу не напился настолько, чтобы Жану, или еще кому, все это вывалить. Дисциплина ума, мля.
Беда пришла в город откуда не ждали.
То есть ждали, наверное, но эпидемия всегда приходит внезапно.
Хреновая вода. Антисанитария такая, что любой асгорский врач, даже неизбалованный военный «шприц», повесился бы. Плюс плотность населения, что проживало в городе на грязных улицах буквально на головах друг у друга.
Сточные воды с разнообразными нечистотами, а проще говоря, говном, что сливали в Шельду, а потом оттуда же пили. Кипятить воду, что за глупость! Руки-то помыть перед едой не всегда догадывались.
И вот вам результат – моровое поветрие.
Мы с Жаном были в отъезде по делам в Льеже. А когда вернулись, ноябрьский город встретил нас траурным крепом унылого колокольного звона и десятками трупов, что лежали перед домами. Специальные команды по утрам собирали их и сваливали во рвы за городом.
На этом профилактические мероприятия заканчивались, если не считать весьма условного карантина, заключавшегося в том, что явно больных в город не пускали и из города не выпускали. Что такое инкубационный период, понятное дело, никто здесь не подозревал.
Люди сделались злыми и замкнутыми. Все на всех косились, подозревая зараженного, но поделать ничего не могли, а от того свирепели еще больше. Никто не понимал, что происходит.
Сперва грешили на чуму, но любой мало-мальски сведующий лекарь отметал такой диагноз сходу.
Заболевший бедняга страшно дристал, раз по тридцать на дню. Пардон за подробность, дристотня, то есть стул, делался жидким, с какой-то пенистой дрянью хлопьями, наподобие неведомого злакового отвара. Жар и бессонница в ассортименте. Потом больной начинал блевать почем зря.
Ну а после всего тело становилось очень холодным, наступали судороги одышка и смерть. Иссушенное обезвоживанием тело с выступающими ребрами и пергаментным лицом выносили на улицу, накрывали тряпкой и ждали похоронной команды.
Какая там чума?! Зараза была не такая убийственная, но за ноябрь население похудело человек на триста, не считая бедноты, которую кто когда считал? Выздоровевших было очень мало.
Если дело доходило до тошноты – можно было смело читать отходные молитвы.
Лютеране обвиняли папистов, а паписты кляли еретиков лютеран.
Вторые служили молебны и усердно молились, а первые с кальвинистским фатализмом ждали пока Бог не укажет гневным ветхозаветным перстом на очередного грешника, которому наказание за грехи на роду написано. Проклинали ведьм и колдунов, несущих дьявольские козни, хотя публично лютеране в дьявола вроде как не верили.
Не самые действенные приемы борьбы с пандемией, да других не знали, хотя лично мне более человечным и христианским казался подход католиков.
Как бы то ни было, в январе болячка пошла на убыль, то ли молебны сработали, то ли, мор не жаловал холода. Но ещё полторы или две сотни несчастных успели покинуть этот мир совсем нелёгким способом.
Не было семьи, которую не побила бы болезнь. Жан лишился среднего брата, племянника и двоюродной сестры. Франсуаза оплакала сестру и тётю. Среди жуткого пиршества смерти отдельные потери как-то скрадывались, пока темный ангел не накрывал крылом твой собственный дом.
Я записался в похоронную команду.
Запретил Жану даже думать об этом, а сам пошел. Мне-то с гуся вода, местная бацилла была жидковата против убойных антител, что обосновались заёмным образом в организме вашего неумелого рассказчика. Трупов я в жизни навидался, причем всяких разных, так что внести посильную лепту было святой обязанностью.
Тем более, что я даже душевным равновесием не рисковал.
Числу к пятнадцатому, когда люди с облегчением завздыхали и стали появляться на улицах, та самая ветхозаветная страшная месть поразила жилище Жана ван Артевельде. Как это часто бывает, стрела вонзилась в хрупкое тело самого чистого существа из всех возможных. Я вернулся домой вечером и узнал, что малышка Сибилла слегла с кошмарным диагнозом.
Господи Боже, лучше бы заболел я!
Эта фраза тысячу и один раз повторялась убитыми родителями каждый день. Ничего не помогало. Да и могло ли? Слабенькое еще здоровишко не в силах было справиться с коварной заразой.
Франсуаза, бедная мать, превратилась в тень, а Жан носился по комнатам бессильным львом, мешая невообразимые богохульства с самыми строгими обетами своему далекому, безразличному протестантскому Господу. Юный Филипп плакал в голос и ходил в город к разным лекарям, которые по-пилатовски умывали руки. Лютик-Лютеция не отходила от кроватки сестры, что вот-вот должна была превратиться в смертное ложе.
Храбрая маленькая девочка боролась как настоящий воин за каждый лишний день и каждый вздох, ухитряясь слабеющим голосом утешать мать и сестренку. Она была обречена и быстро уходила от нас. Эпидемия вырубила здоровенного мясника Якоба, нашего соседа, за десять суток, у Сибиллы времени было куда меньше.
Что делалось со мной!
Я все чаще подходил к сумке с НЗ, но не смел прикоснуться, ведь на этот счет имелись самые строгие предписания. Я нёсся сквозь пелену слез к Сибилле, омывал её худенькое, дрожащее тело, а потом шел к себе и вновь мрачно пожирал глазами НЗ.
Крошка шепотом просила меня рассказать про веселого пикинера Эриха-Кабана и смущенно извинялась, если её тошнило, или она пачкала кроватку. Плакать малышка больше не могла. Нечем было. Почти вся вода, вместе с солью вымылась с поносом и рвотой.
Чего нельзя сказать про меня. Я много плакал. Запирался в комнате и самым постыдным образом ревел от бессилия. Огромный, здоровый мужик с руками по плечи в крови.
При Сибилле я держался, не знаю как, но держался, ей хватало слёз матери и брата с сестрой. В её комнатке я даже смеялся, сыпал шутками, врал, что она скоро поправиться и мы поедем в Льеж на ярмарку, где так много сладостей и веселых представлений.
