Глава 10
Пауль Гульди превращается из достопримечательности города Любека в персону нон грата
Из отчета наблюдателя первой категории Э.А.
«…технологические сложности были решены.
Водяной молот, изобретенный и введенный в оборот в XIII столетии, разрешил главную проблему местного производства индивидуального защитного снаряжения: однородность исходного материала.
Пластины, обработанные ручной ковкой из кричного железа, отличались значительной дискретностью поверхности: большинство древних образцов, исследованных мною, имели разницу твердости поверхности на несколько условных единиц в пределах квадратного дециметра.
В результате, подавляющее большинство предметов защитного вооружения раньше формировалась из кольчужного полотна – не притязательно к качеству отдельных элементов защиты, или мелкопластинчатой конструкции, так же малотребовательной. Единственным элементом снаряжения, изготавливаемым из крупных пластин, был шлем – наиболее дорогостоящее изделие.
Изобретение водяного молота сделало ненужным трудоемкий и сложный труд молотобойца, который в подавляющем большинстве случаев, не мог обеспечить однородность распределения шлаков, или их удаления из состава заготавливаемой пластины.
Кроме того, механический молот сделал возможным заданное распределение толщин заготавливаемых пластин, гораздо быстрее и точнее, нежели это могли предоставить молотобойцы с их ручной обработкой…»
– Погодка – дрянь! Вымок весь, – сказал я, переступая порог дома. Голос, впрочем, веселый, совсем не соответствующий пасмурной хмари за окном. Меня встречает вечно недовольный слуга Ганс, который по своему обыкновению ворчит:
– Вымок он. Конечно вымокнешь, нечего шляться в такое время, когда добрые люди девятый сон смотрят.
– Брось, товарищ! Дело молодое! – Я скидываю плащ и широкую кожаную шляпу, с полей которой тут же обрушивается неслабый водопад.
– Э-э-э, полы попортишь, чёрт! Давай скорее сюда свою мокрень! – Ганс подскакивает и отбирает у меня одежду, кидает на локоть и ковыляет к лестнице, ведущей на второй этаж. Не поворачивая головы, Ганс мрачно скрипит:
– Башмаки сыми, не топай по полу, грязюку не развози. Сколько можно.
Оказавшись в комнате перед жарко натопленным камином, я быстро раздеваюсь до исподнего, заворачиваюсь в плед и плюхаюсь на скрипнувшее раскладное кресло. Подле меня появляется Грета с вкусно пахнущим подносом. Вкусно пахнет изрядный кусок свинины и высокий кубок с глинтвейном. То что надо.
– Пожалели бы себя, хозяин. – Мои слуги давно обращаются со мной, как с непутевым великовозрастным сынком, а вовсе не как с хозяином. Пользуются моей мягкотелостью. А мне наплевать, так даже удобнее.
– Грета, солнце моих дней, не пили хоть ты меня! Дело-то молодое! – Я кажется повторяюсь, но в голову ничего более убедительного не лезет. Грета неодобрительно меня разглядывает, ставя поднос на столик возле кресла, вытирает руки о фартук и заводит свою обычную шарманку:
– Пауль, какое там «молодое дело»! Посмотрите вы на себя. Вы же не мальчик уже. Тридцать три года, а ведете себя как шалопай. И ладно бы, так здоровье-то оно одно, его беречь надо. А от пивопийства у вас пузо сделалось. – Далее следует выученный дословно монолог моей совести: «я ж вас стройненьким пареньком помню, в кого вы превратились. У вас опять раны разболятся. Бросайте вы своих приятелей, от них никакого толку, одно пьянство сплошное. Сколько можно по девкам шляться? Жениться вам надо. Я вам невесту хорошую приглядела, работящая, порядочная.»
И так далее.
Как водится, старая опытная женщина говорит правильные вещи, но так занудно, что никаких практических выводов из её речей точно не последует, что тоже обычное дело.
Все-таки мы мужики иногда на редкость упертые и глупые существа.
А Грета, как обычно права. «Стройненький паренек», которого в далеком 1522 году наперегонки стремились запечатлеть лучшие флорентийские скульпторы, как-то незаметно превратился в мордатого верзилу с заметным брюшком и близорукими глазами.
Пузо – следствие спокойной размеренной жизни. Я регулярно упражняюсь в фехтовании и специальной физической подготовке, но былая стройность никак не возвращается. Возраст, мать его.
Кроме того, тельце мое, отведавшее голода и холода в бесконечном четырехлетнем походе, при малейшей возможности запасает жирок, чтобы был, так сказать, носимый запасец на черный день. Да и пиво в количествах труднопредставимых… н-да.
Близорукость – редкая в этих краях, от постоянного чтения или писания. При свечах и масляных светильниках это дело с непривычки можно заработать в два счета. Ну я и заработал.
Восемь мирных лет в торговом Любеке меня здорово преобразили. Впрочем, военная привычка регулярно уничтожать растительность на голове осталась при мне.
Фигура из вашего скромного повествователя вышла характерная. Настоящий наемник на покое.
О-о-от такая харя, бритая башка в шрамах, здоровенные изрубленные ручищи, брюхо над поясом, ломота в костях к смене погоды, а оттого отвратное настроение, и бездонный источник баек на все случаи жизни.
Картинка, хе-хе-хе.
Впрочем, я не жаловался. Хрестоматийный образ при моей нынешней профессии здорово помогал. Еще бы! Одно дело учиться фехтованию не пойми у кого, а другое дело у отставного капитана ландскнехтов! Получает очередной охламон такую рекомендацию и спешит ко мне. И встречает его лучше всяких ожиданий настоящий, понимаете ли, пёс войны. И всё. Клиент мой.
Соседи уважают и побаиваются опять таки. Сплошные преимущества.
Я менялся и мир менялся вокруг меня и вместе со мной. Или я с ним? Не важно.
Любезный друг Адам сообщил письмом, что Георг фон Фрундсберг после того, как заработал на нервной почве удар, прожил еще почти год. Научился ходить, говорить – могучий организм взял своё, а потом в один не очень прекрасный день лег спать и не проснулся. Мир его праху, великий был человек. Целая эпоха вместе с ним ушла, что и говорить.
Адам теперь обретался при его сыне Каспаре.
В 1527 году Шарль де Бурбон все-таки взял Рим.
Представляю, как там погуляли мои боевые товарищи. Даже жалко, что я пропустил все веселье. Была бы хорошая логическая точка в конце моей военной карьеры.
Хотя, как знать. Вот Бурбон, например, подвел точку не только под карьерой, но и под всей своей жизнью. Заработал пулю из аркебузы при штурме. Глупейшим образом погиб. А ведь это был великий полководец. Что уж обо мне говорить, я легко мог оказаться на его месте. И не вспомнил бы никто.
Адам написал, что упрямый остолоп Челлини оказался в Риме в самую горячую пору и полностью вкусил прелестей осады, штурма и последующих шалостей. Остался жив и здоров, и теперь всюду хвастает, что это именно он застрелил Бурбона. Ну и на здоровье.
Год спустя в Генуе «несравненный сеньор» Андреа Дориа поднял мятеж и выкинул ко всем чертям из города французских лизоблюдов. Поменял на лизоблюдов германских.
Дело кайзера в Италии крепло с каждым днем.
Кстати, Карл V стал императором де юре и все вздохнули с облегчением. Не тут то было. Он имел глупость выпустить на волю своего державного пленника, а именно, Франциска Валуа. Надо ли говорить, что последний моментально наплевал на все договоры и вновь принялся плести интриги и готовить новую войну.
Слава Богу, что я во всём этом больше не участвовал.
А в чем я участвовал?
А участвовал я в городской жизни. Врастал, так сказать.
Привык к неповторимым запахам. Обзавелся репутацией местной достопримечательности и кучей развеселых собутыльников, с которыми еженедельно напивался, чем вызывал потоки брюзжания от моих бдительных слуг.
Учил фехтовать богатеньких сынков. Учил фехтовать талантливых юношей, которые мне лично глянулись. Бесплатно, заметьте.
Попал два раза в уличные драки, так как по ночам улицы нашего городка были тем ещё местом. С тех пор с моим появлением любые драки тут же сворачивались. Репутация у меня была – оторви и брось.
Был очарован высокими сводами и органом кафедрального собора, который местные упрямые архитекторы строили да перестраивали с 1173 по 1341 год, впрочем получилось здорово.
Восхищался витражным многоцветием Мариенкирхе, чьи стекла отражали солнце четырнадцатого столетия. Часами простаивал перед алтарем несравненного Ханса Мемлинга в монастыре святой Анны.
Долго недоумевал о судьбе славянских автохтонов, от которых, с пришествием неуживчивых германских насельников остался только искаженный топоним – Любек.
В 1530 году незаметно для меня до города докатилось цунами Реформации, уже изрядно погулявшее по Германии. Личные впечатления от этого события уложились в проводы моего благодетеля – бургомистра, которого вышибли с треском деловые люди Юргена Вулленвевера в 1531 году.
Репутация фехтовальщика удачно накладывалась на репутацию, как бы это поцензурнее выразиться… в общем женолюба. А точнее говоря, всему околотку известного блядуна. Мы с моим верным конём как будто соревновались, кто больше барышень осчастливит.
Ну то есть я осчастливливал барышень, а он – кобыл. Как-то так.
Очень было по началу трудно привыкнуть к небритым женским …э-э-э… подмышкам. И всё такое прочее, вы меня понимаете? Но я поборол себя. Сила воли, так её рас так. Гы-гы-гы.
Крыша над головой. Увесистый кошель на поясе. Жратва от пуза. Пьянка раз в неделю. Разврат по состоянию здоровья, то есть, очень часто. Мечта солдата, а не жизнь. Даже писать не интересно.
Про хорошее вообще писать скучно, да и читать.
Я уж обрадовался, что книжка моя закончена. Замечательная была бы концовка, помните предыдущую главу? «…а когда возвращаюсь назад, меня встречает тяжелая дверь и блестящая бронзой табличка: „гауптман Пауль Гульди, учитель фехтования“».
Хорошая концовка, да вот не вышло. Как легко догадаться, раз пера я не отложил и осмелился занять твое внимание, мой любезный читатель, новой главою, сытая жизнь жирного пополана внезапно закончилась.
Настигли меня новые беды, о которых я и собрался поведать.
Вот, мля, не книга выходит, а сплошное нытье. Поймите меня верно, я не такой зануда, как, например, Пьер Абеляр с его «Историей моих бедствий». Гы-гы-гы, Абеляр меня был куда как умнее, это раз, ну а два, если вы «историю бедствий» читали, то знаете, какая неприятность его постигла, и какая меня минула, слава Богу.
Не знаю отчего так выходит. Пишется в основном про всякие гадости, и как я из них выворачивался. Не хозяин я своему перу, не обессудьте. Одно дело, научная работа, которой вашего покорного слугу специально учили. А художественный текст в неумелых моих руках с определенного момента начинает жить своей жизнью, что может быть и неплохо.
За четыре года войны моя задница сделалась очень чуткой к ветрам перемен. Это очень важно для солдата, заранее чувствовать, когда все, что вокруг имеет место быть, собирается поменять вектор своего существования. На войне, как правило, этот вектор всегда норовит забраться черту под хвост.
