Девятый круг

Тони Куртейн шел по неширокой темной улице. Шел как бы помимо воли, не предпринимая никаких специальных усилий, ноги сами делали это, пока он растерянно оглядывался по сторонам.

На первый взгляд, вполне обычная улица, даже смутно знакомая, как будто уже бывал здесь – то ли очень давно, то ли во сне, то ли просто пьяным. Но что-то с ней было явно не так. И ведь сразу не скажешь, что именно. Дома, пожалуй, немного выше, чем следует; впрочем, далеко не все. Среди них попадаются уродливые и просто безликие коробки с окнами, но их не настолько много, чтобы радикально испортить общий вид. Большинство окон темные; оно и неудивительно, все-таки ночь на дворе. Но некоторые утешительно сияют всеми оттенками тихого домашнего света – голубым, бледно-желтым, красноватым, зеленым, белым, как лунный диск; это зависит от мощности лампы, цвета абажура и занавесок, обычное дело, все как у нас, – думал Тони Куртейн. – А деревья вообще те же самые: липы, каштаны, клены. И цветы на клумбах похожи, насколько их можно разглядеть в темноте. Вот фонари, кстати – да, совершенно другие, гораздо менее яркие, тускло-оранжевые. Довольно неприветливые фонари. Может быть, поэтому мне здесь так неуютно? Освещение много значит. Но скорее всего, проблема как всегда в голове. Слишком часто слышал, будто Смотритель маяка ни при каких обстоятельствах, просто в силу своего устройства не может целиком очутиться на Другой Стороне. А я все-таки здесь.

Я на Другой Стороне, – думал Тони Куртейн. – Интересно, как так вышло? Я же ничего для этого не предпринимал. И вообще ничего особенного не делал, просто сидел в кресле с газетой, пил адарский айвовый сидр, услышал какие-то звуки внизу, поднялся проверить, что там случилось, и вдруг сразу – ррраз! – почему-то уже иду по улице, темной и угрожающей, как в фильме ужасов; впрочем, скорее всего, она такой просто кажется. От эффекта внезапности и из-за тусклых фонарей.

– На самом деле это нормально, – раздался откуда-то справа, из темноты голос его старого друга.

То есть, друг конечно был не его, а здешнего двойника, но Тони Куртейн давно привык, что жизнь у них более-менее общая. Как же все перепуталось, а.

– Я имею в виду, – продолжил голос, – нормально, что Смотрители маяка иногда меняются местами. По уму, именно так и должно быть, иначе какой смысл? На кой вообще сдался двойник, с которым нельзя обменяться реальностями? Что это за жизнь? Просто твои предшественники не успевали дождаться этого прекрасного момента, слишком рано сбегали на пенсию. В таких случаях принято говорить: «и их можно понять», – но на самом деле, лично я совершенно не понимаю. Как можно по доброй воле в самом начале выйти из такой интересной игры?

– То ли нервы у них не выдерживали, то ли, наоборот, слишком скучно делалось, – неохотно объяснил Тони Куртейн; он терпеть не мог злословить, тем более, о коллегах, но тут само сорвалось с языка. – Я тоже не понимаю, зачем так быстро отправляться в отставку, – добавил он. – Сам только лет через двадцать по-настоящему вошел во вкус. Но нельзя забывать, что все люди разные. У меня есть приятель, заядлый бегун, так он тоже удивляется, что я не могу пробежать десять километров, не останавливаясь. Говорит, это же такой пустяк… Так, стоп, погоди. Ты сказал: «Меняются местами», – я тебя правильно понял? Что это значит? То есть мой второй сейчас… там? Вместо меня?!

– Ну да. Представляешь, как ему интересно на этом твоем маяке? Правда, там нет меня, и это проблема. Никто не мешает сосредоточиться, как без такого счастья прожить? Но ничего, справится, он знает, что делает. А вот как мы тут будем справляться без Тони, это большой вопрос. Как бы не пришлось нашу с ним бадегу прикрывать. Ладно, тебя припашем. Ты готовить вообще умеешь? Я имею в виду, не просто строгать бутерброды, а серьезные вещи – жаркое, суп, пироги?

Тони Куртейн молча показал средний палец. Иногда следует сразу четко обозначить свою позицию по некоторым жизненно важным вопросам. Ишь, разошелся. Эксплуататор. Пироги ему подавай.

Тот расхохотался:

– Этого я и боялся – что тебя силком не загонишь на кухню! Ладно, не бери в голову, я пошутил. Если что, наливать я и сам умею, осталось написать объявление, чтобы закуску приносили с собой.

– То есть я здесь надолго? – спросил Тони Куртейн. И, внутренне содрогнувшись, уточнил: – Навсегда?

– Да прямо уж – навсегда! Я бы на твоем месте особо губу не раскатывал. Рассчитывал бы, как с остальными вашими прогулками – на два-три часа. И потратить их надо с толком. Ты когда-нибудь пил под мостом?

Тони Куртейн всерьез задумался. Наконец сказал:

– Нет. Чего не было, того не было.

– Так и знал! – торжествующе воскликнул его спутник, старый друг, незнакомец, голос, иногда звучавший в ушах в такие непростые минуты, когда даже преуспевшим в искусстве одиночества людям очень нужно, чтобы рядом с ними кто-нибудь был. И пообещал: – Мы это исправим. Вот прямо сейчас.

Деликатно потянул за рукав, вроде, едва дотронулся, но Тони Куртейну показалось, налетел ураган, подхватил его и понес куда-то, не давая коснуться ногами земли.

Однако неплохо они на Другой Стороне, развлекаются. А еще почему-то считается, будто здесь не бывает простых, веселых чудес, только трудные, сумрачные, пугающие, от которых мозги набекрень – так ему, по крайней мере, рассказывали все вернувшиеся с Другой Стороны.