Не знаю, что было страшнее, сидеть за мертвым, немым столом, где призраком пустовало место Сибиллы, смотреть в безжизненные глаза её матери, или вот так врать ребенку на пороге смерти.
Ребенок, впрочем, быстро повзрослел и не верил ни одному моему слову. Она сама меня подбадривала и благодарила за каждый новый рассказ или байку, называя «мой любимый дядя Пауль». С каждым часом голосок её делался все слабее, а глазенки видели, кажется, уже не только вонючую свою комнату.
Что мне было делать?
Не мог я сказать этому против воли повзрослевшему младенцу с рыцарской душой: «скоро ты умрешь», хоть и было это правдой. И отец не мог сказать, а Франсуаза вообще разговаривать перестала.
И я продолжал лгать, а Сибилла, по молчаливому уговору продолжала делать вид, что верит, фантазируя вместе со мной, как мы повеселимся в Льеже весной. Которую она никогда не увидит.
– Её больше не тошнит, – сказал как-то Жан, – она поправляется? Жар-то спал! Я ничего не стал говорить и пошел с ним наверх.
– Привет, папа, привет дядя Пауль. Хочу сказку, расскажи, как вы с папой взяли в плен короля. – Она одышливо покашливала и сипела. Очень нехорошо сипела.
Я приготовился к очередной байке, ясно понимая, что это, наверное, последняя. Черты её маленького личика заострились, губ почти не было видно, а большие глаза превратились в огромные озера чуть не с пол ладони. Лоб под рукой был холоднющий.
Жар спал, это слабо сказано. Так примерно градусов тридцать пять. Организм перестал сопротивляться.
– Отец, отец, – послышался озабоченный крик Филиппа с первого этажа, – лекарь пришёл! Мэтр Перпиньяк!
Какой доктор, – подумал я, – священник нужен.
Вошёл классический образчик эскулапа – лет сорока, среднего роста, худой, с орлиным носом и ухоженной бородкой. Движения уверенные, одет дорого, хоть и неброско. Он быстро и сноровисто осмотрел девочку и сказал хорошо поставленным скрипучим голосом сильно грассируя:
– Что я могу посоветовать. Необходимо пгименить влажное обегтывание. Внутгь пгинимать отваг когы дуба. А самое главное, необходимо пустить кговь, а потом поставить пиявок.
Когда послышалось «пустить кговь» мне всё-всё стало ясно. Это за гонорар пустит что угодно кому угодно. Я молча взял светило под локоток и вывел в коридор.
– На пару слов, – бросил я оставшимся в скорбной комнате.
Вместо пары слов ваш покорный слуга отволок светило к лестнице, не обращая внимания на «что ви себе позволяете, ггубиян».
– Иди коровам «кговь» пускать, козлина, – сказал я и пинком задал светилу направление полёта. Светило засучило ножками и послушно приземлилось на четыре кости.
– Если ты, узловатый хер, покажешься на расстоянии выстрела от этого дома, я из тебя говно выколочу всех цветов радуги! Пшёл отсюда! Дерьмо кошачье! Филипп! Проводи мэтра, он нас покидает. – Для убедительности мой кинжал впился в чавкнувшее дерево перил, что подействовало лучше любых слов.
Я вернулся. Сибилла посмотрела на меня преданно. В глазках читалось очень много, но она сказала просто:
– Дядя Пауль, а конь Дымок сможет покатать меня в раю?
Это был мой край. Прости Господи, я не выдержал. Да чего я ждал вообще столько времени?!
В комнате собралась вся семья. Все смотрели на меня и не понимали, зачем я так обошелся с доктором. Тишина была беременна бессмысленными вопросами и готовилась разрешиться лишними словами.
– Когда-нибудь, девочка. Лет через шестьдесят. Но пока рановато. – Я заложил ладони за пояс, качнулся на носках и как в былые времена офицерства лязгнул мечами и латами, выводя самого низкого обертона: – Все вон из комнаты. Быстро! – Потом голос сделался нежен, насколько я мог: – Сибилла, крошка, никуда не уходи, я сейчас.
Все ошарашено, словно против воли потащились вслед за мной. Никто и не подумал возражать, все испугались, что и требовалось в данный момент.
– Марш в столовую. Франсуаза, проследи. Жан, ко мне.
Пока онемевшая семья спускалась вниз а Жан исполнял команду «ко мне», скромный ваш рассказчик и недоделанный моралист, Пауль Гульди, он же Этиль Алинар, закрыл глаза, ахнул кулаком в стенку, так что штукатурка посыпалась и сказал длиннейшую, проникновенную фразу.
Если отжать нецензурщину и поминовения родственников, я объяснял герцогу Хаэльгмунду куда он может затолкать себе все свои инструкции и наставления. Потом я рассказал все что думаю про тех кто их писал, и что я с ними при встрече сделаю. Вспомнил тех, кто меня сюда послал. Институт наблюдателей вообще. Себя, какой же я глупый и безвольный. Тряпка. Снова Хаэльгмунда.
– …Хоть штрафуйте, хоть сажайте, можете даже расстрелять! – закончил я и только тут сообразил, что все это я высказал очень громко и на родном языке. Не на немецком. И что весь выводок ван Артевельде глядит на меня широко разинутыми глазами. Именно так: разинутыми.
Я глянул на младших и женщину так, что их сдуло. Взял Жана за грудки. И нырнул в омут должностного преступления:
– Брат, я сейчас буду лечить Сибиллу по-своему. Многое может показаться странным, но не смей мне мешать, я и так слишком долго медлил. Ты понял? Запри все двери и не мешай. Н-е м-е-ш-а-й. И прости, что я только сейчас решился. Исполнять. Да. И водки.
– Это для Сибиллы?
– Нет. Это для меня.
НЗ на сундуке.
Что мне нужно? Инъектор. Универсальный антибиотик. Универсальный солевой концентрат. Витаминный комплекс. Стимулятор. Антисептик. Диагност. Хотя диагноз и так на лицо с первых дней пандемии: холера. Нечто уносившее сотни тысяч жизней и давно забытое моим миром, но что лечиться, как апчхи.