Чтобы туда не загреметь, или загреметь с наименьшими потерями, лучше заранее почуять, откуда задувает тот самый «ветер перемен».
Я очень здорово научился распознавать тектонические смещения моей судьбы, но вот незадача, никогда не мог понять, что именно следует делать и предпринимать в связи с этим. Так выходило, что жизнь лупила меня не грубо и внезапно, а вежливо предупреждая: «милейший, вас сейчас хлопнут, например, лопатой, скажем, в подрыльник, попрошу не дергаться».
И на том спасибо.
Механизм предощущения для меня полностью загадочен. А проявляется он всегда одинаково. Просыпаешься утром, оглядываешься из под одеяла, и понимаешь, что всё. Доигрались. Можно не суетиться и попробовать получить удовольствие. Скоро привычный уклад поменяется. Не знаю как, но будем надеяться на лучшее, хотя понятно, что ничего хорошего нас обычно не ждет.
Вот так где-то.
В данном конкретном случае ветер перемен дохнул на меня из-за надломленного сургуча, которым запечатано было письмо Адама Райсснера. Пол года я этого письма ждал, а потом дождался. И ничего особенного там не было написано, но отчего-то я остро почувствовал, что все меняется.
Какая связь между «дорогой друг, с радостью получил твое предыдущее письмо» и так далее и ощущением изменения? Не знаю. Но это была первая весточка с той стороны. Ну вы понимаете, что я имею ввиду. С той стороны. Из-за грани теней, где можно пройти сквозь горизонт и запросто укусить свой локоть.
Послушав первый звоночек, я в своей обычной манере, ничего не предпринял. Просто насторожил нос и стал принюхиваться.
Второй звоночек не заставил себя ждать. Когда вокруг неожиданно появляются знакомые из прошлой жизни, это настораживает, если даже знакомые вполне дружелюбны и приятны в обхождении.
Ваш скромный рассказчик мирно прогуливался по рынку. Без особой цели, просто у нас, коренных насельников городской черты, рынок – нечто наподобие клуба, наряду с церковью. Принято регулярно туда заглядывать. И новостями можно разжиться и прикупить что-либо полезное.
Ну а мне сам Бог велел. Я же наблюдатель… а где лучше всего наблюдать в торговом городе, да еще в городе морском? В порту и на рынке!
Если бы я только знал, каков коэффициент полезного действия, применительно к моей основной профессии кроется в торговле! Я бы точно послал Конрада Бемельберга и всю нашу любимую армию к дьяволу и пошел бы в купцы. Всегда в центре событий, а риска и опасностей в десятки раз меньше.
Словом, вчера я видел, как разгружают в порту трех голландцев. Не трудно догадаться, что уже утром содержимое трюмов окажется на прилавках. А что такое голландцы? Это, во-первых, отменные ткани, во-вторых, отличные предметы быта, наподобие светильников и замков, а в-третьих, ворох новостей с запада. От Англии до Франции.
Купцы всегда всё знают, такая уж у них работа. Купец ведь торгаш-спекулянт только во вторую очередь. В первую – универсальный межкультурный коммуникатор.
Особенность примитивных обществ.
Так о чем это я? Ах ну да. Прогуливался я по рынку, кормил глаза и уши. Купил по случаю отрез красного бархата, так как мой гардероб требовал срочного обновления, а я сохранил устойчивую привязанность к ярким тряпкам.
Настало время, как следует прополоскать уши в чужих разговорах.
Для максимально эффективного «полоскания» был приобретен кулек засахаренных орешков и кружка красного вина с гвоздикой и корицей. Вино было горячее, чтобы не остывало, кружка была снабжена крышечкой, которой я и хлопал регулярно, слушая сплетни.
– …Я точно говорю, железо.
– И что железо?
– А ты слушай внимательнее, француз купил железа по пятнадцать гульденов за пуд. Куда такое железо можно поставить? А на пушки, иначе зачем ему семьсот шестьдесят пудов?
– Ну-у-у!?
– Вот тебе и ну.
– Специи подорожают.
– Не всякие. Ты с чего взял?
– А в Тунисе власть захватил проклятый рыжебородый пират, турецкий паша, Хайраддин Барбаросса.
– Стало быть война?
– Знамения плохие. Оно понятно, что это всё чушь свинячья, только народ верит. Паникует. А если люди нервничают, то начинают скупать все подряд.
– Какие знамения? А ты не ленись на звезды смотреть. Сразу видать сухопутную крысу. Я как в море выйду, так всегда эту звезду вижу. Каждое утро прямо перед рассветом через небосклон ползет. Что ты говоришь, какая Венера! Венера с другой стороны выходит…
– А то как же. И вот что я себе думаю. Торчат оттуда ушки Валуа. Так что следующий год на Средиземном море будет неспокойно. Из Африки специй не будет, из Туниса уж точно, да и корабль провести будет не так просто.
– Ну мне на руку, я запас имею. А Валуа тут причем?
– Он с турками снюхался точно говорю…
– …Отбили у турок. Двадцать стволов в трюме. Все клейменые тремя лилиями.
– Ну?!
– Не просто французские, а с королевского арсенала, во как! Думать надо!
– Говорю тебе, езжай на Готланд, покупай шведское железо, оно нынче недорого, и вези в Гавр! Три цены возьмешь!
– С тебя причитается.
– А специи на годик-то придержи.
– …Скупили в Антверпене все мушкеты. Кто? А испанцы какие-то, я их не знаю.
– Я оружием не торгую, ты ж со мной не первый год знаком.
– Так железо, железо поставить можно! Пока можно.
– Да отвяжись ты, я сукно вожу. Су-у-укно, понимаешь?
– Англичанин точит зуб на француза. Опять.
– Видали уже. Поточит и перестанет. Не будет он воевать.
– Не будет, а шерсть возить лягушатникам запретит за милую душу. Они ж там на острове, как на ладони, не спрячешься…
– Стало быть сейчас, пока не поздно накупить шерсти, а на будущий год задвинуть её во Франции!
– А сукном сейчас же затариться в Голландии, после выкрутасов англичанина, оно ой как вздорожает.
– Мне плевать. Как пушной рухлядью торговал так и дальше буду… из Нойенбург… Ноффгоротт, яволь! И дед торговал и прадед и никогда в накладе не оставались.
– Да иди ты со своим воском! Железо, понимаешь! Железо! Война требует железа, а тут мы с тобой р-р-раз…
– А кто это там сидит?
– Где?
– Да вон в павлиньем наряде. Спина с пол шкафа. И тридцать три пера в шляпе.
– Так это Пауль Гульди. Местный фехтмейстер. Отставной ландскнехт. Гауптман, а может и не гауптман, пойди их разбери.
– Чёрт, врешь, не может быть! Гауптман Гульди?!
– С чего мне врать. Не веришь – подойди да спроси. Только спрашивай вежливо. Этот все ребра пересчитает и бровью не поведет.
– Да я не тебе не верю! Я своим глазам не верю! И правда, Гульди, только закабанел совсем. Я же служил с ним! Вот это встреча!
Я не сразу понял, что это именно моя персона так живо обсуждается. Куда больше меня занимали французские пушки в турецком трюме и цены на железо. А тут на тебе. Далекие от церемонных объятия. Звучные хлопки промеж лопаток. Сколько лет, сколько зим. Поверить не могу, Пауль, это точно ты? И снова объятия.
Тут до меня дошло:
– Жа-а-ан?! Артевельде?! Лейтенант?! – тут уж я в свою очередь отбросил церемонии и сгреб обеими руками призрак из далекого прошлого. Это же именно его я вытащил из нехорошей передряги в свое время, а потом мы вместе дошагали до Павии, где его мушкетеры отменно пособили огнём. Как такое забудешь?
– Я, герр гауптман!
– Отставить герр гауптмана! Пойдем, посидим, перекусим, я на тебя хоть погляжу. Это ж сколько лет не виделись…
– И не говори. Я гадал, жив ли ты. После того похода на Рим ты пропал куда-то и никто ни слухом, ни духом.
Дальше мы обошли все пристойные кабаки в Любеке, начиная от рыночной площади, а потом осели у меня дома.
– Я теперь деловой человек, – рассказывал Жан, – мушкеты – мой хлеб! Я ж по долгу службы разбираюсь… Ранили меня, друг Пауль. Думал конец. Всю требуху пулей перевернуло. Приехал домой помирать. Ан нет. Выжил. Кираса спасла. Но с войной сам понимаешь, пришлось завязать… Вот теперь использую старые навыки, торгую мушкетами, аркебузами, замками, стволами, ложами, в общем, всем что положено. И боевыми и охотничьими. В Антверпене хорошие мастера. Они работают, я продаю. Боевые мушкеты покупает император. Сотнями. А охотничьи ружья – все подряд. Что в Любеке забыл? Да уж тут у вас мне не развернуться. А не знаю. Что-то как кололо. Взял груз ружей и двинул сюда, не зря, как оказалось. А ты все фехтуешь? И правильно, у тебя всегда это здорово получалось. Помню, молодняк со всего лагеря сбегался поглядеть, как ты на плацу чучела двуручником кромсал. Эх было же время… А тебя-то в Любек как занесло?
Я подкинул дров в камин, налил вина, пригубил, уселся в кресло. Помолчал. Мысли сильно разбегались. Были мы уже не вполне трезвы.
– Как оказался? Да сбежал!
– Ты?! От кого?
– От жизни, Жан, от жизни.
– Ну, не хочешь говорить, так и не надо. Я тебя все равно страшно рад видеть.
– Да никакого секрета… Тебя же не было тогда с нами? Когда мы на Рим ходили?
– Не было.
– Но про бунт ты слышал, я уверен. Как тогда у Георга все неудачно сложилось?
– Кто же про это не слышал? Все слышали.
– Вот. Я тогда… когда вся эта каша заварилась… на полковом кругу… словом, зарубил я четырех человек. Солдатских выборных.
– Ничего себе! Так это твоя работа?! Даже до меня слухи дошли.
– Видишь ли. Мне показалось, что они Фрундсберга прямо там убить собираются. А может и правда собирались… А может быть и нет. Не важно. Когда один меч хватанул, меня как подбросило. Пошел рубать на все четыре стороны. Я в латах был. Да вот в этих самых. А они в цивильном. Ну и порешил всех до кого дотянулся. А Георга все одно не спас.
– Да-а-а… судьба видно.
– Ну давай за Георга. Выпьем.
– Давай. Какой человек был! Великан.
Мы опрокинули кубки. И наполнили их снова. И еще не один раз. Потом мы сидели обнявшись и горланили песни. Потом я извлек бутыль руссийского «зелена вина», до которого был так охоч Фрундсберг и всплакнул. Жан тоже всплакнул, и мы её употребили по изначальному назначению, как лекарство от кручины.
Как всякое лекарство, spiritum vini требует тщательной дозировки, а мы злоупотребили. И не слабо.
Не успели мы допеть нашу любимую песню про берет, причем, для лучшей слышимости, исполнение происходило на улице, как появился наряд городской стражи в количестве трех человек и призвал нас к порядку. Попытался.