– Нас, чудес, действительно тут не бывает, – подтвердил уносящий его ураган. – Совершенно не вписываемся в концепцию здешнего мироустройства. Но при этом все равно почему-то есть. Больше всего на свете люблю подобные штуки: победу воли над материей, овеществление парадоксов, осуществление невозможного, торжество животворного хаоса, все вот это вот.

И тут же закричал, обращаясь – Тони Куртейн так и не понял к кому:

– Эй, хватит, поставь нас на место, пока за город не унес!

Крик возымел действие, по крайней мере, сумбурный полет кувырком снова превратился в обычную прогулку – шаг, еще шаг. Но теперь они шли не по улице, а по набережной довольно широкой быстрой реки, в темной воде которой отражалась яркие фонари противоположного берега, разноцветный, текучий, быстрый огонь.

– Интересно, – сказал его спутник, – а сам-то ты видишь свет своего маяка? Тони распрекрасно все видел, но с вами, Смотрителями, никогда не поймешь, что у кого из вас как.

Тони Куртейн растерянно огляделся; открыл было рот, чтобы спросить, куда надо смотреть, но тут наконец-то увидел на другом берегу, впереди яркое синее зарево на пол-неба, совершенно невыносимое – не для глаз, конечно. При чем тут глаза.

Остановился, вдохнул, выдохнул, стараясь унять бешеное сердцебиение. Ну ничего себе, а!

Сказал:

– Так вот как это выглядит со стороны. Непростое зрелище. Теперь понимаю, почему они возвращаются такие… пришибленные. Раньше только теоретически знал.

– А мне очень нравится, – признался его спутник. – Смотрел бы на этот свет и смотрел, такой он счастливый и утешительный. Иногда мне кажется, ваш маяк горит исключительно для поднятия моего настроения. А все остальное – просто приятный побочный эффект… Ничего-ничего, под мостом этих ваших синих огней почти не видно. Хочешь, можешь зажмуриться, отведу тебя за руку. Здесь недалеко.

– Жмуриться точно не буду, – сказал Тони Куртейн. – Это нечестно: другие-то смотрят долго, пока не вернутся. Ну и потом, когда еще доведется поглядеть на свой собственный свет.

Тони Куртейн был заранее уверен, что сидеть им придется на земле – хорошо хоть не сырой, дождей давно не было. Но в темноте под мостом скрывались плетеные кресла – новенькие, блестящие, хоть сейчас фотографируй и в каталог садовой мебели помещай.

– Люблю устраиваться с удобствами, – объяснил его спутник. – Я вообще сибарит; другое дело, что по общему мнению, представления о роскоши у меня довольно причудливые. Но по некоторым пунктам они все-таки совпадают с общечеловеческими. Тебе повезло.

Достал из кармана небольшую синюю флягу. Сказал:

– Обычно я ее с собой не ношу, потому что в этой фигульке помещается целая бездна, а мне в руки бездну лучше не давать – не тот темперамент, чтобы вовремя останавливаться. Но сегодня решил рискнуть из соображений гостеприимства. Про бездну специально предупреждаю, чтобы ты был осторожен. Но и не экономил, с другой стороны.

Что именно было во фляге, Тони Куртейн так толком и не понял. Судя по крепости, жидкий неразбавленный ад; судя по аромату, смесь нектара с амброзией; судя по действию, действительно бездна. Точно, она. А что еще думать, если сделав глоток, ощущаешь себя огромным и бесконечным, холодным, как космос, счастливым и беззащитным, как сама жизнь.

– Похоже, это и есть та самая водка, настоянная на звездном небе, – мечтательно сказал хозяин фляги. – Я-то думал, Тони просто сочинил эту байку для смеху. А он не сочинил. Тони вообще крутой. Люблю его больше жизни. И тебя, кстати, тоже, причем не просто за компанию с ним, а как самостоятельную единицу. Ну чего ты так смотришь? Это не новость: я люблю больше жизни всех, кто сам больше, чем жизнь. А вы оба такие и есть. И этот невыносимый свет, маяк ваш дурацкий… В смысле, наоборот, прекрасный, нигде во Вселенной такого нет. Не то чтобы я самолично изучил всю Вселенную на предмет наличия в ней соответствующих осветительных приборов, чего не было, того не было, но говорил с некоторыми заслуживающими доверия экспертами. И они тоже считают, ничего подобного твоему маяку больше нет. Как же я рад, что тебе – вам обоим – под хвост попала такая вожжа, и теперь маяк горит все ярче и ярче, не только у нас, но и в других, далеких от границы городах. Ты не представляешь, как мне это надо. Позарез!

Бездна из фляги развязала язык, поэтому Тони Куртейн не просто подумал, а сказал вслух:

– Всегда знал, что тебе тоже надо. Но никак не пойму, у тебя-то какой интерес?

– Да понятно какой. Когда люди видят свет твоего маяка, ощущают явственный, притягательный, неотразимый, хоть и не для них предназначенный зов иного, невозможного мира, они приподнимаются на цыпочки и становятся ближе к небу – примерно на полтора сантиметра каждый. Вроде бы несущественная величина, но если полтора сантиметра умножить, скажем, на миллион, получится очень неплохое число. Внушительное. Целых пятнадцать сочных, увесистых километров. Считай, допрыгнули до стратосферы. Есть уже о чем говорить.

– Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно. Арифметика – моя страсть. Как подумаю обо всех этих прекрасных незнакомцах, приподнимающихся на цыпочки на разных концах земли, голова идет кругом… Впрочем, я понимаю, что ты не ради них все затеял. Тебе мои романтические вычисления до лампочки. Извини.