– Будьте вы прокляты, – сказал я, не имея ввиду никого конкретно, потому что имел ввиду я слишком много людей. И альвов. И пошел спасать жизнь. В первый раз. Раньше только отнимал. Пора начинать.
– Сибилла, дядя Пауль принес волшебное лекарство. Мне только что один добрый эльф в дымоход его скинул. Ты только никому не рассказывай, хорошо? Пусть это будет наш секрет. – Понятно, что расскажет. Дай только добраться до подружек на улице. Я буду герой всех детских басен на этом берегу Шельды. И если бы только детских.
Наплевать. Уже наплевать.
Острая инфекция желудочно-кишечного тракта. Возбудитель – вибрион холеры. Так сказал мне цилиндрик-диагност приятным женским голосом. Как мы и думали. Антибиотик внутривенно. Капсулу в инъектор. Секунда на активацию капсулы. Готово.
– Сейчас будет немножко больно, девочка. Потерпи. Дай ручку.
Протереть место укола антисептиком. П-с-с-к. Ой. Вот и все.
Он «кговь» пускать собрался. Пиявок ставить. Козел. В теле и так ни грамма жидкости не осталось. Не знаешь, не можешь, так и скажи. Сука жадная, сколько ж ты народу на тот свет успел отправить за гонорар?
Универсальный солевой концентрат. Капсулу в инъектор. П-с-с-к. Теперь витаминов. Стимулятор. Общеукрепляющее. Три раза п-с-с-к. Сибилла не поморщилась. Молодец, храбрая девочка. Даже улыбается. Умничка моя.
Ну теперь только молиться. И о-о-очень много воды!
– Теперь ты поправишься.
– Спасибо, дядя Пауль. А как зовут того доброго эльфа?
– Хаэ… то есть я хотел сказать, – что бы соврать на этот раз? – Святой Николай. Он всех больных жалеет и тебя тоже.
– А разве Николай – эльф? – хитро прищурилась Сибилла.
– Он лучше любого эльфа, детка. – Что правда, то правда. Среди альвов, эльфов, какая разница, такие типы попадаются, что просто нет слов. – Попроси его от души, и он никогда не бросит. А пока поправляйся. Я пойду, твоих обрадую.
Теперь займемся старшенькими.
– Фрасуаза, – непререкаемо сказал я, отсекая вопросы, – сейчас девочка захочет пить. Очень захочет. Возьми котел и вымой его мылом изнутри. Тщательно. Не спрашивай зачем, просто вымой. Потом вскипяти воды. Я сказал вскипяти. Понимаешь о чем я? Это когда вода булькает и пузырится. Давать пить только кипячёную воду. Только.
В первый день она выпьет много. Не меньше двадцати лит… сорока пинт. Поить постоянно. Ты поняла меня?
– Она поправиться? – в глазах столько надежды, что чуть не расплакался от жалости и облегчения.
– Да. Франсуаза, теперь все хорошо. Ты здесь самое разумное существо. Слушай меня внимательно и запоминай. Никогда… то есть, всегда мыть руки перед едой. С мылом, тщательно, по локоть. Мыло ваше – дрянь, но это лучше чем ничего. Для готовки и питья употреблять только кипяченую воду. Фрукты-овощи и прочее мыть только кипятком. Кипятком, я сказал! Немытых плодов не есть! Запомнила? Это залог выживания. Меня следующий раз может не оказаться.
Теперь профилактика.
Я мысленно показал небу межрасовый жест, обозначающий эрегированный член.
Одну спас, я если кто ещё заболеет? Сколько они с инфицированной провошкались?
– Все подошли ко мне. Закатали рукава по локоть. – Картинка из меня та еще. Ворот расстегнут, в одной руке сияющий нержавейкой пистолет инъектора, в другой руке бутыль с водкой. В глазах боевая сталь напополам с алкоголем. – Протереть руку вот этим. – Бутылка звенит донцем по столешнице. – Хорошо, по одному ко мне. Будет больно, не дергаться.
Жан, Филипп, Лютеция, Франсуаза. П-с-с-к, ой. Четыре раза. Теперь всё.
– Свободны. Франсуаза, марш кипятить воду. Поить девочку, как коня перед кормежкой. Разойдись.
Хозяйка наша подошла ко мне, взяла за руку, заглянула в глаза снизу вверх, хорошо так снизу вверх.
– Кто ты, Пауль?
– Капитан ландскнехтов его императорского величества Карла V. – Я спрятал инъектор и хлопнул водки из горла. Грамм двести. А что еще мне было говорить? Я же не добрый эльф!
Вы думаете, что все закончилось?
Я имел наивность расслабиться, но не тут-то было! Иначе, зачем я так всё подробно расписывал? Как водится, фортуна потянула из меня жил и завила в веревочку только для разминки. Я мыслю, что лимит спокойной жизни окончился для меня в жирном любекском восьмилетии.
А быть может, ландскнехту просто не пристало так долго салом обрастать, для чего испекли для меня где-то там, где вершатся судьбы мира, замечательный кус напряжения. Чтоб порастрясти, значит, а что растревоженная душа при этом запросто могла с похудевшим телом расстаться, так это забота для высших сфер слишком мелкая: попрыгай солдатик.
Нельзя не учитывать людскую зависть, это силища сокрушительная.
Сибилла шла на поправку, я был счастлив, вместе с новой моей семьёю. Поглядывали на меня теперь по-иному, статус изменился. Раньше меня любили за что-то, за совместные годы «по яйца в крови», за геройский ореол, за детей, наконец, я Франсуазу имею ввиду.
Теперь меня любили не за что, а почему. Теперь меня боялись. Любили и боялись, даже Жан, так как из полкового приятеля, дежурного няньки и все прочее, я за полчаса превратился в бога, или ангела, или иное какое сверхъестественное существо. Причем не сошедшего Христа, или святого Николая, которого лютеране не почитали, а ожившее суеверие, что навсегда прописаны в тёмных языческих глубинах германских и кельтских душ.