– Э-э-эй! – заревел я, держась рукой за стену, так как меня штормило с замечательной силой, – это мой брат боец! Мы восемь лет не виделись.
– Тише. Меня это не волнует. И почему это должно волновать жителей всей улицы?
– Ты что, миляга? Пока вы тут ряшку наедали, мы с Жаном пол Италии кровью окропили! За вас, падлы гражданские! По колени в дерьме маршировали. По яйца! В кровище! Ты понял? По яйца в крови! Годами!
– Люди спят…
– Люди за нас не рады? Я сейчас обрадую. Развеселю. Па-а-адразделение! Па-а-адъём! Па-а-а-адъём, сколопендры анальные! Па-а-а-адъём! Угощаю всех! Жан, мы угощаем? Угощаем всех!
– Я бы попросил успокоиться, или я буду вынужден…
– Чего?! Чего ты будешь вынужден?! Козёл! – это Жан голос подал. Заскучал в стороне от основной канвы беседы.
И понеслась.
Свист деревянной колотушки у виска. Кулак в челюсть. Ботинок в пах. Резкая боль в затылке, кровь. Жан впечатывает локоть в скулу второго блюстителя тишины. Галоп по кривым улочкам. Купание в канаве. Бегство дворами к дому. Тяжёлое забвение.
Слава Богу, что никто шпаг не догадался достать, успел подумать я, проваливаясь в омут зыбкого сна.
Нас так и не нашли, это хорошо. По темному времени суток меня, видимо, не узнали. А то бы штраф, да такой…
– Господи, какой серый мир вокруг, – сказал я, когда вновь обрел способность разговаривать. Это счастливое время наступило ближе к полудню. Жан сидел рядом, за столом, уронив тяжелую голову на руки. Он с трудом оглянулся:
– Да-а-а… серый. Никогда не замечал…
– Давай его раскрасим?
– Давай. Я хочу больше зелёного.
И мы раскрасили. Раскрашивали мы ещё трое суток.
Всё хорошее заканчивается. Жану пришло время отчаливать.
Слава Богу.
– Брат, это был самый мощный запой в моей жизни, – молвил Жан на прощание, поднявшись до света. Корабль ждать не стал бы.
Мы крепко обнялись. В теле не было ни одной косточки, сухожилия или мышцы, которая не болела бы и не противилась очередной порции насилия. Последствия драки с ночной стражей, борьбы в кабаке и прочих жестоких и неразумных развлечений.
– Ты приезжай ко мне в Антверпен. Познакомлю с семьей. Погостишь. А то бросай здесь все и давай к нам! Что тут за возможности у тебя? Это ж деревня! С твоим мастерством у нас столько денег загрести можно! Отбоя от учеников не будет. Приезжай, брат.
– Я подумаю. А в гости – жди в любом случае.
– Ну, тогда до свидания, что ли? Ты помнишь: улица Стрелков. Дом Артевельде тебе любой покажет. – Мы ещё раз пожали руки. Жан, с прищуром посмотрел на темное утреннее небо: – Рановато для падающих звезд. Интересно, это к добру или к худу?
– Какое там. Звездопад к августу начинается.
– А ты глянь! Во-о-он. – Он указал пальцем в небосвод, левой рукой задумчиво поглаживая ус. – Хотя это не звезда. Скорее комета. Ползёт с запада на восток, хотя должна бы наоборот. И хвост имеется.
– И правда, – вынужден был признать я. – Близорукий стал, брат, за книжками своими. Ни черта не вижу, пока носом не ткнешь.
Жан махнул на прощание и бодро зашагал по направлению к порту.
Скажите, что нормальный человек углядит здесь тревожного? Какое дурное предзнаменование может заключаться в визите старого полкового товарища? Пусть даже неожиданном? Пока меня не отпускали демоны похмелья у тревоги были вполне ясные, биохимические оправдания. Всем ведь известно, что пьяница даже спит чутко и тревожно. Но потом?
Тревога не отпускала. Я, казалось, слышал, завывания ветра судьбы в трубе моего дома, который вдруг перестал быть надежной гаванью. Шторм вот-вот разразится. Кого ураганом только согнет, а кто сломается? Один Бог знает.
Дела шли своим чередом. Ученики, приятели, книги, писанина, снова книги, опять ученики. Немного личной жизни и все по новой.
Третий звоночек прозвенел, когда я занимался наставлением очередного молодого охламона. Не знаю, почему я решил классифицировать ничего не значащее событие именно так, но это произошло помимо моей воли. Судите сами.
– Раз-два-три. Парад ин кварта, ин секунда с шагом по дуге налево, показ укола ин кварта, перевод в терцию, выпад. Замечательно.
Юноша, старательно пыхтя, топотал в круге, вычерченном на полу и тыкал меня, затянутого в стеганные «тренерские» доспехи тупой шпагой. Позади были изнурительные часы разминки и поднимания каменных гирь.
– Раз-два-три. Кварта, секунда, выпад. Нет-нет, плохо. Выпад я сказал. Сперва посылаем шпагу, а потом толкаемся левой ногой. Не загребаем правой, а толкаемся левой.
Пробуем. Вот так лучше. Точнее укол. Метим в локтевой сгиб или подмышку. Раз-два-три. Усложним. Я в произвольном порядке парирую выпад и провожу рипост в голову.
Так. Раз-два-три. Раз-два-три. Плохо. Удар в голову. Ты сделал выпад, не получилось, так?
– Так.
– Я парировал укол высокой примой, отсюда логически я куда буду атаковать? В голову сверху. Значит выход из атаки с какой защитой?
– Святого Георгия?
– Что? – я искренне не понял. Никогда не мог выучить всех этих красочных эпитетов, которые в разных школах присваивали простым фехтовальным эволюциям. Волюнтаризм и издевательство над основами логики, вот что это такое.
– Защита Святого Георгия. Мэтр Жюст так называет верхний отбив.
– Юноша, вы меня в гроб вгоните. – Я опускаю шпагу и начинаю прохаживаться, поучая: – Какая разница, как называет защиту мэтр Жюст. Мэтр Либери в своей книжке называет то же самое действие «женской защитой». Это позерство и рисовка. Все действия в фехтовании, пойми, абсолютно все, производятся посредством двух ног, двух рук и клинка, относительно положения тела в пространстве. Так? Значит все без исключения действия можно точно и непротиворечиво классифицировать.
– А зачем?
– А затем, что это дисциплинирует голову, это самое главное, а во-вторых, сильно облегчает процесс воспитания молодого фехтовальщика. Чем запоминать все эти «Сен Жорж парад», гораздо проще посмотреть на положение клинка в фехтовальном секторе относительно расположения кисти. Если шпага в верхнем, пятом секторе, а клинок расположен параллельно земле от правого плеча острием к левому, значит это классический вариант пятой защиты, так? Стало быть парад ин квинта. И никакой «защиты Георгия», какого-то…
И тут я осекся. По улице шла компания, судя по звукам, изрядно подгулявшая. И они пели песню, от содержания которой у меня внутри что-то перевернулось.
Wir zogen in das Feld,
Wir zogen in das Feld.
Do hatt' wir weder e Sackl noch Geld.
Strampe de mi
A la mi presente
Al vostra signori.
Wir kam'n fur Sibentod
Wir kam'n fur Sibentod,
Do hatt' wir weder Wein noch Brot.
Strampe de mi
A la mi presente
Al vostra signori.
Wir kamen fur Friaul
Wir kamen fur Friaul,
Do hatt' wir allesamt voll Maul.
Strampe de mi
A la mi presente
Al vostra signori.
Wir kam'n fur Benevent
Wir kam'n fur Benevent,
Do Hatt'n wir uns die Hand verbrennt.
Strampede mi
A la mi presente
Al vostra signori.
Wir kam'n fur Triest
Wir kam'n fur Triest,
Do hatt'n wir allesamt die Pest.
Strampe de mi
A la mi presente
Al vostra signori.
Wir kamen auch fur Rom
Wir kamen auch fur Rom,
Do schossen wir den Papst vom Thron.
Strampe de mi
A la mi presente
Al vostra signori.
В поход раз вышли мы,
В поход раз вышли мы,
И ни гроша на дне мошны!
Strampede mi
A la mi presente
Al vostra signori
Был Зибентод давно,
Был Зибентод давно,
Там у нас кончились хлеб и вино!
Strampede mi…
Во Фриуль путь ведёт,
Во Фриуль путь ведёт,
А голод волком брюхо рвёт!
Strampede mi…
Триеста видны дома,
Триеста видны дома,
А в лагере у нас Чума!
Strampede mi
Мы в Беневент пришли,
Мы в Беневент пришли,
Конец всем бедам там нашли!
Strampede mi…
И вот пришли мы в Рим!
И вот пришли мы в Рим,
Там папский трон мы разорим!
Strampede mi…
Разорили, стало быть, Папский трон. А до этого пришли к местечку Зибентодт, где кончилось у них и вино и хлеб. Я стоял как вкопанный и молча шевеля губами повторял строфу про «семь смертей». Из задумчивости меня вывел голос ученика:
– Мэтр, что с вами? На вас лица нету. Вам нехорошо?
– Ничего страшного, юноша, – очнулся я и помотал головой, отгоняя наваждение, – ничего страшного. Так… тени прошлого.
– Вы как будто призрак увидели. – паренек вовсю пользовался предоставленной передышкой и разминал затекшие в стойке ноги.
– Определенно. Призрак. В какой-то мере. – И тут в голове прозвонил еще один звоночек. Сегодня ночью ровно восемь лет с того памятного полкового круга, где я знатно отличился. Н-да.
Однако терять лицо перед учеником нельзя. Разнесет потом, что несокрушимый Гульди бледнеет, как девица на выданье.
– Молодой человек, я разрешал вам выйти из стойки? Ангар! Фехтовальным шагом к мишени марш. Низкую стойку принять. Бедра параллельно полу. Я сказал параллельно. Очень хорошо. Сто выпадов с уколом в терцию. Выполнять. Когда закончишь, сменишь стойку на левостороннюю и сделаешь еще сто выпадов. И раз, и два, и три…
Завершив на сегодня с учениками я сел на крыльце и принялся самозакапываться в глубинах сознания. Что происходит? Песенка, конечно, напрямую меня касается, но отчего же мне вдруг сделалось так хреново? То есть почему понятно, непонятно отчего настолько хреново.
Я смотрел, как мимо меня ходили люди и думал.
Напряженное это занятие, доложу я вам.
Я давно подметил, что многие, даже очень серьезные действия, совершаются инстинктивно, по привычке, почти без участия головы. Даже научные изыскания, или писание моих несчастных отчетов.
Сперва, конечно, новое занятие требует предельного внимания и использования всех наличных ресурсов ума и интеллекта. А потом процесс незаметно переходит в сферу гуморальных реакций.
Да-да, и наука тоже.
И вот теперь мне предстояло осознать, что именно меня гложет. Такой мощности ощущения оставлять без внимания глупо, вот я и решил потратить немного серого вещества, чтобы понять себя и решиться на некие конкретные действия.