– Да не за что, – растерянно ответил Тони Куртейн. – Просто в голову не приходило, что можно и так поставить вопрос. Даже неловко становится, когда ты все это расписываешь. Я-то и думать не думал обо всех этих… вставших на цыпочки. Мне бы просто друга вернуть. Или хотя бы передать весточку, напомнить, что мы вообще есть, а там пускай сам решает, хочет ли возвращаться. Может, на самом деле оно ему на хрен не сдалось; говорят, у вас, на Другой Стороне, тоже можно жить счастливо, и сейчас, сидя рядом с тобой, в это довольно просто поверить. Но шанс ему все равно надо дать. Я этого не только хочу всем сердцем, но и обязан по справедливости. Я перед ним крепко виноват.

Старый друг кивнул с понимающим видом – дескать, ничего не попишешь, бывает, все мы перед кем-нибудь виноваты – и снова передал ему флягу. Сказал:

– Нет ничего лучше, чем роковые ошибки, когда их совершают сильные люди, способные на настоящее, деятельное отчаяние. На этих ошибках и усилиях их исправить, переиграть все по-своему и победить – не держится, но движется мир. Не представляю, что ты натворил, но ясно, что не наделай ты в свое время глупостей, маяк бы так ярко сейчас не светил.

– Это точно, – согласился Тони Куртейн.

Сделал еще глоток из синей фляги; пожалуй, все-таки лишний, потому что язык развязался окончательно и бесповоротно. Зачем-то начал рассказывать то, о чем привык молчать.

– Мы с Эдо дружили со школьных лет. Со временем мне эта детская дружба вылезла боком: он стал для меня не просто другом, а, можно сказать, всем миром. Бывают такие огромные люди, что занимают все сердце, и там не остается места больше ни для кого. Меня это страшно бесило, я хотел свое сердце обратно, но забрать почему-то не получалось, поэтому ссорился с ним чаще, чем мирился. Но у Эдо был легкий характер, он все мне прощал. А когда я сделался Смотрителем маяка, прощать меня стало совсем легко. У нас, Смотрителей, знаешь, та еще репутация: можно, если захочешь, вести себя, как последняя свинья, никто особо не удивится и зла не затаит.

– Надо же. А по тебе не скажешь, – улыбнулся его собеседник.

– Знаю. Но это я со временем успокоился. Привык к своему положению, научился держать себя в руках. Ну и на маяке поселился, это тоже способствует исправлению характера; странно, что из моих предшественников никто не сообразил… А может, дело в моем втором? Я имею в виду твоего приятеля. Все-таки жизнь у него интересная и счастливая, и мне немалый кусок ее достается. От такой распрекрасной жизни кто хочешь станет добряком. Но в то время до добряка мне было, прямо скажем, далековато. Эдо на мои выкрутасы смотрел сквозь пальцы. У него-то кроме меня был и весь остальной мир. Вернее, два мира сразу. Он чувствовал себя как дома у вас, на Другой Стороне. Бегал туда-сюда, можно сказать, промышлял контрабандой, просто таскал не сигареты и цветные карандаши, а книги. В основном альбомы по искусству и философские трактаты; впрочем, не только их. Сделал на этом блестящую карьеру, целых две диссертации написал – про глубинные мирообразующие мифы Другой Стороны и про их бессознательное отображение в вашем изобразительном искусстве; обе тут же издали отдельными книгами, продавались, как горячие пирожки. Стал очень модным, как говорится, культовым лектором, преподавал в Художественной Академии и для обычной публики в разных местах выступал, задурил этими вашими мирообразующими мифами головы куче народу – в хорошем смысле, конечно, задурил. Студенты его обожали; да кто только Эдо ни обожал, он был обаятельный. Вот как ты выразился: «больше, чем сама жизнь» – это точно про него. Но я оставался его лучшим другом, а он – единственным моим. Все рухнуло, когда Эдо написал новую книгу. Не очередное исследование, а просто роман. И на свою голову мне его показал – первому и, насколько я знаю, единственному. Столько лет уже локти кусаю – чего мне стоило промолчать? Но тогда я натурально взбесился…

– Настолько плохая книга?

– Наоборот, – угрюмо ответил Тони Куртейн. – Отличная, как все, что делал Эдо. Лучше всего, что я в жизни читал. Прельстительная, как наваждение, сладкая, как полуденный сон. И при этом каждое слово – ложь. По крайней мере, так мне тогда показалось. Теперь-то думаю, черт его знает, может, и нет. Понимаешь, какая штука – книга была о нескольких жизнерадостных авантюристах, заблудившихся на Другой Стороне и утративших память о доме. По воле автора им все легко удавалось, веселые приключения выскакивали из-за каждого угла, как саламандры из горшка ярмарочного фокусника, работа горела в руках, новая любовь приходила примерно три раза в неделю и всегда оказывалась счастливой, удача сама шла в руки, все вокруг восхищенно ахали и кидались этим красавцам на шеи – ну то есть, как он это себе представлял, опираясь на опыт своих коротких вылазок. С точки зрения Смотрителя маяка, которому регулярно приходится отпаивать коньяком заблудившихся странников, звать к ним врачей, смотреть, как взрослые люди безутешно рыдают от запоздалого ужаса, выслушивать леденящие душу рассказы о горькой беспамятной жизни, содрогаться при виде их лиц, изможденных невыразимой тоской неизвестно о чем – полная чушь.

– На самом деле вы оба правы, – заметил его, не его, общий, ничей старый друг. – Я имею в виду, бывает и так и так. И еще куча промежуточных вариантов, добрая половина которых даже в моей голове не укладывается. На то и жизнь, чтобы лучше нас истории сочинять.