Ожившее суеверие какими качествами обладает, помимо силы?
Правильно, оно капризное, своевольное и мстительное по мелочи, что в помножении на власть произвольно казнить и миловать, дает убедительный резон для страха. А может и не страха, но трепетной бдительности уж точно.
Ведь сегодня я захотел и вылечил девочку от смертельной болезни, почти с того света достал, а завтра припомню косой взгляд или, например, неласковый прием, озлоблюсь и прихлопну кого-нибудь на свой выбор. Или проклятие нашлю хитрое, что через поколение будет аукаться.
Словом, пораженное воображение способно напридумывать много страшненьких вариантов, тем более, что и придумывать ничего не надо – все в старых сагах написано.
Такого персонажа сама мать осторожность велит любить. На всякий случай.
Оно конечно, новоиспеченные лютеране кажутся людьми носорожьей толстокожести, но это только кажется.
Подумайте, эти люди так ревностно отрицают религиозность, что за свое отрицание готовы умереть со всем счастливым фанатизмом. Religio – я верю, если же за веру в неверие жизни не жалко, значит неверие это – самая настоящая религия и есть, хороша, плохая – неважно.
Самая основательная лютеранская лобная кость, стоит попасть за грань естественного, мгновенно распаутинивается трещинами и сыплется во все стороны кусками яичной скорлупы. За покровом ненадежного панциря часто оказывается визионер самого чокнутого свойства, ведь и сам Лютер кидался чернильницами в черта, реальность которого показательно отрицал.
Визионер, как правило, не тот парень, которому можно спокойно доверять опасную бритву, или, скажем, заряженный мушкет.
Как представишь себе: «Герр фельдфебель, считаю своим долгом сообщить, что мушкет бойца имярек снаряжен по-боевому и взведён», так на душе делается тревожно. А уж если их собирается много… хотя много и не нужно, вполне достаточно одного, в качестве искры для пороховой бочки.
Семья ван Артевельде, по моей милости, как раз за грань привычного порядка сходила в полном составе.
Бедняжке Сибилле положено было умереть, а я захотел и выгнал настырную нищенку с косой. Смерть девочки, даже перспектива её, была ужасным испытанием, но спасение было неправильным, вы понимаете, к чему я клоню, не так ли?
Я нарушил течение вещей, круговорот воды в природе и закон всемирного тяготения. О, конечно, за это преступление правил семья меня боготворила, описанным уже образом. Франсуаза глядела с таким обожанием, что скажи я: «Любезная мадам, выпейте яду», она бы только спросила где его взять.
Только крошка Сибилла все правильно понимала. Её внимательные глазёнки заглянули на тот свет вовсе не умозрительно, и всякая шелуха с окружающего облетела. Я остался «любимым дядей Паулем», который все знает и может. И сказку рассказать и у чёрта холерного отнять.
Она просто меня любила, как умеют только младенцы, за всё разом. Чудесное излечение было еще одним моим качеством, наряду с увлекательными байками и конём Дымком, через запятую, просто немного больше.
Во-первых, перемещение в сверхъестественный ранг в глазах близких людей для простого, самого обыкновенного человека, вроде меня, вовсе не приятная вещь, массой обременительных функций обременяющая.
Во-вторых, и это самое главное, несчастные Артевельде были не единственными свидетелями чуда, если так можно классифицировать мой шприц с антибиотиком.
Все вокруг знали что Сибилла заболела и определена райским кущам. Все вокруг знали, что неожиданный гость спустил подлого коновала Перпиньяка с лестницы, после чего девочка вдруг поправилась.
Логическая цепочка выстраивалась самая неприятная, не кошерная, как сказали бы покойные ростовщики из Любека. Особенно, если вспомнить сколько народу вокруг успело отдать концы, а в доме Жана все остались невредимы, что очень обидно для соседей, я ведь недаром помянул зависть в начале.
– Ну, спаси Господь, утренний пудинг сегодня бесподобен. Я у вас обратно растолстею, Франсуаза. – Конечно, конечно, герр Гульди, то есть Пауль, всегда пожалуйста, как скажете, то есть скажешь.
– Жан, торговля-то еще не ого-го, отпустишь меня из конторы? Пойду, погляжу, что там за дела в похоронной команде. Заодно и ноги разомну. – О чём речь, Пауль, конечно, Пауль, будь как дома, Пауль.
– Еще раз, спасибо за завтрак. Я пошёл, к обеду вернусь, не принести ли чего из города? – Ноги мыть, воду пить, герр Гу… то есть, Пауль, не извольте беспокоиться, ничего не нужно, ноги мыть, воду пить.
Нет, ну каково?
Тяжеловато жить идолом. Хорошо хоть жертвенной кровью не окропляют и не кормят сердцами юных девственниц, гы-гы-гы. Вот дерьмо!
Мостовые Антверпена подернуты инеем, на карнизах растут морковки сосулек, крыши сияют льдом восходящего солнца, ветер взял отпуск, красота. В такую погоду даже трупы таскать не в тягость, как сказали бы добропорядочные горожане, или «не в падлу», как сказали бы буйнонравные, жестоковыйные ландскнехты.
Мертвяков, тем более, не предвидится, ведь уже три дня в городе никто не отдавал Богу душу, кроме старушки Луизы, что жила за Домом Мясников, но это смерть почтенная, чистая – девяносто семь годков, пора и честь знать.
Да ещё пьяница Базиль убился, сверзившись из под стрехи, куда полез на спор.
Ну и хорошо, а то долбить мерзлую землю под братские могилы – то ещё развлечение, благодарю покорно, накушались. Видимо дружина могильщиков собирается последний раз, отчего не посмотреть на примелькавшиеся рожи и не откинуться на дембель с чистой совестью?
Полдесятого утра, добрые люди приканчивают завтраки и готовятся жить заново. Трубы отдымили, проталины на катках крыш опять прихватывает морозцем. Мороз – это здорово, охлажденное… э-хм-м-м… говнецо, на которое город богач, не так воняет. Вот как это все растает по весне, держись человек со свежего поветрия!