Первое, что пришло на ум – сексуальная неудовлетворенность. Регулярный оргазм с участием женщины, без всяких там сольных эрзац номеров, в моем организме напрямую связан с душевным равновесием и способностью мыслить трезво. Это факт.
Сие соблазнительное и понятное объяснение пришлось сходу отринуть. К сожалению, а как было бы чудно. И главное, способ решения проблемы налицо. Но нет. Гложет меня непознанное нечто уже два месяца. А я за это время воздержанностью не грешил… отпадает.
Второе – весенняя депрессия. Тоже мимо. Никогда не был подвержен депрессии. Ведь что такое депрессия? Угнетенное состояние духа, типа как с похмелья, но только по трезвому делу. Похмельный синдром я переживал не раз и не два, и точно знал как оно бывает. Не так.
Фрустрация. Она самая. Когда жмет башмак, не будешь думать, что плащ отменно теплый, а вамс сшит точно по фигуре. Будешь думать именно о проклятом башмаке. Ну что же, симптом несчастья определён, осталось найти причину.
Когда я вплотную подобрался к третьему, самому паршивому объяснению из сферы иррационального, меня отвлекли, да как!
Нательная серебряная иконка с образом архангела Михаила принялась заметно вибрировать и сильно нагрелась. Надо ли говорить, что серебряной иконка была только с виду, да и вообще, предметом культового назначения данный объект являлся только формально. Его наполнение составляли несколько кристаллов, далеко выходивших за рамки понимания местной науки и техники.
Это был передатчик.
И теперь этот передатчик настоятельно вопил, что через четверть часа состоится сеанс связи с родиной, так что мне надлежит срочно убраться с глаз людских, уединиться и надежно изолировать себя от окружающих.
Очень вовремя, только вас, господа, мне и не хватало для полного счастья. В чём дело?!
Я в скором порядке прекратил думать на абстрактные темы, взбежал на второй этаж, запер кабинет, перешёл в спальню, запер и её. Теперь меня точно не услышат, если я не буду орать в голос. Я проверял.
Далее окна. Ставни на затвор. Очень хорошо. Теперь меня еще и не видно. Сидим, ждем. Цепочка с иконкой выпростана поверх вамса, связь обещает быть чистой.
Конечно, маленькая штучка на груди не могла быть самостоятельным приемопередатчиком. Это был не более чем терминал, подключенный по СВЧ каналу к могучему пятидесятитонному ретранслятору сверхсветовой связи. Последний был упрятан в Швеции и замаскирован под древний курган.
Не завидую тому слишком жадному расхитителю могил, что покусится на покой старой гробницы. Уверен, что его ждут неприятные сюрпризы. Скорее всего, никто наглеца больше не увидит – охранные киберы шутить не умеют.
Архангел вновь нагрелся. Вспыхнул конический сноп света, вылепивший в сумраке фигуру Хаэльгмунда, моего непосредственного куратора.
Сколько лет мы не виделись? Такое внимание! С чего бы?
Я собирался переправить очередной отчет, получить отзыв по поводу прошлой работы и рекомендации к дальнейшим действиям. Максимум надиктованное стерео послание. А тут визуальный контакт! Не ожидал.
– Здравствуй, Этиль. Хорошо выглядишь. – Фигура качнула головой и подняла к плечу раскрытую правую ладонь в выверенном ритуальном приветствии старшего. Я возвратил куда более глубокий поклон и тоже вскинул руку.
– Добрый вечер, ваше сиятельство. Давно не виделись. Я уже начал забывать это имя. Этиль.
– Да ты одичал совсем в своей глуши! Ты чего меня «сиятельством» ругаешь? Я же герцог, значит я – светлость! – Хаэльгмунд сощурился, а потом заразительно расхохотался. – Не бери в голову, ты же знаешь, что меня глубоко безразлична придворная суета. Рассказывай, как ты там жив здоров?
– Отменно, ваше высочество. Как здесь говорят, «вашими молитвами». – Я намеренно выделил голосом «высочество», хотелось вернуть герцогу его колкость с «сиятельством».
– Все-таки обиделся. Неужто не приятно услышать родную речь и поглядеть на знакомую физиономию? Ведь мы не виделись уже двенадцать лет. Вдумайся, Этиль. Двенадцать! Цифра ничего не напоминает? Командировка подходит к концу! А, какова новость? Не стоит того, чтобы простить старика? – Вот это да. Я и правда, одичал. Двенадцать лет моего изгнания. Кончились. А я и думать забыл, как это ни странно. Умеет герцог ошарашить. Умеет. Ну еще бы, такой опыт!
– Герцог, я даже не знаю, что сказать. Спасибо… я… тронут таким вниманием. Уведомление можно ведь было и текстом прислать, а тут вы лично… Кстати, как поживает наш общий знакомый эрл Хоган?
– Вот другое дело. Узнаю Этиля. Собран, ядовит, всегда готов. Ха-ха-ха. Насчёт эрла не беспокойся. По совокупности трудов обучение в Академии тебе зачтено заочно. Твои отчеты оценены на самом высоком уровне. Понимаешь? На самом. Хогану туда не дотянуться. Ты теперь ценный кадр, за тебя уже драка. Предлагают место на кафедре в Академии. А еще НИИ Истории Гуманоидных Миров предлагает преподавательское место. С другой стороны подключились вояки. Департамент внешней разведки. Отдел стратегического планирования, каково? Так что по поводу фамильной мстительности Хогана можешь не беспокоится, для тебя теперь это не критично. Подумай. Двадцать четыре отчета. Одиннадцать опубликованы в виде статей, а еще четыре засекречены и распространяются только среди военных чинов. Все десять статей, что ты присылал вместе с отчетами опубликованы в академической печати. Как только прилетишь, тебя рекомендуют на монографию. Она же пойдет как диссертация. Блестящее использование отпущенного времени. Колоссально. Поздравляю.
Я признаться обалдел от обилия информации. Да еще такой.
Мою писанину кто-то читал, оказывается. Да не просто читал… Диссертация, монография… Господи, да я и слова такие уже забыл. Кому нужна, скажите на милость, в Любеке диссертация? А вот в Суле нужна… «Блестящее использование отпущенного времени. Колоссально. Поздравляю.»
И это кто сказал, Хаэльгмунд, от которого похвалы не допросишься. На моей памяти герцог никого никогда не хвалил. Может за двенадцать лет он сильно изменился? Ой, сомневаюсь.
Сомневался я не зря.
– Видишь ли, Этиль. Все хорошо, но с твоей эвакуацией возникла заминка. Нет-нет, не подумай, все в полном порядке, только тебе нужен сменщик, ведь так? Да еще такой, чтобы поддержать на должном уровне качество работы… в заданном тобой высоком ключе! Не уронить, так сказать, новую планку отечественной полевой науки! Практические исследования, как критерий истинности теоретических разработок нуждаются в высочайшем качестве наблюдений и первичного анализа информации! Эталон, выставленный за время твоей ссылк… командировки, заставляет нас… – я не выдержал и прервал велеречивые излияния герцога.
Нет, он все-таки не изменился. В такой манере он мог вещать часами.
И похвалил не просто так.
Если Хаэльгмунд сначала похвалил – жди беды. Опытный оратор тут же понял, что его славословия пропали втуне и заткнулся. Посмотрел на мою кислую рожу выжидательно.
Не дождался.
Сделал приглашающий жест, что же ты, мол, уточни, разрешаю. Сколько же необходимо тренироваться, чтобы вот так не моргнув глазом иметь человека во все щели, а потом одним движением кисти сообщить, что он еще что-то остался должен!
– Меня интересует практический вывод.
– Ага. Вывод очень простой. Смену тебе только что нашли. Год на подготовку, адаптацию, потом перелёт… не ближний свет, сам знаешь. Словом, твоя эвакуация назначена на …э-э-э… июнь-июль 1535 года, по земной хронологической шкале.
– А сейчас март 1534. Еще полтора года.
– Прости, Этиль. Обстоятельства. Если хочешь, можешь продолжать писать отчёты. Сверхурочный год оплачивается в тройном размере.
Мне хотелось сказать по солдатской привычке, чтобы свою тройную оплату герцог со присные запихали себе в жопу, но вовремя одумался и не стал хамить своему начальству. Тем более, что опытное начальство всё прочитало на моем лице. Уж очень оно сделалось выразительное.
– Этиль, мой мальчик, раньше мы тебя физически не сможем забрать. Потерпи год, это не много. Тем более, что ты вроде как обжился. Потолстел, разрумянился. Как только выйдет корабль со сменой, мы тут же тебя заберем. А пока в ваших краях ни одной лоханки не болтается.
Занятная это штука скрытые воспоминания. Я вдруг разом понял, что мне так не нравилось все эти дни. Понятно, что я забыл об истечении срока командировки, но это не всё. Моё сознание тщетно пыталось до меня достучаться, и вот теперь достучалось. От злости, видимо.
Болтовня моряков в порту. Разговорчики купцов на рыночной площади. Похмельный Жан, высматривающий комету на утреннем небосклоне. Мои собственные наблюдения. Это что же получается, друзья, господа, товарищи?! За кого меня принимают?! Нельзя же взрослому человеку вот так нагло врать, я же не совсем малохольный в конце концов!
– Н-да? – со всей возможной саркастичностью вопросил я Хаэльгмунда, из всех сил стараясь не сорваться на матерные крики, – ни одна лохань не болтается? Я слепой по вашему, или идиот?
– Этиль, не забывайся. На первый раз прощаю, списав хамское поведение на стресс. Ты ведь меня только что обвинил во лжи. – Герцог сильно выпрямился и задрал подбородок. Передатчик не смотря на искажения, ясно показал, как засверкали его глаза. Но мне было наплевать, я пошёл напролом, ведь я же в самом деле прав!
– Ваша светлость, я не забываюсь, а вот вы, похоже, что-то забыли.
– Потрудись объясниться.
– Уже больше недели на орбите Земли отирается чей-то борт.
– Уверен?
– Да его невооруженным глазом видно! Он ходит по низкой орбите и регулярно светит дюзами, так что местные его регулярно принимают не то за комету, не то за падающую звезду. Я себе тут места не нахожу, соображаю почему за мной не шлют челнок! И вообще – свинство! Хоть бы на связь могли выйти.
Приятно видеть, что тебе удалось начальство огорошить до полного изумления. Хаэльгмунд даже забыл свою обычную вычурную манерность перед подчиненными и принялся что-то суетливо выстукивать на клавишах наручного коммуникатора. Я любовался сиятельным смятением и ждал.
– Этиль, я могу гарантировать, что это не наш борт. Сто процентов! – Сказал наконец герцог. Теперь изумился я:
– Может быть торгаш?
– Какой торгаш, окстись! С кем у вас там торговать, и чем – навозом? Это во-первых, а во-вторых, этот сектор находится в сфере ведения военных, там любые несанкционированные полеты запрещены! Так вот, ни один наш корабль санкции на пролёт не получал! Тем более, долгосрочной визы! Это я точно могу гарантировать. Так. Какой логический вывод напрашивается?
– Идунова срань. Чужак?