– Я теперь тоже так думаю. А тогда – не представляешь, как разозлился на эту сладкую ложь, начитавшись которой толпа дурной молодежи немедленно побежала бы к вам, на Другую Сторону, чтобы тоже так соблазнительно потеряться и счастливо сгинуть навек. В общем, разругал я его в пух и прах. Ни в чем себе не отказывал. Говорил, что отродясь не читал худшего вранья. Что писать о полном забвении, не испытав его на себе, все равно что, разбив коленку, с видом знатока рассуждать о смерти. Что стремительная пробежка счастливого бездельника по книжным магазинам Изнанки отличается от настоящей жизни тамошних людей больше, чем детские игры в куклы от возни с настоящим живым младенцем. Что естественная для нас легкомысленная отвага очень быстро проходит перед лицом двух смертей Другой Стороны. Что таких людей, как он описал – способных очаровывать всех подряд, умных, но беспечных как дураки, фантастически везучих, почти всемогущих – вообще не бывает, даже если автору приятно воображать, что таков, к примеру, он сам. Тут я, конечно, погрешил против истины: все-таки друг мой Эдо примерно таким и был, а что списал с самого себя всех шестерых героев, невелик грех: вряд ли он один такой в мире. Наверняка и другие есть. Но я уже разошелся, меня было не остановить. Такого ему наговорил, что даже за четверть сказанного сам бы кого хочешь убил. Но Эдо и бровью не повел, наоборот, поблагодарил меня за профессиональную консультацию, забрал свою рукопись и ушел, насвистывая «Ничего коту не надо» – была у нас тем летом в моде такая дурацкая песенка, ужасно прилипчивая, звучала буквально на всех углах. Это последнее, что я от него слышал; два дня спустя Эдо отправился к вам, на Другую Сторону, и пересек городскую черту, а это, сам, наверное, знаешь, делает путешественника полноправной частью вашей реальности, с новой биографией и судьбой. И гарантированно приводит к полному забвению настоящей жизни и даже собственной личности, которое я ему в сердцах посоветовал испытать на себе прежде, чем сладкие байки рассказывать. Ну вот он и пошел. Специально позвал с собой Кару – она…

– Вашу Кару я хорошо знаю.

– А. Ну, тем лучше. В общем, позвал в свидетели Кару, которая тогда как раз околачивалась на Другой Стороне и одного ее приятеля-контрабандиста; оставил расписку, что нарушает Второе Правило осознанно, по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти и просит его не останавливать, не гнаться следом, не приводить силой назад. В общем, сидеть на заднице ровно и ни в коем случае его не спасать. Они, кстати, все равно не имели права бездействовать – по закону я имею в виду. Но Каре всегда было плевать на законы и правила; по-человечески это понятно, но для полицейской начальницы такого ранга даже не смешно… Ладно, отпустила и отпустила, чего теперь локти кусать. Не отпустила бы, сам бы потом убежал, без ненужных свидетелей, на цепь-то его не посадишь. А так хотя бы передал кучу писем – матери, сестрам, нескольким женщинам, каким-то коллегам, любимым студентам, кому-то еще. А мне, конечно, ни слова. Ну я и не ждал особо. Сам к тому времени понял, что натворил, как много для него значила эта чертова книжка…

– И как много значил для него ты, – добавил его собеседник. – А то плевал бы он на твои придирки с высокой башни. Максимум дал бы в глаз, чтобы отбить охоту к азартной критике. Порой только тогда и выясняется, кто тебе по-настоящему дорог, когда понимаешь, что не можешь простить ему то, что легко спустил бы всем остальным.

– Да, наверное, – кивнул Тони Куртейн. – Но важно сейчас, сам понимаешь, не это. А только – видит ли он свет моего маяка.

– С детства мечтал стать композитором, но даже «Собачий вальс» на пианино играть не выучился и струны гитары правильно зажимать, – говорю я.

Тони любезно делает такие специальные большие глаза из серии «ну ты даешь», предназначенные для неловких ситуаций, когда я в сотый раз ему что-нибудь рассказываю, как в первый, а он старается не подавать виду, что уже наизусть выучил мое выступление. Тони – удивительно деликатный человек.

– Я помню, что уже жаловался тебе на это досадное несовпадение желаний и возможностей, – говорю я. – Но сейчас я не жалуюсь, а хвастаюсь. По-моему, мне все-таки удалось сочинить годную симфонию. Увертюра уже звучит – слышишь шум ветра? Слышишь цикад? Слышишь, как в трех кварталах отсюда хором поют «Хабанеру» по-русски? Девчонки надрались, фальшивят безбожно, зато и хохочут от сердца всякий раз, пустив петуха. Слышишь колокол костела Святого Георгия? Это самый великодушный колокол в городе, он всегда потакает моим причудам, звонит, когда мне приспичит, в любой момент. Вот и сейчас на часах двадцать три восемнадцать, а он все равно звонит, старается, хотя его вообще давным-давно нет. А вот и долгожданное соло! Слышишь, как хрипло свистит и плюется чайник вон в том открытом окне? Я его – не окно, а старый свисток для чайника – очень долго искал, перерыл пару тысяч воспоминаний, пока нашел подходящий звук, он мне здесь очень нужен, потому что эти невыносимые адские хрипы, будешь смеяться, про любовь. Точнее, про влюбленных, которые поставили чайник на плиту в коммунальной кухне, ушли к себе в комнату, начали целоваться и так увлеклись, что вода успела выкипеть, а сам чайник сгорел – не критично, только слегка покорежился, и эта деформация каким-то образом повлияла на звук свистка; они потом еще много лет пользовались чайником, не покупали новый, даже когда чайники со свистками перестали быть дефицитом. Им нравилось слушать, как он ужасно хрипит, потому что, сам понимаешь, каждый раз вспоминали о причине поломки. Люди – сентиментальные дураки, и это наша сильная сторона. Нам не то чтобы так уж мало надо для счастья, хотя некоторым иногда и правда достаточно малости, но важно не это, а то, что счастье для нас в принципе достижимо… бывает. Изредка, иногда.