Улица Стрелков остаётся позади, рука привычно крестится на могучий шпиль собора, попирающий тучи Святым Распятием, а башмаки сами сворачивают в западном направлении к площади Гроте-маркт. Мимо проплывают дома, я ловлю себя на том что глаза привычно цепляются за пороги, выглядывая новую порцию холодного груза, а его и нету, чему я искренне рад.
Ноги-ноги, куда же вы? Я вовсе не хочу резать угол, выбирая короткую дорожку изотропного пространства! Я хочу прогуляться мимо Онзе-ливе-Врауэкерк (надо же, выговорил с первого раза!), насладившись ажурной красотой пространства анизотропного.
Это же так здорово, когда все равно откуда и все равно куда, а также когда, ведь там царит готический континуум истинной бесконечности, где нет места суете, связанной с шестернями времени.
Я иду в стрельчатой тени кающихся грешников, наследующих землю миротворцев, радующихся мучеников, мучающихся злодеев, куда же без них.
Дивлюсь, как в первый раз, на скованное воздушным камнем заостренное соцветие витражей, подмигиваю нахохленным горгульям, вполне языческим, но таким уместным. Истово склоняю голову пред торжеством Бога Живого и выхожу на рыночную площадь.
Которая Гротте маркт.
Под лесами ратуши, (когда же её достроят), как обычно собирается команда могильщиков. Я ещё удивился, что народу многовато, но отсутствие телег-труповозок радовало и широкий шаг отнёс меня к организованной нашей толпе.
А толпа-то немаленькая, как бы не с триста, а то и четыреста рыл, во понабежало! Обычно-то сорок человек, много пятьдесят. Будут потом все кому не лень хвастаться «как мы в мор мертвяков таскали», индульгируя этим последним, вполне мирным днём, ну и плевать.
Привычно ввернувшись в рыхлый людской строй, я принялся раздавать привет-приветы Петерам, Якобам, Гельмутам, Янам, Рогирам и разнообразным ванам. Только дойдя до самой середины, ваш наивный друг нечаянно обратил внимание, что привет-приветы никто не возвращает, а народ вокруг брусчатого топота моих башмаков как-то неестественно расступается.
Я бы даже сказал, противоестественно.
Народец напряженно молчал и по-плохому косился, упорно не смотря при этом в глаза, что странно. Хоть бы кто плечом толкнул, мол, лезешь куда, обругал бы дежурной матерной скороговоркой не выспавшегося бюргера, по морде хоть свистнул бы, с меня не убудет, все не так скучно.
Заскучать не дали.
Как по команде вокруг образовался отменной плотности круг, явно низводя персону рассказчика до постыдного нон грата. Трансформация общественного статуса требовала прояснения, я же вот с этими рука об руку тридцать с хреном суток таскал мерзлую мертвую плоть, так что воздух, все еще благорастворённый в моих легких, завибрировал вопросом:
– Что случилось, господа мужики?
«Господа мужики» попрятали глаза, насупившись не хуже тех горгулий, задвигались и еще сильнее замолчали. В привычном озере мужских голов наблюдалось изрядное количество голов женских, что меня слегка обескуражило – не место лучшей половине на этой отвратной страде, да лучшая половина обычно и не претендовала, а вот сегодня что-то поменялось.
– Ну и?
Густое молчание тоже поменялось. Из задних рядов покатился неясной волной шепоток, доросший к рядам передним в отчетливый девятый вал:
– Пришёл! Колдун! Чёрт! Одержимый! Чужак! Пришёл! Чертов сын! Язычник! Нечистое семя! Чертолюб! Пришёл! Содомит! Гад! Погубитель! Дьяволопоклонник! Антихрист! Хватай!!!
– Хватай? Я не понял, какой колдун, вы чего?! Кто? – Шёпот толпы был такой, что его уже приходилось перекрикивать. До меня не вполне еще дошло, но холодок в низу живота затрепетал, и зимний мороз был тут совсем не причем. Толпа дрожала и волновалась, а я стоял в середине, как дурак, все спрашивал что-то, а кулаки-то начали сжиматься.
И тут чей-то крик взорвал плотину:
– Не давайте ему говорить! А-а-а-а!!! Зачарует, заколдует!!! Руками его бери!!! Давай, не робко!!! Колдун!!! На смерть его!!!
Стройно и мощно поднялся согласный женский визг.
Замелькали воздетые кулаки.
Толпа дрогнула, качнулась и бросилась.
Тут я, наконец, получил в рыло. А еще по затылку, в ухо, в печень, и по почкам, в крестец, и много куда, а еще мне отдавили ногу, и я принялся сопротивляться и всячески давать сдачи, но куда там.
Секунд через шесть я был замечательно расхристан, завернут в бараний рог, схвачен, и от…уячен. Надо сказать, что били совсем не сильно, не насмерть и вообще по-детски, меня скорее старались обездвижить, нежели вырубить, что при подавляющем численном превосходстве удалось вполне.
– Потащили! Судить его! Убей колдуна! Йо-хо-хо! Заломали! – разнеслось торжествующе, отразилось эхом, замерло и вновь: – Завалили! Взяли! На смерть его! На суд! Йо-хо-хо!!! – Похоже суд и смерть слились синонимически, но хотелось бы знать за что и в чем дело. Может это шутка такая? По случаю избавления от морового поветрия, скажем.
Все оказалось проще пареной репы, до которой столь охочи добрые бюргеры. Не слишком добрые по случаю. Окончание мора было вовсе не при делах, причина и следствие крылись с противоположенной стороны истории – в начале поветрия, that`s point, как говорят братья англосаксы по ту сторону пролива и по эту. А шутками здесь даже не пахло.
– Суд! Смерть! Суд! Смерть! Йо-хо-хо! – как заведенная скандировала толпа. Меня отволокли к ступеням ратуши, надежно схватили сзади за одежду, сунули для понимания серьезности момента еще пару раз, после чего бюргеры расступились и начался суд.
Импровизация какая-то, честное слово.
Вперед вышли очень почтенные дяденьки и святой отец Ян Якоби – главный кальвинистский заводила в околотке.