– Я пришел к тому же выводу. Кого ж туда могло занести, а?! Так. Слушай приказ. Остаешься еще на год, ведёшь наблюдение. Велика вероятность, что чужак проявится сам. Выясни по возможности кто они. Это приоритет номер один.
– С чего чужаку самому проявляться? С какой радости?
– А с такой, что мы уже полчаса гоняем сверхмощный передатчик гиперсвязи! С открытым каналом! От кого там скрываться в болоте вашем?! Если эти твои загадочные «чужие» не полные лопухи, луч передачи давно запеленгован, а заодно запеленгован терминал. То есть ты, и твое место положения с точностью до тысячных долей градуса. Я думаю, что за полчаса такой фонтан энергии не отследить невозможно. Так что они сейчас гадают, кому кроме них самих эта дыра могла понадобиться. И что за странный тип там сидит и что не плохо бы на него поглядеть. Я бы на их месте именно такими вопросами задавался.
– Хм.
– Вот тебе и «хм». Всё, конец связи. Будь на чеку. Действуй согласно обстановке. Вместе с отчетом вышли свое место положение на лето 1535-го года, нам посадку рассчитывать надо и маскировочные действия. Отбой.
Передача прервалась.
Вот это новости!
А не погорячился ли я? Может никакой это не корабль? Да нет. Природные объекты законов небесной механики не нарушают. Это свойственно другим, искусственным объектам. Разнообразным железякам, управляемым разумными существами.
И ведь как низко ходят, паразиты, практически по головам! Если работа дюз видна! Это вам не гигантский факел подпространственного конвертора. Что же получается? Высота миль, то есть, тьфу, километров… сто. Пусть сто двадцать. Почти граница стратосферы. Ага, на такой высоте корабль должен постоянно «проваливаться» по высоте, вот они и корректируют орбиту, то и дело врубая двигатели. Кто же это, если не наши?
Чёрт, дерьмо, еще одна головная боль.
Ну хоть причина когнитивного диссонанса локализована, и то хорошо. Во какими словами я думать начал! «Коррекция орбиты, когнитивный диссонанс». Возвращаюсь в лоно цивилизации. Век бы не видать…
Хорошо герцогу говорить: «быть на чеку, наблюдать». Это же не бургомистр Любека – хронь беспросветная, и даже не король Франциск Валуа. Как прикажете наблюдать звездолет? У меня даже сраной подзорной трубы нету, прости Господи. Близорукими глазками выглядывать точку на небосклоне?
Ну это мы всегда пожалуйста.
И на чеку побудем, это то же всегда пожалуйста. Капитан ландскнехтов всегда на чеку. Даже бывший, хотя, что я мелю, ландскнехт бывшим не бывает, как не бывает «бывшего» волкодава. «Бывшим не бывает» – не очень ловкое сочетание слов, правда?
Что поделать, именно так я тогда подумал, а учитывая контекст, мыслить выверенными литературно-философскими категориями было трудновато.
Далее: «действовать согласно обстановке». Самая любимая начальственная формулировка. Годится на все случаи жизни. Как будто коварный подчинённый в состоянии действовать как-то еще? Например, чисто из вредности, в разрез с обстановкой?
Последнюю ехидную мысль я тут же отмел, как несправедливую, ведь моё собственное офицерское рыльце было в том же самом пушку по самые ноздри.
Сколько раз я отдавал точно такой же приказ? Действовать по обстановке! И что бы никаких! Н-да. Армия и военные везде и всегда одинаковые. Ни тысячи парсеков её не изменят, ни тысячи лет.
Просто кантата какая-то должна грянуть в этом месте, я так считаю.
В качестве предварительных мероприятий по усилению бдительности несения службы и повышения эффективности наблюдений, я изрядно приложился к бутылке с… назовем её краткости ради и ясности для: «водкою», и завалился спать, не раздеваясь, только башмаки скинул.
Хорошо хоть местоположение моё на следующее лето можно определить с точностью, подумал я, выскальзывая из дружелюбных объятий Вакха прямиком в нежные объятия Морфея. Куда я из Любека денусь? Хорошо всё будет, хорошо, хоро… Примерно на этом моменте мыслительный процесс вырубился, и я вместе с ним.
Если бы я только мог вообразить насколько сильно я ошибаюсь!
Утро встретило меня умеренной сухостью полости рта и удивительным отсутствием головной боли. Я подавил инстинктивное желание похмелиться, а затем выдул полкувшина холодной воды. Огляделся, потер щеку, наткнулся на изрядную щетину. Провел ладонью по затылку, обнаружил поросль с палец толщиной.
Дальнейший осмотр меня в восторг не привел.
До чего дожил: напился, причём в одиночестве, а голова даже не болит, значит организм отравой достаточно пропитался и больше не протестует; спал в одежде, так что теперь весь мятый и жеванный, как из лошадиной задницы. Ворот и обшлага рубахи засаленные и серые от грязи.
Какая гадость подумал я и разделся. Стало еще хуже, ведь глаза мои против воли увидели, как колыхнулось мощное пузо, начисто скрывшее завязки на брэ. Пора было что-то менять.
– Га-а-анс! – Заорал я. – Га-а-анс! – Не помогло. Тогда я пинком раскрыл двери и вышел в коридор, набрал побольше воздуха в грудь и проревел: – Ганс, твою мать, быстро поднялся ко мне!
Послышался скрип ступенек, шаркающие шаги и появился мой старый слуга, несколько удивленный столь бурным проявлением чувств, на которые я дома всегда скупился.
Изумление ясно рисовалось на его бородатой физиономии и, кажется, даже в хромающей походке, что вдруг стала менее расхлябанной. Бывалый солдат у него внутри услышал командный тон и сразу подобрался, решил я.
– Ганс, топи печь и нагрей воды. Принеси мыла, щетку, помазок, бритву и всё что положено. Пошли Грету за молоком. Что у нас на обед? Пускай Грета приготовит вареной курятины и бульон. Никакой свинины и вообще ничего жирного. Вопросы? Исполнять. Кругом марш.
Пока ваш скромный повествователь «брал ванну» и брился, на ум пришла нехорошая мыслишка. А именно, заноза в душе после вчерашнего откровенного разговора с Хаэльгмундом никуда не исчезла.
Более того, внезапный сеанс связи прочно и органично вплелся очередным звеном в длинную цепочку предупреждений, или, как я их называл «звоночков».
Оказывается, лишний год на этой гадкой планетке не все новости и перемены, которые ждут меня в ближайшем будущем. Ну что же, остается взять на заметку, ждать и готовиться, ведь интуиции я привык доверять. Хотя к чему именно готовиться, я так и не придумал.
Готовился непонятно к чему я знатно.
Ближайшие два месяца были посвящены трезвости, постной пище и активным физическим нагрузкам. Утром я седлал коня и катался до завтрака. Завтрак состоял из двух-трех вареных яиц, изрядного пучка зелени и куска чёрного хлеба. После я тягал гири в зале, кидал тяжеленные мешки с опилками и молотил чучела самой большой тренировочной булавой из своего арсенала.
Местное фехтовальное братство впервые за много лет получило меня не в качестве собутыльника, а в качестве спаррингпартнера.
Ученики стонали. Я делал все что делали они и еще больше, заставляя не отставать. После чего нещадно поколачивал посредством мечей, шпаг, кинжалов или просто палок.
– Почему я фехтую лучше тебя? – следовал обычный вопрос, а когда юноша несчастно тряс головенкой на тонкой шее, всем своим видом показывая, что не знает, следовал такой же типовой ответ: – Потому что ты, свинья, мало занимаешься!
Обед состоял из пары вареных куриных грудок, самого диетического свойства, бульона и неизменной зелени, которую я люто ненавидел, но не прекращал пожирать.
«Леопарды сена не едят», так говаривал Фрундсберг, и я с ним совершенно солидарен. Но что делать, если леопард престал помещаться в кирасу?
С наступлением темноты я не кушал вовсе.
А на пиво даже не смотрел. Грета готовила мне морсы и компоты, а так же приносила молочко от крестьянской коровки.
Пузо, на которое в основном и была нацелена вся эта вакханалия здорового образа жизни мужественно сопротивлялось. Но упорство, как свойство моей натуры, взяло своё и, примерно через месяц, оно заколебалось и стало отступать. Чёрт возьми, я со швейцарцами стоял грудь в грудь, так неужели меня сможет одолеть собственный живот?
Грета, повинуясь материнскому инстинкту завела новую песню: «Господи, что же вы делаете с собой, как мальчишка, право, как же вы исхудали, ведь скоро тень одна останется, покушайте вы как человек, неужто я стряпаю плохо», ну и так далее.
Никогда не пойму женщин. Был толстый, веселый и румяный – плохо, обзывалась пузаном и пилила за невоздержанность. Стал следить за собой, занялся спортом-диетой и тому подобным дерьмом, так тоже не ладно. Мол, худею, на тень похож.
Куда деваться? И ведь оба типа претензий вызваны единственное – заботой и желанием добра, вот пойди, разберись, как угодить.
Увлекательное это занятие – забота о собственном здоровье и внешнем виде. Затягивает. Ничего вокруг не замечаешь, а зря. Я даже думать забыл, про свою тревогу и те самые «звоночки», с которых всё началось.
Сидеть бы мне тихо и прислушиваться, а так же приглядываться, подстерегая грядущие события. Тем более, что событий я ожидал самых нехороших, иначе, зачем вдруг проснулась моя военная интуиция? О хорошем на войне не предупреждают, только о плохом.
Удивительное устройство, человеческая голова!
Я вёл наблюдения и писал отчёты, которые, как выяснилось, были очень даже ничего в смысле подбора информации и аналитической части. Их вон даже публиковали и даже засекречивали… не напрасно, наверное…
А сделать вывод, касательно себя любимого, я ну никак не мог. Перевести, так сказать, теорию в практическую плоскость.
Эта смычка опыта умозрительного, академического и прикладного, оказывается, была моим слабым местом. Я же не откуда-то наблюдал, а из самого центра событий. Но как только требовалось покинуть высокие эмпирии, я превращался в обыкновенного туповатого вояку в отставке.
В.в. р (ваш верный рассказчик) как минимум два отчета и целую статью посвятил нарастанию социальной борьбы, как следствия расслоения общества переходного периода, (тип два по Леданэ, ха-ха-ха).
Что такое социальная борьба, говоря понятным людским языком? А это когда крестьяне больше не могут жрать лебеду вместо хлеба и смотреть, как их родные пахотные земли отнимают, например, под выпас помещичьих овец. И начинают постепенно звереть, и втыкать вилы в живот того самого помещика, а попутно забивают насмерть, как свинью, местного попа, который целыми днями проповедовал нестяжательство, а у самого морда от жира трескалась (как у той самой свиньи), а так же призывал к повиновению и непротивлению.
Крестьянин много может стерпеть, но он не железный.
Когда дети загибаются от голода, причем не от того, что хлеб не уродился, потому как хлеб в любом случае почти весь забирают господа, а оттого, что лебеда не выросла, это крестьяне не очень любят, и я их почему-то понимаю.