– Забавно, – говорит Тони, и спохватившись, добавляет: – Прости. Я знаю, что ты говоришь серьезно. Просто и правда забавно слышать от тебя, что счастье, видите ли, достижимо. Понимаете ли, иногда! Потому что когда находишься рядом с тобой, сразу ясно: ты и есть счастье. Не тот, кто его испытывает, даже не инструмент достижения счастья, а оно само.

– Может быть, – пожимаю плечами. – Со стороны, говорят, видней. Но важно сейчас не это. А то, что пока мы тут сидим и болтаем, вступают струнные – предположим, именно струнные, как еще это назвать. Девочка Лена шестидесяти трех лет от роду приехала в город на выходные; была здесь уже четыре раза, ей не особо понравилось, так что ничего выдающегося, кроме покупки конфет и сыра она от этой поездки не ждет. Но вот прямо сейчас Лена сворачивает на улицу Швенто Двасес. Ей вот-вот предстоит обнаружить, что улица освещена огнями факелов, деревья усыпаны немыслимыми тропическими цветами, на перевернутой бочке сидит беспризорный серебристый младенец-дракон, в небе сияют какие-то незнакомые созвездия – и вот от этого драматического обстоятельства наша девочка точно не отвертится, она по образованию астроном. Ветер гоняет по мостовой бумажки, исписанные светящимися чернилами, карлик играет на дудке, где-то в конце квартала звякают шпаги – настоящая романтическая дуэль эпохи первых Исчезающих Империй – прикинь, и это все ей! Настежь распахнута дверь кабака под названием «Хитрая Радуга»; девочка Лена, конечно, не решится туда заглянуть, медленно, как во сне, пройдет мимо, выйдет на улицу Бокшто у самого Барбакана, посмотрит на карту, отыщет свой хостел, вернется, сложит покупки, но не уснет до утра, а потом до конца жизни будет вспоминать, как однажды забрела в волшебное место, именно так всегда представляла рай – да-да, с драконами и дуэлями! – и каким-то непостижимым для меня образом сделает из этого происшествия вывод, что смерти нет, и можно ничего не бояться; не вижу никакой логики, но несмотря на ее отсутствие, девочка Лена все равно совершенно права.

Останавливаюсь, чтобы перевести дух, машинально беру ближайший стакан в надежде, что в нем осталось пару глотков вина, но в стакане почему-то горячий куриный бульон со свежим укропом – иногда мое чувство юмора выходит боком мне самому.

– А потом вступают духовые, – продолжаю, терпеливо дождавшись, когда дурацкий бульон снова станет ледяным Винью Верде, и залпом его проглотив, пока не превратилось во что-нибудь менее привлекательное. – Самые настоящие духовые, без дураков. Солирует саксофон моего сердца по имени Ганс, великий мастер любить больше жизни все, что навеки утратил; один такой горемыка стоит доброй дюжины старых добрых Мостов – вот уж кто умеет терять с толком и пользой, обменивая обладание на горький, но высший смысл. Прямо сейчас он идет по набережной Нерис и вспоминает, как эта река была морем. Строго говоря, морем была не она, а само море, но не будем придираться к деталям. Главное, Ганс продолжает идти по набережной, смотреть на синий свет недостижимого маяка и плакать без слез, чистой высокопробной сердечной кровью – о потерянном рае, его песнях, сияющих окнах, холодных напитках и зеленых уличных фонарях. И о море, конечно. О Зыбком море нашей благословенной Изнанки, чья вода горше и солоней всех непролитых слез этого мира, включая мои.

Стефан, до сих пор молча цедивший пиво, в кои-то веки оставив мой лирический монолог без единого ехидного комментария, за что ему, конечно, большое человеческое спасибо, укоризненно качает головой. Дескать – что за новости? Откуда вдруг у тебя взялись какие-то непролитые слезы? Не заливай.

Говорю, обернувшись к нему:

– А то сам не знаешь, откуда они взялись. Я у нас, конечно, круглосуточно хлопаю на веселом летнем ветру распахнутой дверью в неведомое. Но и вечно стою, уперевшись лбом в высокую стену, где нет ни единой двери, ни надежды на такую возможность, ни даже теоретического представления о том, что такое дверь – тоже я. Я же не впустую болтаю, когда твержу тебе, что только тоской о невозможном жив человек. Знаю, о чем говорю: я весь – эта тоска.

– Вот же ненасытная прорва на мою голову! – смеется Стефан. – Невозможное ему подавай! Мало тебе? А морда не треснет?

– Не треснет, не беспокойся. Можешь добавить еще, если лишнее завалялось. Но имей в виду, это ничего не изменит. Мне всегда будет мало. Такова уж моя – извини! – человеческая природа. Мне нужны полные рукава козырных тузов, чтобы отбиваться от небытия, а ничего кроме невозможного на роль туза не подходит. Я проверял.

Нёхиси, все это время мирно дремавший на подоконнике, дергает рыжим кошачьим ухом и насмешливо думает: мало, значит, тебе? Ты серьезно? И меня тебе тоже мало?! Ладно, посмотрим. Сейчас.

Ну наконец-то. Положа руку на сердце, я нарочно его дразнил. Знаю по опыту: вывести Нёхиси из равновесия очень непросто, но усилия обычно стоят того.

Не знаю, как он это устраивает, и знать не хочу, некоторым чудесам следует оставаться необъяснимыми, – думаю я, пока сбившая меня с ног, закрутившая, утащившая за собой морская волна с сердитым шипением отступает, и я кое-как поднимаюсь на ноги, отфыркиваюсь, трясу головой, выплевываю изо рта, прости господи, розовую ракушку – ну ничего себе номер. Она-то откуда взялась?!