– Как будешь оправдываться? – Обвинительно указующий перст с.о. Яна воткнулся в побитый абрис моего бюста. Я схаркнул кровь с разбитой губы, проморгался и выдохнул:
– Да в чём?
– Я спрашиваю! – С.о. Ян вовсю самоутверждался. – Кайся, грешник! – да я бы рад, конечно грешник, только в чём? Я заговорил прямо, безобинячно и нахально, что может быть и не лучшей идеей было:
– …Что вам нужно, что я сделал, хотелось бы знать?
– Грешник не раскаивается, ожидал. Объясню по доброте. Ты папист, все знают. Колдун, пришел в город мор колдовал, людишек морил! – Вот новость, так новость! А храм Артемиды тоже я?
– Тьфу, докажи…те! – слизняк худосочный.
– Грешнику доказательств? Полно. И почтенный свидетель магии грязной, чертова волхования, гадания, греха лютого, что как стрела летящая и зверь рыкающий, алкающий пожрать кого! – Похоже заправлял тут Ян Якоби, а дяденьки авторитетно помалкивали и важно кивали, дули щеки и напирали брюхами. – Лучше сам! Кайся! – Вот, спасибо, пояснил! Это я уже понял. Не дождешься.
– Я бы послушал, хотя вы уже все решили, или я ошибаюсь?
– Папист дерзит пред гееновыми вратами! Напросился. Слушай и трепещи, кара ибо близко! Папист, раз! Все знают? – Да! Да! Все знали!
– Как приперся, так и мором повеяло, два! Заметили? – О да! Заметили! Хотя между приездом и холерой прорва времени лежала, но это же такие мелочи!
– Трупцов грузил, не заболел ни разу, три! – И это вместо спасибо за помощь, герр Гульди, подумать только!
– Семью доброго Жана ван Артевельде колдовством заколдовал, черной магией, Люцефера, Асфарота и Азазеля помощью сильной Сибиллу ван Артевельде лечил, пять! – Н-да, считать мы не умеем, зато демонологию выучили отменно. – Как оправдываться будешь, а?
– Слова, слова. А доказательства где? – Да пожалуйста.
– Свидетеля! – Ух ты, недооценил я квалификацию и широту взглядов мэтра Перпиньяка. Он еще и стукач. Мэтра вытолкали вперед, он важно кашлянул, призывая к вниманию и заграссировал:
– Истинно пгавду говогит святой отец. Сибилла ван Агтевельде была пги смегти, что и было засвидетельствовано мною, уважаемым вгачевателем. Стоящий пгед почтенным собганием гегг Гульди не позволил облегчить стгадания гебенка, посгетством физического насилия, выпговодив меня вон, нанеся побои, следы коих вы, почтенные, можете по сей день лицезгеть. Понуждаемый покинуть болящую, я возносил молитвы о бессмегтной душе её, но Сибилла ван Агтевельде вдгуг нежданно попгавилась, в чём каждый может убедиться. Я свидетельствую, что никакая сила, кгоме пргямого Божественного вмешательства не могла её спасти, исключая лишь магические сатанинские пгиемы. – Всем спасибо за внимание. Поклон на четыре стороны. Перпиньяк уносит свое аскетическое тело со следами побоев за спины толпы.
– Вот! Какое вмешательство Бога, когда грешник – папист! Значит колдовал, как сукин сын! И не кается, дерзит! Кто еще скажет? – Городская демократия в действии.
– Да! – донеслось из толпы, – сильный как лошадь и мечём дерется, как черт! Человек так не сможет, я точно говорю!
– Вина доказана! – торжествующий перст с.о. Яна, торжествующе взлетает к торжествующим небесам, знаменуя триумф религиозной юриспруденции.
– Эй, уважаемые, а меня выслушать? – Это лишнее, за явностью состава преступления.
– Трепещи! Я доказал, теперь грешник весь ваш. – Реверанс авторитетным дяденькам и толпе.
Дяденьки шептались о чем-то, надо сказать долго шептались, хотя, может быть я страдал тогда ситуационной субъективностью. Но не я один, с.о. Ян тоже заметно нервничал, аж подпрыгивал, решительно включился в неслышный спор, который и разрешил в минуту своим ораторским напором.
Эхо доносило до моего слуха недалекое уханье барабана, видно марш этот тоже был по мою душу.
Я вдруг понял, что допрыгался. И сильно испугала меня эта мысль.
Die Trommel слышался все ближе и к его задорному бам-ба-ба-бам, явственно добавился Pfeifer spill.
Толпа гудела яростными шершнями. Хорошо что холодно, подумал я, а то бы не поленились наковырять булыжника из мостовых и закидать вашего неудачливого рассказчика безо всяких там «вина доказана».
Как выяснилось после оглашения приговора, вот это было бы очень хорошо.
Вперед важно выступил один из бородатых авторитетных заседателей, или точнее, застоятелей, и трубным гласом провозгласил, оспаривая громкость у гула толпы и всё приближавшегося барабана:
– Приезжий Пауль Гульди, мещанин, признан виновным по следующим обвинениям: колдовство, гадания, чёрная магия, хиромантия, кабалистика, богохульство, волхование, сатанизм, жертвоприношения, вызывание нечистых духов, элементальная магия, наведение морового поветрия посредством колдовства, отравление колодцев и водоемов, покушение на убийство почтенного мэтра Перпиньяка, шпионаж и проповедь католической ереси, лечебная практика не сертифицированная городским магистратом и цеховыми мастерами! Повинен смерти!
Это просто какой-то сюрреалистический кошмар!
Меня не покидало ощущение нереальности происходящего, всё это просто не могло происходить со мной! Фарс судебного разбирательства, идиотические обвинения, как, скажите на милость, я ухитрялся совмещать проповедь «католической ереси» и сатанинские ритуалы?
Обвинительное выступление святого отца – нечто невообразимое.
Однако, приходилось признать взаправдашность здешнего цирка и свое объектное в нём участие. Ветеран битв за Империю, капитан, схвачен на площади и очень скоро его будут казнить, (стоило ради этого пронзать парсеки пустоты?).