Тогда крестьянин приходит в ярость, собирается в отряды и начинает восстанавливать справедливость по-своему, затем, к нему приходят господские солдаты и рыцари и убивают крестьянина, попутно насилуя его жену, дочерей, а если поймают, то и сестру. После крестьяне собираются на сход, и вместо мелких шаек и банд образовывают целые армии, которым лучше не попадаться, если у тебя неправильное происхождение или прошлое.
Крестьянин жжёт усадьбу очередного помещика, грабит, то есть, конечно, забирает свой хлеб, насилует жену помещика и так далее.
А что «так далее», нечего стесняться, в дальнейшем, я принимал самое деятельное участие, потому что если крестьяне выставили армию, к ним приходят ландскнехты. А уж после нас вся случайно выжившая протоплазма надолго замирает в ужасе.
Это я, конечно, загнул для красного словца. Не были мы такими уж зверьми и демонами, если не доводить до этого. Но карательный поход ландскнехтского полка – совсем не то удовольствие, которое хочется повторить, можете не сомневаться.
Итак, я анализировал крестьянские бунты, препарируя их скрытые причины, семантическую составляющую и идеологическое наполнение, применительно к общей картине развития европейского общества. Я лично эти бунты давил, то есть практический опыт имелся, ваш покорный слуга и скромный повествователь был далеко не сторонним наблюдателем.
И что с того?
А ничего, как это ни печально. Когда пришло время сложить два и два, вычислить неизвестный угол прямоугольного треугольника и определить кратчайшее расстояние между двумя точками линейного пространства, моя удивительная голова перестала работать, как будто окружающая реальность, вне научного контекста, не имеет ко мне никакого отношения.
Проще говоря, зафиксировать кол в заднице соседского попа я мог, а так же мог убедительно объяснить, откуда он там взялся. Но вот незадача, в схожих и до боли знакомых обстоятельствах спрогнозировать появление аналогичного кола в заднице собственной у меня не выходило.
Теперь, когда все плохое уже случилось, я с недоверием оглядываюсь на свою слепоту и тупость. Задним умом я оказался куда крепче, нежели умом «передним».
Когда год назад в земле Шлезвиг вышел указ, окончательно запрещающий крестьянам уходить с надела, можно было собирать вещички и валить куда-нибудь, где потише.
После этого, восстание было лишь вопросом времени, причем самого недолгого, благо северные крестьяне не отличались долготерпением и имели неплохой опыт вооруженной борьбы.
Далее, пара-тройка латифундистов договорилась и сильно урезали землю крестьянских общин в пользу своего господского надела. Не трудно догадаться, что собственная прибыль крепостных сильно упала, а увеличившееся время барщинной отработки вообще превратило труд землепашца в невыгодный, так как расходы на содержание своего крошечного участка сильно превысили доходы.
Результат не заставил себя ждать. Первый же урожай осел в закромах помещиков, а крестьяне вынужденно залезли в долги, чтобы ноги не протянуть. Следующий урожай положение лишь усугубил, а долги-то требовалось отдавать! А проценты успели накапать…
В общем, были нормальные крестьяне, а стали – батраки. И это сильно им не понравилось. И загорелся костерок, который тут же залили кровушкой.
Всем известно, что кровушка может потушить, но скорее всего, превратится в горючее с подходящим октановым числом. Так и случилось. Не успели оглянуться, как весь север заполыхал!
Я сильно подозреваю, что поленьев в огонь подбросили датчане, которые много лет точили зуб на эти земли, но уже давно не могли в открытую тягаться с Империей.
Да какая теперь разница?
Я в это время был занят накачкой мышц и сгоном подкожных жировых отложений. Оттачивал выпад и, как говорят французы, «туше», а так же атаку второго намерения. Репетировал укол с оппозицией в высокой приме двуручным мечом, а также оппозицию в секунде. Фехтовал, одним словом.
Правильно говорил, мой первый ротмистр Курт Вассер: «я лучше буду командовать десятком пьяниц, чем двадцатью фехтовальщиками, толку от вас никакого». Он ещё орал на меня в бытность вашего скромного рассказчика фельдфебелем: «Ты чем думаешь, Гульди? Головой? У тебя на этом месте жопа! С-с-студент… хренов».
Не могу не признать его проницательности.
Все верно. Жопа вместо головы.
Лучше бы я и дальше пил. По крайней мере, кабацкие панические сплетни могли бы меня насторожить и образумить. Может быть, тогда я не скакал бы сквозь июньскую ночь, весь в пыли и запекшейся кровище? Да какой прок теперь говорить, что сделано, то сделано.
Крестьянская армия появилась под стенами Любека под вечер, неожиданно и тихо. Никто не успел моргнуть глазом, а округу затопило людское море. Тысячи огней вспыхнули в светлом сумраке. Костры и факела появились с севера и востока. Никто не знает как столько вооруженного народу смогли не таясь подойти к городу.
На мой взгляд секрет не стоит ломанного пфеннига.
В случае неожиданного вторжения чужаков, например датчан, крестьяне сами побежали бы в город и заранее предупредили о начале войны. А тут они столкнулись с войском таких же как они земледельцев, пастухов, словом, братьев-трудяг. И со всей готовностью к нему примкнули. И шума не подняли.
Никакой осады, штурма и тому подобных драматических особенностей военной пьесы. Город даже не стал запирать ворот, и через полчаса над ратушей полоскалось знамя с башмаком, а на перилах балкона поскрипывала добротная веревка. К другому её концу был привязан за шею посредством скользящей петли наш бургомистр. В тот вечер подобные кошмарные украшения можно было видеть по всему городу.
«Бедный Конрад» искал ненавистных богатеев, законников и попов, что благословляли нищету и разорение. Всех их резали и вешали на месте, насколько мне известно, уцелели только те, кому повезло оказаться в отъезде.
Исключение было сделано для шестерых или семерых ростовщиков. Их ограбили (впрочем, как можно ограбить грабителя?), слегка поколотили и приволокли на площадь, где как раз заканчивали вешать бургомистра.
Пред его осуждающими слепыми очами был сложен высокий костер, на который пустили мебель из ратуши. Абрама, Моисея, Ноя и прочих библейских пророков жарили не менее получаса, пока, наконец, их жуткие вопли не стихли.
И пошла гулянка!
Так вот как выглядит со стороны вражеская армия в городе! Раньше никогда не участвовал в оккупации в страдательном залоге, а тут довелось, какой ценный опыт!
Мне, как обычно, повезло оказаться в самой гуще событий.
Я проклинал себя за тупость и слепоту, идя по направлению к своему дому самыми малолюдными и неосвещенными улицами. Когда орда восставших ворвалась в город, ваш рассказчик слонялся у портовых причалов, где его, то есть меня, застала страшная новость.
От порта путь не близкий, я моментально принял решение, сориентировался в мечущейся толпе и двинул к моему непритязательному обиталищу. Как только я узнал, кто именно занимает город, то со всей ясностью понял, что мне, как минимум, требуется переодеться, так как в ландскнехтском наряде, среди вкусивших крови крестьян, будет не очень уютно.
Да и вообще, из города следовало уходить, а точнее, бежать, пока наши новые хозяева достаточно пьяные и не догадались перекрыть ворота. Я со своим прошлым ландскнехтского гауптмана, изрядно отметившегося во время крестьянских восстаний 1523–1524 годов, превратился в нежелательную фигуру.
Возможная участь несчастных ростовщиков меня вовсе не привлекала.
Оказавшись неподалеку от площади я слышал, как они орали. Никогда не видел, как живого человека поджаривают на медленном огне, но зато вот теперь услышал. Очень я не хотел пропасть таким образом.
Бедняги кричали так, что даже временами заглушали глумливую песню, которую горланили несколько сотен глоток.
Была она очень простой, явно придуманной на месте, что-то вроде:
Всех жидов одним гуртом,
Мы загоним в деревянный дом,
Крышу маслом обольём,
Факел поднесём!
Но, в основном, песня состояла из постоянно повторяющегося рефрена: «веселей гори-гори, жидяра, йо-хо-хо». Мне подумалось, что песенка с пугающей простотой переделывается в «веселей гори-гори, наёмник, йо-хо-хо», отчего на душе стало совсем тоскливо, и я прибавил шагу, пожелав ростовщикам сильного пламени и скорейшей смерти.
Не подумайте, что я жалую эту братию.
Солдаты никогда не любили ростовщиков, а я особенно, ибо происхожу из такого мира, где торговля деньгами запрещена на протяжении многих и многих веков. В Суле имеется государственное учреждение, которое по аналогии можно назвать банком, там каждый желающий может взять кредит, на какую-нибудь нужную нужность.
Но процентная ставка никогда не превышает трех процентов и взимается государством. Так что финансовых паразитов в моем родном обществе не видели уже давным-давно, почему собственно, мы и смогли покорить звезды. Государство, где заправляют пиявки, присосавшиеся к денежным артериям, никогда не захочет шагнуть за горизонт.
Я вполне разделял отвращение крестьянской братии к ростовщикам, но позвольте, даже такую мразь нельзя наказывать вот так! Ну, пырнули бы ножиком, если уж в самом деле неймётся. Но умирать под аккомпанемент «веселей гори-гори, жидяра»… б-р-р-р…
Впрочем, меня как раз могли счесть достойным объектом для своих милых шалостей. Сгореть или сесть на клинок я не спешил. Поэтому скорее домой, хватать пожитки и делать ноги из города!
Навстречу по улице двигалась толпа нетрезвых крестьян. Многие были в кирасах и с алебардами. Скоро они доберутся до городского арсенала, и тогда вооружаться по-настоящему.
Я быстро нырнул в проулок и прижался к стене. Улица была отменно кривой и тёмной, а крестьяне под серьезными винными парами, так что заметить меня не могли.
Пришлось пережить несколько острых мгновений, когда вся разудалая компания следовала мимо моего импровизированного убежища в тени стены, но пронесло.
Отряд удалился, а ваш скромный повествователь перебежками двинул дальше, скоренько преодолевая освещенные места и вертя головой, как заправский летчик истребитель в самом центре «собачьей свалки».
Так-так-так, думал я, во-первых, как себя замаскировать, добравшись до дома, во-вторых, проклятая близорукость, ни черта в темноте не видно, так что на Асгоре первым делом закажу себе коррекцию зрения…
Одёжка по новой моде была проблемой.
Я пошивал себе исключительно яркие разрезные наряды. Почти все мои одеяния украшал косой андреевский крест на груди, вырезанный в верхнем слое ткани, все штаны снабжались брутальными гульфиками дюйма в четыре, а под полями беретов и шляп, казалось, можно было укрыть целый десяток. Показаться в таком виде… что же, можно выйти на площадь и громко закричать: «а я ландскнехт», и посмотреть, что из этого выйдет.
Была в гардеробе парочка парчовых фальтроков для официальных выходов, а чёрт, тоже не то, уж больно классовая принадлежность нарисовывается рискованная.
Всё же на месте головы у меня жопа! Приоритеты я расставил неверные. Во-первых, надо было озаботиться, как добраться до дома, ведь одет я и сейчас был самым предательским образом. А уж во-вторых и в-третьих, всё остальное. И уж точно коррекцией зрения не стоило забивать внимание. Не до того.