Ракушка взывает к немедленному отмщению, поэтому я кричу:

– Эй, да ты же мне по колено, чувак!

Говорят, я кого хочешь достану; не зря, наверное, говорят. Вот и Нёхиси, сраженный обычной констатацией очевидного факта, поднимается надо мной – наконец-то такой, как есть, настоящий, туманный, бесконечно огромный, до вставшего на дыбы горизонта и дальше, за пределы его, прекрасный, как гибель юного мира, непостижимым образом похожий одновременно на дикого пса, многоглавого змея и разрезающий небо узкий кривой ятаган.

Хохочет, довольный собой:

– Это кто тут кому по колено, а?

Последнее слово всегда должно оставаться за мной, но черт бы с ним, словом, сейчас, когда я разлетаюсь солеными брызгами во все стороны разом. И это, конечно, царский подарок. Морем я еще никогда в жизни не был, хотя всегда самонадеянно полагал, что при удачном стечении обстоятельств и соответствующем воспитании из меня могла бы выйти очень неплохая волна.

– Ну блин, – говорит Стефан. – Ничего себе представление. Вы что-то совсем берега потеряли. Конец света я вам не заказывал. Его нам сейчас нельзя.

Он стоит посреди моря, грохоча и сотрясая пространство, и одновременно поднимается с табурета, на котором весь вечер сидел – тоже, к сожалению, грохоча. Страшная правда о Стефане: он только притворяется приличным респектабельным человеком, а на самом деле – обычный хулиган. И таки умудряется стукнуть меня по башке своим чертовым бубном – как только дотянулся? Это сколько же метров у него руки вообще?! Рыжий кот, увидев такое дело, вспрыгивает на буфет – уж там-то небось не достанет. Тони беззвучно хохочет, деликатно отвернувшись к окну, за которым сияет какая-то новорожденная бездна. Ничего кроме бездны за окном пока нет, но это дело времени, уж я-то знаю: если набраться терпения и подождать буквально две-три минуты, непременно появится еще что-нибудь.

Чтобы насмешить Тони еще больше, демонстративно потираю условно пострадавшую макушку и укоризненно говорю Стефану:

– Эй, мы так не договаривались! Ты же обещал никогда не заклинать нас прилюдно, в общественных местах!

Кара пришла в начале первого. С порога сказала:

– Ненавижу опаздывать. Но полночь здесь, извините, вообще ничего не было. Не только кафе, но даже двора. Прекрасная иллюстрация сотворения мира: первозданная тьма и сияющие строительные леса…

– Сияющие леса? Правда, что ли? – восхитился поднявшийся ей навстречу из-за барной стойки Смотритель маяка.

То есть, конечно, не сам Тони Куртейн, а его здешний двойник. Почти точная копия, только совсем другое, непривычное выражение лица. Тони Куртейн даже в юности так ослепительно не улыбался; а уж сейчас-то – нечего говорить.

Кара никогда прежде не видела второго Смотрителя, только теоретически знала, что он где-то есть. И сейчас с невольным ехидством подумала: «Ого. Тони Куртейн, который смотрит на меня с откровенной симпатией, без потаенного желания придушить – вот это, я понимаю, крутой мистический опыт. Даже и не надеялась когда-нибудь его пережить».

А вслух сказала:

– Вот именно. Строительные леса зачем-то засияли и вознеслись. Не то чтобы очень высоко. Навскидку, метра на три-четыре. Но все равно, я считаю, выдающееся достижение. Видимо они исполнились святости; говорят, такое порой случается с теми, кому пришлось претерпеть много мук. В общем, я почувствовала себя лишней на этом внеурочном празднике Вознесения. Пришлось выйти обратно, на Бокшто, погулять и подождать, пока все снова появится. Ну хотя бы дома и деревья. С ними как-то, знаете, веселей… В общем, в следующий раз будьте аккуратнее. Я обычно с пониманием отношусь к чужим причудам, но все-таки это не дело – вот так вместе со всем двором исчезать.

– Дискретность – неотъемлемое, естественное свойство материи, – заметил с буфета рыжий кот. Тут же досадой стукнул себя лапой по лбу: – Ай, ну да, мне же не положено разговаривать! Извините, не повторится. И вообще буду спать.

Высказавшись, кот развернулся мордой к стене, хвостом к собравшимся в комнате. Роскошным пушистым рыжим хвостом. Каре очень хотелось за него дернуть. К счастью, она с детства умела отличать подлинные желания от вздорных капризов и в случае последних держать себя в руках.

– Хренасе дискретность у вас! – укоризненно сказала она. И спросила неописуемо довольного Стефана: – Ты нарочно меня сюда встречаться позвал? Чтобы сразу усвоила, как здесь у вас ведутся дела? Не то чтобы я не догадывалась. Но масштабов бардака действительно вообразить не могла.

– Ну что ты, – улыбнулся Стефан. – Это случайное совпадение. Такая уж твоя удача. Обычно у нас тут довольно скучно – в хорошем смысле. Отдохнуть после работы – самое то.

В этот момент Кару заключили в объятия. Дружеские, если так можно назвать этот мастерский захват за корпус. Хорошо, что освобождаться в текущих обстоятельствах было не обязательно, поди от такого освободись.

– Попалась! – торжествующе констатировал знакомый голос.

– Попалась, – согласилась Кара. – Но это скорее обычное свинство с твоей стороны, чем настоящая спортивная победа.

– Так и было задумано, – объяснил ее старый приятель. – Зачем мне тебя спортивно побеждать?