Толпа постепенно прибывала. По брусчатке мела еле заметная поземка, а громадный неф собора безразлично продолжал свое вековое путешествие между городских крыш под сиюминутный аккомпанемент барабана и флейты.
Коллегия пузатая и бородатая, с тощей мачтой с.о. Яна Якоби снова засовещалась. На этот раз совсем не долго, полное согласие и единение. О, если бы я только знал, что именно мне приготовили!
– По настоятельной рекомендации, – все тот же основательный бородач в долгополом шаубе, – авторитетного священника, святого отца Яна Якоби, мы постанавливаем казнить колдуна через сожжение на медленном огне! Приговор привести в исполнение немедленно!
– Йо-хо-хо, – взревела толпа, раздалось, взметнулось и понеслось народное ликование, виновник мора найден и будет сожжен, – Йо-хо-хо!
Вот и дождался.
Любекские эпитафические опасения над кострами ростовщиков оказались пророческими, скоро я услышу то самое: «Веселей гори-гори, наёмник, йо-хо-хо», или какую местную вариацию на тему.
И мне будет все равно, ведь тело будет противно верещать и корчиться от щекотки медленных и слабых язычков костра. И защекочут меня до смерти, я увижу, как отваливается плоть от костей, если глаза раньше не лопнут от жара. И толпа вокруг будет вести свой неистовый брандль с обязательным «йо-хо-хо».
А я им подпою.
И барабан с флейтой, я уверен, включатся, кто же такую забаву пропустит?
Господи, лучше было погибнуть от швейцарской алебарды, или под копытами жандармских меринов. Даже медленная смерть от холода в Альпах казалась высшим счастьем. Это же как засыпаешь… а тут… не знаю даже с чем сравнить. Вам когда-нибудь доводилось обжечь палец? Правда больно? А тут всё тело, до мяса! И очень не быстро…
Иисусе, жить-то как хочется!
Народ борзо взялся разбирать леса ратуши на дровишки. Меня по-прежнему держали на ступенях. Кто-то рачительный заорал:
– Вы не ума ли лишились? Не смейте палить рядом со стройкой! В минуту полыхнет! Айда в центр площади, вот сюда!
Ему откликнулся кто-то предусмотрительный:
– Веревка-то, веревка? Нету! Давай, кто-нибудь, сгоняйте за веревкой, его ж вязать надо будет!
Инженерно подкованный некто заключил:
– Столб треба! Потолще, столб! К чему вязать собрался, голова?! Вон ту балку вынимай. Пойдёт!
На площади воцарилась симфония согласного труда.
Груда дров в серёдке разрасталась и толстела по мере худения строительных приспособлений. Десяток мужичков покрепче, подбадриваемые сердобольным бабьем (надорвутся, бедненькие!), отволакивали мощную опорную балку от многострадальных лесов.
Как же изматерятся завтра прорабы!
Мимо меня сплошным потоком тёк ручей народа с палками и досками. Потом, тот самый инженер догадался организовать цепочку и дело заспорилось. Барабан задавал ритм работе, совсем уже близко задавал.
Праздные ленивцы располагались вокруг, выбирая наиболее выгодные ракурсы.
Святой отец носился по площади и всем мешал: ленивцам – лениться, а трудягам – работать. Это был час его наивысшего триумфа, куда там разным помпеям.
Флейта всплакнула за поворотом на площадь. Барабан отозвался бодрым речитативом.
В поле зрения показалось живописное пятно, трудно различимое в деталях из-за суетящейся толпы и проклятой близорукости. Какая-то мешанина ярких, вырвиглазных пятен и клякс под дирижерскими взмахами целого пернатого облака. Пятно медленно, но неколебимо рассекало людское копошение.
Вот и городской оркестр прибыл, – решил я.
Хотелось выть в голос, но я держался. Успею ещё.
– Готово дело! Давай дотаскивай дрова! И этого сюда, уж скоро докончим!
– Хворост нужен! И маслица бы, иначе хрен растопим – такая сырость! Растопку давай! И маслица, маслица!
Конвой сократился до двух верзил, куда я сбегу с заполнявшейся площади? Кажется, из цеха мясников верзилы, я ведь их знал в лицо по нелегким будням в похоронной команде. Вот как жизнь обернулась.
Меня вели вдоль древоносной цепочки, а я думал про себя, что очень эти цветные кляксы мне что-то напоминают, особенно в контексте дуэта барабана и флейты. Не хотелось на костер, вот слабый разум и цеплялся за всякую мелочь.
Мелочь.
Мелочь ли?
И тут… до сих пор не могу поверить. Оборачиваюсь назад и не верю.
Барабан смолк. Над площадью разнесся новый звук. Кто-то хрипло, но очень громко принялся вещать:
– Народ, мля! Кто хочет жить, ни о чем не думая, и умереть быстро? Записывайтесь в армию! Добро пожаловать под знамёна императора Карла V!
Бог любит пехоту.
Очень любит.
И меня заодно.
Я вмиг всё понял. Перья, барабан, знамена…
Зря конвоиры забыли, что я чертовски здоровый.
Выждать секунду и…
Мой башмак обрушился на свод стопы одного верзилы. Не успел он дурно заорать, а как еще может орать такая мразь, только дурно, как локоть врезался в нос второму, после чего ваш покорный слуга рванул, словно олень на случку.
Вы думаете собрался бежать, а зря! Я побежал сражаться, все равно так просто не уйти, хоть пошумлю напоследок.
Короткий спринт через ошалевшую бюргерщину закончился возле добровольных пиротехников.
Я ухватил приличную жердину и принялся делать то, к чему у меня призвание. Крушить с двух рук на пра, на ле.
Как же я разозлился!
Мне бы только места поболе, чтоб размахнуться! Место нарисовалось само собой. Никому не хотелось получить жердь в колено, а тем паче в черепушку. Поглазеть как человека жарят – это пожалуйста. А если человек вдруг норовит оглоблей в ухо – ну уж, дудки.