В результате я чуть не выбежал навстречу очень приличной группе новых хозяев жизни человек на пятьдесят. Одна секунда отделяла меня от оверкиля. Но хорошая реакция спасла, ноги сами прыгнули между домами.
Пьяные вояки увидели метнувшуюся тень и побежали за мной, но куда им бедненьким, городские закоулки я выучил как свои пять пальцев и легко утёк. Все-таки в регулярных прогулках от кабака к кабаку есть свои плюсы. Местность узнаешь замечательно.
При желании я мог целую книгу написать о любекских злачных местах, ха-ха-ха.
Бежал ваш покорный слуга, как кролик от гончих. То есть постоянно петляя и приникая к земле. Пока мне везло, прямо таки неприлично везло.
Надо ли говорить, что долго так продолжаться не могло? Я думаю, мой читатель, что ты достаточно проницателен, и достаточно со мной познакомился, чтобы понять, в другом случае я не стал бы столь подробно это все описывать. Сказал бы что-нибудь вроде: «из города выбрался благополучно», и это было бы очень приятно, но, к сожалению, не правда, точнее, не вся правда.
Добегался я шагах в двухстах от промежуточной цели моего нелегкого, нервного путешествия. По улице мимо моего дома шагал достаточно организованный отряд восставших. Эти были худо-бедно построены в колонну по три, все поголовно вооружены и одеты в доспехи. У головных и замыкающих в руках ярко сияли масляные фонари на длинных шестах. Человек сто, видимо гвардия какого-нибудь крестьянского вождя.
Даже пьяных не видно, надо же.
Встречаться с этими не было ни малейшего резона, тем более, что шли они мимо дома не останавливаясь, а значит, никакой непосредственной угрозы не представляли. Я ловко свернул в проулок, что вел к задним дворам нашей улочки и подумал, что еще немного, и я смогу стать настоящим городским партизаном.
Партизан из меня получился хреновенький, потому что я «свинья, мало занимался», если перефразировать мою собственную дежурную хохмочку.
Свернув ещё раз, на параллельной улице – грязной, замызганной дорожке вдоль задников пристойных домов, я нос к носу столкнулся с еще одной группой крестьян.
– А ну стоять, – послышался грубый оклик, и я ощутил сильный толчок в плечо. Сзади вспыхнул свет, кажется факел.
– Ну-ка, ну-ка. Кого Бог принёс? – голос был какой-то высокий, не вполне вяжущийся с обличием здорового парня, преградившего мне путь. Придурки. Факел за моей спиной – это ошибка. Все кто спереди, наверное, считают круги перед глазами и пока ничего не видят, зато я вижу всех. И точно, верзила неловко прикрывал глаза ладонью, как и его товарищ. Итак, двое спереди.
– Будь я проклят, одет богато! – заговорил кто-то сзади.
– Разденем, или ну его? – предложил второй, – просто денег заберем? У него, кстати, шпага на боку, нам пригодится.
– Разуй глаза, дурак! Это же натуральный ландскнехт, да! Вот повезло, так повезло! – итак, трое сзади.
Сладкая парочка спереди, её я хорошо разглядел, один здоровый и высокий, ростом почти с меня, а второй росточка среднего, жилистый, сразу мне не понравился. Такие вот сухие да костистые, как правило, опаснее всего. Оба с мечами на поясах, но без доспехов, спаси Господи. Неплохо бы посмотреть, кто там сзади, так что я принялся играть дурачка, хотя душа ушла в пятки.
– Парни, да вы чего, какой ландскнехт?! – запищал я, испуганно заоборачивавшись и несколько приседая. – Если вы про одежку, так это мода такая… мода, понимаете? У меня деньги есть, я вам все отдам, честное слово, я же простой горожанин! – ну что же, сзади точно трое. Два молодых здоровых парня, поднаторевших в драках деревня на деревню, судя по поломанным носам и основательно побитым кулачищам. Третий – матерый дядька лет тридцати-тридцати пяти, ровесник то есть.
Это он опознал мою принадлежность. Он же как раз держал свет, не факел, а вполне приличный железный фонарь. Лицо злое и нетрезвое, но глаза внимательные и совсем не пьяные. Парни с дубинами и простыми хозяйственными ножами на поясах, а дядька с короткой секирою в свободной руке.
– Стой смирно и не свисти, да – отрезал дядька. – Какой ты горожанин мы выясним. Отведем на площадь и выясним.
– Я не солдат, честно, я из Любека никогда… я дальше Гамбурга не был отродясь! Заберите деньги, только отпустите! У меня много денег! – захныкал я и даже сумел подпустить слезу.
– Складно, блядь, заливает. Ты на руки его посмотри, и на башку, да, – размеренно продолжил дядька. Проницательный какой, гад попался.
– А что такое? – спросил здоровяк с другой стороны.
– А в шрамах, сучара, весь. И над пальцем указательным забавная мозоль. Это от перекрестья меча такая бывает, если долго размахивать, точно говорю, да.
– И правда, – откликнулся жилистый. Голос его тоже был нехороший. Какое-то шипение. – От лопаты такую мозольку не заработаешь. Добегался, браток. Ты зачем так бодро улепетывал?
– Братцы, так испугался я, правда! – я, непрерывно дрожа, сутулился и дергал головой в разные стороны. Старался показать, что испугался сильнее чем на самом деле, а заодно держать всех в поле зрения. Если б только удалось их на жалость пробить… отдал бы кошелек и шпагу заодно и убежал бы, ей Богу, здоровье дороже, а дома у меня всего достаточно. – А шрамы, это у меня с детства, это меня волк порвал, правда! Возьмите деньги, прошу вас, пожалуйста, можно я пойду, а?
– Га-га-га, – заржали оба парня, – Деньги твои мы и так возьмем, козлина тупая, га-га-га.
– Стоять смирно, башкой не крутить! – заорал дядька, когда мои маневры приобрели мельтешащую амплитуду. – Пояс снял! Быстро!
– Хорошо, хорошо… – испуганным голосом ответил я подпустив нервической дрожи и встал смирно, развернувшись спиной к домам, так что обе группы оказались у меня с боков. Я ломкими пальцами скомкал шляпу и, теребя плюмаж, сказал: – Отпустите меня… пожалуйста, – после чего очень натурально разревелся.
– Ну, артист, бля, – сказал дядька, причем его глаза на секунду задержались на шляпе, что и требовалось. – Все, вяжи его и пошли, – скомандовал он.
– Не надо, братцы, – дурно заорал я и сделал попытку бухнуться на колени, ринувшись к дядьке.
Дальше события понеслись галопом и лавинообразно.
Рука здоровяка хапнула воздух, вместо моего плеча, ведь я бросился в другую сторону.
Жилистый шагнул назад, что мне очень, очень не понравилось.
Парни не прекращая ржать пялились на меня.
Дядька попытался отпихнуться локтем.
А я резко надел шляпу на фонарь, отчего вся площадка моментом погрузилась во тьму.
– Сука, – успел выдохнуть дядька, и двинул в мою сторону шипастым обухом секиры. Потом он только что-то булькал, а секиру вообще уронил, потому что занят был дыркой в горле, что проделал мой кинжал.
Я ломанулся вперед, сшибая истекающее кровью и хрипами тело на одного из парней, разворачиваясь к другому и выхватывая шпагу.
Парень ловко саданул дубиной и точно попал бы в голову, если бы не внезапная темнота. Я парировал грубое оружие шпагой и кинжалом в крест, прижавшись к противнику cor-a-cor, и двинул в темноту гардой. Досталось парню как надо. Под крестовиной что-то мерзко хряснуло, он дурно заорал, отваливаясь назад.
Темноты, между тем, как не бывало. Дядька наконец соизволил переместиться умирать на землю и уронил фонарь, так что масло выплеснулось наружу и полыхнуло вместе с моей несчастной шляпой и девятью фазаньими перьями.
Я поблагодарил Бога, что надоумил меня не прыгать на тех двоих, на здоровяка и жилистого. Иначе все могло совсем неудачно сложиться. Жилистый оказался умельцем. Он по кошачьи метнулся вперед и вбок, стелясь над землей. В руке его сверкала тяжелая шпага.
Фехтовать он не умел, это точно, но в движениях читалась природная грация и точность, а так же огромный опыт разнообразных смертоубийств, это уж можете мне поверить. Он не кинулся драться, а схватил второго парня и буквально кинул в мою сторону, совершенно скрыв себя.
Здоровяк в это время только справился со шпагой и теперь выглядывал, как бы ловчее меня запырять, что было непросто, ведь на узкой дорожке уже дергались два тела и горела лужа масла и шляпа, моя, чёрт возьми.
Ваш скромный повествователь а так же не очень юный друг, Пауль Гульди, сильно прыгнул назад, что бы не завязаться с дубиноносным парнем и не потерять из вида жилистого, который с непостижимой скоростью переместился в право и нанес длинный укол из-за спины своего товарища. Прыжок, без преувеличений, спас мне жизнь. Я отбил укол кинжалом, одновременно резанув шпагой снизу верх по предплечью парня. Тот выронил дубину и отпрянув назад, споткнулся о тело дядьки и упал, но тут же принялся вставать, причем в руках его засверкала секира.
У меня была секунда, что бы схлестнуться с жилистым один на один. Его худое тонкогубое лицо неприятно подрагивало, а шпага мелькала и перескакивала из руки в руку, как живая. Он резко выхлестнул, норовя попасть в глаз, но в последний миг чуть не упал на землю и рубанул справа налево по низу живота. Мой кинжал сберег лицо, а шпага столкнулась с его клинком в жесткой септиме, откуда острие полетело в стремительный полет в кварту, к его груди.
Мужик отличался нереальной быстротой. Только что он почти лежал на земле, но вот он отбивает мой укол размашистым подобием кварты и успевает прянуть назад. Я тоже был не прост. Как только клинки столкнулись, моя шпага скользнула вниз, словно повинуясь силе и напору чужого оружия, обогнула его эфес, после чего я выстрелил себя в глубокий выпад, мощно оттолкнувшись левой ногой. Шпага влетела в терцию, и пронзила плечо жилистого. Тот грязно выругался, скакнув назад, перекидывая оружие в левую руку.
В драке наметилась некоторая пауза. Дядька все еще пытался дышать и скреб руками горло. Видимо рассчитывал заткнуть дырку, откуда выливалось все больше красной влаги. Первый парень корчился у забора и надрывно стонал, ухватившись за лицо, а между пальцами хлестала кровь. Не знаю, что ему там испортила моя гарда, но на голове полно мелких сосудиков, что дают обильное кровотечение. Может быть ничего страшного.
С самого начала минуло секунд пять, но время услужливо сжалось, так что казалась наша схватка часовым побоищем – это как обычно.
Что характерно, никто из домов не высунулся.
До меня добрался здоровяк. Жилистый проорал ему что-то вроде: «стоять, надо вместе», да тот не послушался и со страшной силой рубанул с плеча. Таким ударом быка убить можно. Но я не бык.
Шпаги схлестнулись в квинте, я увел клинок вниз на замах, совершенно открыв голову, на что мужик среагировал вполне естественно: зарядил поперёк лица наискось с такой мощью, будто хотел свалить дерево.