С тех пор, как он сделался безымянным, Каре стало с ним трудно. Память всегда была для нее важнейшим рабочим инструментом; ладно, не в инструментах дело, просто тот, кто однажды хлебнул полной чашей забвения на Другой Стороне, уже никогда не сможет смириться с тем, что какие-то вещи сами собой улетучиваются из памяти. Даже такая ерунда, как чье-нибудь имя. Не в имени дело, конечно. А в утрате памяти, до сих пор болезненной для нее.

– Отпусти человека, – попросил его Стефан. – У нее и так жизнь тяжелая. Ей сейчас со мной пиво пить. А потом работать, долго и счастливо, пока очередная кадровая перестановка не разлучит нас.

– Работать? С тобой?! Бедная девочка. Ты зачем с этим типом связалась?

– Не я с ним, а он со мной. И еще неизвестно, кому повезло меньше. Ставлю сотню, что все же ему.

– Да ладно тебе, – усмехнулся Стефан, подвигая ей стул. – Тоже мне великое горе: ко всем моим божьим карам прибавилась еще и небесная. Мне не привыкать.

И объяснил остальным:

– Я был хитер, я придумал хитрость. В смысле выцыганил у Ханны-Лоры отличное подкрепление. Можно сказать, роту бравых ландскнехтов, опытных бойцов с ночными кошмарами и дневными наваждениями. Все-таки слишком много стало в городе открытых Путей, что там из них в ближайшее время полезет – бог весть. Не факт, что своими силами с этой радостью справимся. А поскольку Пути остаются открытыми в интересах наших ближайших соседей, пусть помогают разгребать бардак. Это честно. И, что не менее важно, весело. Никогда раньше такого не было, чтобы в Граничной Полиции постоянно работал целый отряд с Этой Стороны. Командовать этим бродячим цирком… в смысле координировать совместную работу будет пани Кара, больше некому. Вот и хорошо, – он повернулся к Каре: – Трепещи, дорогая, я твердо намерен тебя споить. Чтобы задорней координировалось.

– Этот может, – тоном знатока подтвердил их общий безымянный друг.

– Это вряд ли, – хмыкнула Кара. – Не хотелось бы заранее вас огорчать, но у меня есть чудесный дар растягивать одну рюмку чего угодно на целых два вечера. При условии, что я о ней вообще не забуду. Или кто-нибудь другой не допьет.

– Переживем, – отмахнулся Стефан. – Важно вообще не это. А то, что ты к нам сюда пришла. И знаешь теперь, где я люблю проводить свободное от работы время – все три с половиной минуты в неделю. И можешь поступать по моему примеру, если, конечно, захочешь. Но я в тебя верю: ты не из тех, кто упустит замечательный шанс проводить вечера в таком интересном месте.

– Да, – кивнула Кара. – Место и правда интересное. При пересечении его порога свойства материи меняются даже сильней, чем при переходе с Другой Стороны к нам. Материя истончается гораздо радикальней и, я бы сказала, немного в другую сторону. Это ваше кафе – почти сновидение, но все же не до конца. На полпути останавливается.

– Вполне традиционное наваждение класса Эль-восемнадцать, – снисходительно заметил Стефан. И тут же спохватился: – Извини. Я догадываюсь, что классификацию наваждений не изучают даже в ваших университетах. Хотя, между прочим, вполне бы могли.

– Ай, ну их в пень, эти наши университеты, – поморщилась Кара. – У нас даже об элементарных базовых вещах – я имею в виду, о трансформации материи при переходе на Другую Сторону – не с кем толком поговорить.

– Здесь, представьте себе, не то чтобы сильно лучше, – вставил двойник Смотрителя маяка. – Университеты – ладно, бог с ними. Но даже не во всякой психушке отыщешь понимающего санитара, способного достойно поддержать беседу на эту важную тему. Хотя, казалось бы, элементарные азы!.. – и не выдержав, рассмеялся. Испортил хороший, в сущности, обличительный монолог.

– Да уж догадываюсь, – фыркнула Кара. – Но, будем честны, здесь такие тонкости никому особо и не положено знать. С наших ученых совсем другой спрос – казалось бы. А все равно не делают ни черта. Я имею в виду, не развивают науку в этом направлении, ограничиваются романтическими теориями в духе поздних Исчезающих Империй и прочей гуманитарной чепухой. Тогда как трансформация материи это, извините, в первую очередь, физика. И подходить к ее изучению следует соответственно… Простите, я увлеклась. Это моя больная тема. Ужасно жалею, что в свое время точными науками не занялась – уж я бы всем показала, как надо работать! Но ладно, за одну жизнь всего не успеешь. Как получилось, тоже сойдет. На самом деле я сейчас очень рада – и тому, как в целом сложилась моя жизнь, и в частности, нашей сегодняшней встрече. И тому, что она происходит именно здесь. И поводу – он просто отличный. Если по правде, всегда больше всего на свете хотела работать с тобой, – сказала она, повернувшись к Стефану. – Столько лет умирала от любопытства, что у вас тут за дела.

Взяла протянутую двойником Смотрителя маяка рюмку с каким-то рубиново-красным напитком и вопреки обещанию цедить его до завтра, выпила залпом, до дна. Невольно охнула:

– Ну ничего себе у вас аперитивчики! Что это было вообще?

– Настойка на моем сердце, – совершенно серьезно пояснил безымянный. – Чтобы ты поняла, как тебе здесь рады. Не переживай, сердце из меня не вынимали, не протирали и не процеживали через марлю. Я просто Тонину бутылку с водкой неделю за пазухой носил. И получилось… ннну… – что получилось. Сам все никак попробовать не решусь.

– Ну вы тут и алхимики, – Кара удивленно покачала головой. – Ладно, спасибо. Сердечности мне всегда не хватало. Значит, настойка точно не повредит.