Остановить меня всё же пытались.
Бюргеры, если соберутся – народ серьезный.
Петер Хольст, суконщик, остался лежать со сломанной ногой, я отбил еще три шага, не помню кто, с рыжими баками, получил горячего в ключицу и осел, ещё три шага, добрый соседушка Жана пытался даже пофехтовать припасенной шпагой, но не учел превосходной массы и длинны жерди, проиграл соединение и просрал выпад, заработав боковой миттельхау в челюсть, после чего исчез в медицинском направлении, а я выиграл еще пять шагов.
Куда я ломился легко догадаться. Подальше от костра и поближе к своим.
Своим!
Ландскнехты пришли!
Посреди эллипсоидов спасительной жерди, кто-то ловкий умудрился подскочить ко мне и обеими руками яростно схапать центр древка.
Какое счастье, с.о. Ян Якоби собственной персоной! Какой неугомонный попик. Я прикрыл бедром свои нежные тестикулы, куда тыркалась его коленка, весь откинулся назад и с наслаждением ахнул лбом в харизматическое лицо прокурора-любителя. Тот оставил впокое жердину и занялся своей перекошенной личностью.
Я размахивал палкой, пинался, бежал, прыгал, скакал и очень много разговаривал, всего и не вспомню.
Кажется я говорил «г-р-р-р-р», «ы-ы-ы-ы-р-р-р», «н-а-а-а», по-моему было еще «х-ы-ы-ы», и точно «бля-а-а-а».
Меня почти заломали, но я вырвался. Почти затоптали, мечущиеся горожане, но я ушёл. Находчивые бюргеры придумали кидаться дровами, что так торопливо запасали, но верному прицелу здорово мешали бюргеры ненаходчивые, что бегали по площади.
Таким образом, ваш везучий повествователь, лишившийся рукава, двух зубов и пары миллионов нервных клеток, но сохранивший жердину, жизнь и честь, что остались в целости, совсем как у кайзера Франца после Павии, выскочил из толпы прямо на имперских вербовщиков.
А кто это ещё мог быть?!
Полурота – сорок алебардистов и десяток мушкетеров. Краса и гордость ландскнехтских баталий. Вамсы в разрезах, рукава шириной с Ла-Манш, огромные береты с павлиньими и страусиными оперениями и, конечно, эпатажные гульфики.
Развернутое знамя с родным андреевским крестом и четырьмя кресалами. Два флейтиста. Писарь.
А под знаменем на барабане… лопни мои глаза!
Слегка погрузневший, украсившийся колоссальными огненными усами до ушей и шикарным косым шрамом на морде, здорово возмужавший, если не сказать, постаревший, ветеран великих сражений и удалых кабацких драк, герой детских сказок – веселый пикинер Кабан-Эрих!!!
Кабан восседал на барабане, те теряя достоинства, взирал маленькими свинячьими глазками на суету жирных бюргеров. Завидев мою попорченную персону, он собрался что-то рявкнуть, но вдруг с треском захлопнул свою обширную пасть и так вылупился, как будто очень хотел, но совсем не мог снести большое яйцо.
Я браво щелкнул каблуками, безукоризненно выполнил «к ноге» моей жердью и, не давая опомниться отрапортовал, поводя челюстью в такт словам:
– Герр гауптман! Пауль Гульди, умелый солдат, для прохождения службы прибыл!
– Эрих скривился, что обозначало самую дружелюбную улыбку, но быстро вник, что обстоятельства вербовки, мягко говоря, не самые штатные. Сзади собиралась туча разозленного народу, постепенно приходившего в себя.
Опытный ландскнехт начал действовать:
– Гельмут, – писарю не поворачивая головы, – этого зачислить на довольствие.
– Встать в строй, – это мне.
– Чего надо? – Это горожанам, протягивая «н». И выразительный плевок под ноги.
Стена людей колыхнулась, выпуская самых говорливых.
Впереди образовался давешний бородач, настроенный воинственно и решительно в компании с.о. Яна, настроенного мстительно. Настоящая фурия с залитым кровью лицом и новоприобретенным гасконским носом.
– Солдат, я Себастьян ван дер Виртенбрюк, заседатель городского совета. А это святой отец Ян Якоби, уважаемый священнослужитель! – как будто кто-то интересовался их именами.
В ответ снова долгое «н» дуэтом с «у»:
– Н-н-у?
– Этот человек, – пальцем в меня, сколько можно тыкать в меня пальцем, – опасный преступник, уличенный в колдовстве и отравлении водоемов, повинный в моровом поветрии, поразившем город, приговоренный к смерти через сожжение на костре!
– И?
– Что, «и»? Что, «и»!? Солдат, вы издеваетесь?! Вам не понятно кто перед вами?! – Ван дер кто-то срывается на крик и почти топает ногами, он в ярости, бедняга, – вам надлежит немедленно, вы слышите, немедленно, выдать этого человека в руки правосудия! И побыстрее! Как вы смеете передо мной сидеть?! Встать!!!
Кабан, еще прочнее устраивая надежный зад на барабане:
– Не хочу. – Просто все не хочет, неужели не ясно. Ни выдавать, ни, тем более, вставать.
– Что?! Что?! Молчать! Немедленно, я сказал! В руки правосудия! – Как много лишних движений тазом и конечностями. – Или… или…
Страшно нахмуренные брови и угрожающее пузо.
– Или что?
– Не дерзить мне! Не дерзить! Или мы сами его возьмём! – Заседатель слегка прыгает вперед, руки делают вверх-вниз, а борода только верх, в тылу с.о. Ян умело тянет октаву гнусавым, отныне и навсегда гасконским носом: «Саби возьбёб! Саби возьбёб!».
Кабан медленно с расстановкой встаёт навстречу, оказываясь почти на голову выше меня и на все полторы выше ван дер кого-то. Он упирается шёлковой эрекцией гульфика в заседательское брюхо и приглашает:
– А ты попробуй, отрыжка маминого места.
И еще один длинный плевок.
Home, sweet home, как говорят братья англосаксы по ту сторону пролива и по эту.