С шагом, с молодецким хэканьем.
Я немного подвинулся встречь, приняв жуткий удар секстою. Кинжал глубоко вонзился в его живот, по самую гарду. Узкий клинок повернулся и пошел вверх, покорный воле моей жестокой руки, которая заставила его замереть лишь в печенках. Я вырвал кинжал и толкнул бывшего здоровяка в сторону парня, что подбирался ко мне с секирою справа.
На меня плеснулась чёрная в свете горящего масла кровь и дикий вопль, лишивший слуха. Здоровяк как то смешно подпрыгнул, а потом упал на колени, принимая в ладони выпадающие внутренности.
Парень увидел и услышал такое дело и расхотел на меня нападать. Он попятился и встал вровень с жилистым.
– Беги, зови наших, – прошипел тот, но я что-то такое и предполагал. Это было бы совсем плохо, даже хуже этой нелепой стычки, которая случилась единственное по моему идиотскому недосмотру. Я нарочито медленно взял шпагу в зубы, слизывая с клинка солёную кровь. Оба должны были увидеть это и испугаться. Оба аж остолбенели на долю секунды. Этого как раз хватило. Я переложил кинжал в правую и беззвучно прыгнул вперед, метнув его в бедро парню. Никуда теперь не побежит.
Мне, правда, чуть не пришлось кисло, так как жилистый, который обеими руками владел одинаково, воспользовался моментом и исполосовал яростными ударами все мое фехтовальное пространство, так что даже подумать было невозможно ни о чем кроме защиты.
Я парировал все угрозы и сумел отойти. Однако.
Его удары были очень коварны, так как он дожимал клинок пальцами после каждого моего парада, незаметно продавливая защиту. Он резанул мне правую голень, поцарапал кисть и предплечье, а так же украсил щеку новым рассечением.
Однако. Восемь ударов какого-то мужлана от сохи и лучший боец Любека, опытный ландскнехт Пауль Гульди обзавелся четырьмя дырками. Однако.
Развитие драки рисковало стать неудачным, так как на звон клинков мог прибежать ещё кто-нибудь.
Подобного развития я ждать не стал. Стремительно крутнул шпагу на кисти, показав удар в голову, и тут же со всей силы рубанул по ноге. Жилистый хищно ощерился и с легкостью отбил атаку, но вот незадача, мой клинок проскользнул под острием и вернулся по кругу, набрав немалую инерцию, которая пробороздила его корпус от ключицы до ребер. Не смертельно, дьявол задери его феноменальную реакцию.
Жилистый вновь успел отскочить, так что я лишь рассёк кожу. Но хорошо рассёк на две ладони в длину, если не больше.
И тут оба моих противника не сговариваясь побежали, причем парню даже не особо мешал кинжал в бедре. Чёрт, дерьмо кошачье, ну отчего так не везет?! Времени теперь совсем мало, они точно приведут подкрепление. Я рванул в другую сторону, под родной кров, который я, кажется, навеки терял.
Позади осталась залитая кровью улочка, два мёртвых тела и стонущий парнишка.
Я ворвался в дом. Дверь черного хода была заперта изнутри, видимо, бдительный Ганс постарался. Но я не стал тратить время на стуки и крики, а просто вынес засов ударом плеча.
– Ганс! Ганс! – он уже ковылял навстречу. В руках его недобро покачивалась взведенная аркебуза, а на поясе висел тесак. Еще не хватало, что б меня собственный слуга пристрелил после всего пережитого. – Ганс! Не стреляй! Это я – Пауль.
– Беда, хозяин, – проскрипел старый ландскнехт, какое тонкое наблюдение.
– Беда, Ганс. Мне бежать надо. Я и так не ко двору, а теперь подавно.
– Порешил кого? От добро! От это хвалю!
– Ганс, милый мой старик, выручай! Седлай коня, и не забудь мешок для доспехов… Нет, доспех я на себе повезу. Крикни Грете, что б пожрать в сумку собрала, ты понимаешь. Давай, пора суетиться!
Хорошо, все-таки, что ко мне сразу Ганс вышел. Бывалый солдат не стал ахать и охать над кровищей и моими ранами, он и не такое видал. С Гретой вряд ли всё бы прошло просто. В обморок такая не упадет, но промывать и перевязывать точно кинется, а на это совсем нету времени.
В кабинете я учинил форменный разгром.
Сорвал окровавленную одежду и кинул в камин. Полил на царапины водкою. Щедро залил водки вовнутрь. Ухватил сумку и затолкал туда две смены белья и запасные чулки. Во вторую сумку скатал теплый плащ, шляпу, перчатки и приличный вамс.
Секунду подумал и добавил пару обуви, мало ли что. Быстро оделся в самый непритязательный костюм: лен с сукном. За пазуху кинул кошель со всей серьезной наличностью, что нашлась в сундуке. Оказалось что-то около трехсот талеров в серебре и золотых флоринах.
Не забыть НЗ с лекарствами! Далее я засупонился в кожаный вамс с долгими ташками и стал судорожно напяливать мой чудный доспех. Идиот, скажите вы. Быть может, отвечу я.
Но на парадоксах многие дела решаются! Авось в суматохе примут за какого вожака, одному Богу ведь известно, что они успели уже награбить! Может и латами приличными кто разжился.
Шпага полетела в угол. Славно послужила, но теперь мне нужен катцбальгер. На стальной талии привычно захлестнулась кожаная змея перевязи с мечем на боку и кинжалом за спиной.
Я сорвал со стены мой верный двуручник, хватанул еще водки и окончательно успокоился. Я вновь почувствовал себя человеком, а, хрен ослиный, как в старые добрые времена! На груди кираса в руках огромный клинок, на башке штурмхауб, сам нетрезвый. Отлично!
Снизу раздался стук-стук-стук, быстро переросший в громкий и настойчивый бах-бах-бах. Кто-то ломился в парадную дверь. Неужели меня так быстро нашли?! Но, черт возьми, как?! Или просто очередное звено в черной полосе неудач?
Я ссыпался вниз по лестнице и обнаружил бледную Грету, мявшуюся перед дверью с подсвечником в руках. Я сделал страшные глаза, приложил палец к губам и, становясь у стены, прошептал:
– Открывай! – Грета мелко покивала, и распахнула ходившую ходуном дверь. В зале показались три человека вполне ясной принадлежности. Один крестьянин в кольчуге и каскете впихнул внутрь двух других, изрядно побитых и порезанных, ввалился сам и заорал:
– Что встала, дура, старая! Не видишь, зачем пришли?! Быстро, воды и тряпок! – Я во все глаза смотрел на новоприбывших и не верил. Кажется мне поперло. Наконец.
На улице было совершенно пусто.
А в зале расположились мои недавние знакомцы: жилистый и парень с моим кинжалом в бедре. Оба выглядели неважно, но держались прямо и чуть не рычали от злости. Меня пока не заметили.
Будет сюрприз:
– Хрен угадали, куда зашли, – сказал я и захлопнул дверь.
– А? – успел спросить обладатель кольчуги, поворачиваясь.
– В жопе нога, – ответил я и со всего маху врезал тому по шее спадоном.
Началась бойня.
Жилистый, надо отдать ему должное, не растерялся и ткнул шпагой в единственное уязвимое место – в лицо. Давний подарок Фрундсберга никогда меня не подводил, не подвел и в этот раз.
Голубая молния ухоженной пассауской стали упала, сверкнув при свечах, и начисто отвалила левую руку с зажатой шпагой. Жилистый открыл рот, глядя на отлетающую часть самого себя, но клинок хотел еще крови. Спадон взлетел вновь, я крутнулся вокруг и перерубил обе голени.
Картинка: одна нога в сапоге стоит на полу, вторая болтается на ошметке коже и падает вслед за своим хозяином. Рядом валяется отсеченная рука, все еще сжимающая шпагу. У стенки сидит нелепое нечто с перевернутой головой, свисающей на грудь. Посредине стоит фигура в великолепном доспехе и воздевает почерневший двуручный меч.
И всё это пляшет тенями в восковом мерцанье свечей.
Какой-то кровавый бред.
Обрубок на полу начинает верещать. Спадон взлетает еще три раза, кромсая плоть и дубовый паркет, расчленяя его пополам от плеча до поясницы. Во все стороны летят куски плоти и деревянная щепа.
Кровь, кажется, даже с потолка капает.
Мерцают свечи.
Я обернулся к парню, все еще зажимавшему рану в бедре. Он от страха был почти мертв, а серость лица пробивалась даже сквозь трепещущий желтый свет. Пусть посмотрит на лицо войны, как она есть. Беззащитных жидов жарить на площади мог, теперь погляди, на поле боя в миниатюре.
Тут я заметил, что его штаны и пол под ним мокрые не только от крови. Ну что же, запах мочи и кала – едкий запах ужаса, отлично дополнил впечатление.
Я двинулся в его сторону. На пол, упала секира, мелко разбрызгав кровь с дерьмом.
– Запомни, что бывает, когда приходят ландскнехты. Расскажи своим, что скоро нас придет десять тысяч. – С этими словами я засветил ему в лоб кованым навершием. Несильно.
Парень рухнул и замер в собственных испражнениях.
– Грета, свет моих очей, приберись здесь, пожалуйста. Это мое последнее распоряжение. Прощай.
Нетерпеливая пляска коня во дворе. Ноги в стременах. Кожаный скрип седла. Старый ландскнехт у поводьев: в одной руке аркебуз, в другой – бутылка.
– Ганс, дай водки. На столе в кабинете кошель с деньгами, на первое время хватит. Там талеров с полсотни будет. В сундуке, что в спальне, купчая на дом со всем содержимым. На твоё имя. Подписи, печать нотариуса и уважаемых свидетелей, никто не подкопается. Всё моё теперь твоё. Если переживете восстание – ты, можно сказать, богач.
– Спаси Бог, хозяин…
– Там в зале валяется один… не стал убивать… скоро очнётся. Свяжи его, что ли, а то наведет на вас… или…
– Разберусь, хозяин, не впервой!
– Дай еще выпить. Прощай, Ганс, больше не увидимся.
Безумная скачка по кривым улочкам. Азарт, ненадолго позаимствованный у бутылки. Ветер в лицо.
Номинальная стража у ворот Хольстентор только оглянулась вслед конной фигуре, облитой окровавленной сталью. Готов спорить, что утром они будут гадать, а не сон ли это был, или может быть призрак?
Куда я летел в ночи? На что надеялся?
Надеялся я на Бога, клинок в руке и верного коня. В такой последовательности.
Конец моего пути я видел в далеком Антверпене. Настало время воспользоваться приглашением моего полкового товарища.
Улица Стрелков, дом Артевельде каждый знает, я запомнил.
Конь уносил меня всё дальше от весёлого Любека, на короткий срок забывшегося в тяжелом ночном кошмаре.
И вот я снова в дороге. Наверное, в самом деле, дорога – это судьба ландскнехта. Путь освещала луна и такие близкие звезды, в том числе одна особенная, что задорно подмигивала мне огоньками маневровых дюз.