– Да все хорошо у тебя с сердечностью, – сказал ей Стефан. – Как мало у кого. Просто твое сердце давным-давно занято – целиком, и еще сверху с горкой насыпано. Неудивительно, такой уж объект страсти ты выбрала. Непростой и, будем честны, не то чтобы благодарный. Но согласен, прельстительный. Только это мало кто понимает. Никогда прежде не видел, чтобы кто-то из ваших был настолько очарован Другой Стороной.

Все-то ты про меня знаешь, – с удивившей ее саму нежностью подумала Кара.

– Я еще парочку таких психов встречала, – усмехнулась она. – Но нас действительно мало, ты прав. Мне кажется, это из-за пресловутой трансформации материи, которую отказываются серьезно изучать наши физики. У вас, на Другой Стороне, она гораздо плотней. Любой рожденный у нас человек, совершив переход, неизбежно претерпевает фундаментальные изменения и поначалу испытывает, скажем так, некоторые неудобства. У него появляются необычные, непривычные для нас ощущения: тяжесть, скованность, страх и печаль. Сами по себе они действительно неприятны. И скорее вредны, чем полезны, если просто принять их как новую данность и жить, как получится. Ничего особо хорошего в такой жизни нет, судя по нашим Мостам – многие потом годами в себя приходят. Но если считать изменение материи чем-то вроде спортивного снаряжения – ну, как некоторые бегуны на тренировках привязывают к ногам дополнительный груз – и поставить задачу оставаться собой, такой, как дома, веселой и храброй, и у тебя получается – ну, слушайте! Сколько в моей жизни всякого разного было, но это по-прежнему – самое острое ощущение. Сладчайшая из моих побед.

– Видишь, какая она крутая, – сказал коту безымянный. – Гораздо круче меня. Я эту клятую тяжесть побеждать уже задолбался. А ей только подавай.

Кот ничего не ответил, но перевернулся на другой бок, теперь он лежал не хвостом, а сонной мордой к присутствующим – видимо в знак уважения к крутости Кары. По крайней мере, ей было приятно думать, что это так.

– Я просто вредная, – улыбнулась Кара. – Люблю делать наперекор. Но не маме же с папой! И не начальству. То есть им тоже можно, но для меня это, знаешь, совсем не вызов. Не тот масштаб. Противника надо выбирать достойного. Непобедимого. Вот как, к примеру, эта ваша Другая Сторона.

Взяла из его рук вторую рюмку красной настойки. На этот раз отпила совсем маленький глоток, но голова пошла кругом. И Кара сказала, хотя совершенно не собиралась об этом говорить:

– Такая забавная штука вспомнилась. Однажды, довольно давно, собственно, как раз перед тем, как я приняла предложение Ханны-Лоры работать в Граничной полиции, Валентина – была у нас в ту пору такая гадалка, пользовалась бешенной популярностью – так вот, Валентина мне предсказала, что я умру на Другой Стороне. Причем сама прислала письмо с пророчеством, я-то по гадалкам отродясь не бегала. Объяснила: опасаюсь за вас, уважаемая, вот и решила предупредить. Вы вообще представляете, что это для нас значит – умереть на Другой Стороне?

Стефан нахмурился:

– Вполне. У вас, кажется, только этого всерьез и боятся.

– Тебе предсказали, что ты умрешь на Другой Стороне? – изумился безымянный. – Ну ничего себе дела! Никогда не жаловался на отсутствие храбрости, но на твоем месте точно наделал бы в штаны.

– Ну я, в общем, тоже вполне наделала, – призналась Кара. – Но потом подумала и решила: ладно, черт с ним. Если уж у меня получается подолгу жить на Другой Стороне, не сдаваясь ее невыносимой тяжести, значит и умереть там смогу не хуже. Пусть эта страшная смерть сама меня боится и откладывает нашу встречу, как студент зачет нелюбимому преподавателю – ай, знаю я эту дуру психованную, не хочу связываться, ну ее… Кстати, несколько лет спустя совершенно случайно выяснилось, что пророчество было фальшивое. Мой тогдашний дружок заплатил Валентине, чтобы она меня напугала, я отказалась от предложения Ханны-Лоры и сидела с ним дома, как за ногу привязанная. Вот и все. Самое обидное, что мы к тому времени давным-давно расстались, даже поскандалить не вышло… Смешная на самом деле получилась история. И дурацкая. Но и поучительная для меня. Я с тех пор знаю цену собственному упрямству. И это совсем неплохая цена.

– И цену своей любви ты тоже с тех пор знаешь, – заметил Стефан.

– Да, – вздохнула Кара. – Наверное, да.

– Так ты поэтому не стала мешать Эдо выйти за пределы пограничного города? – неожиданно спросил безымянный. – Хотя по вашим правилам, желание путешественника вовсе не является достаточным основанием, чтобы его вот так запросто отпускать, я специально узнавал. Но для тебя упрямство и воля – такая великая ценность, что плевать на правила?

– Ну, в общем, да, – неохотно согласилась Кара. – Свобода воли и правда превыше всего. А откуда ты знаешь эту историю?

– Тони Куртейн рассказал. Не то чтобы я великий любитель совать нос в ваши дела, своих выше крыши. Но тут меня натурально заело: хочу узнать все подробности! Кто этот удивительный человек, из-за которого сейчас у нас на глазах и отчасти нашими силами так стремительно меняется мир? Вернее, два мира сразу. Или даже не два…

– В частности мир Лучезарных Демонов сейчас просто отлично меняется, – ехидно вставил Стефан. – С вожделением смотрят на открывшиеся Пути, спешно разучивают новые пиршественные песни, моют вилки и точат ножи.

– Ладно тебе причитать, – невольно улыбнулась Кара. – Лучезарные Демоны, вот уж нашел кем пугать! Пусть это будет твое самое большое горе. У нас даже дети знают, что Лучезарные Демоны исчезают, если их неправильно сосчитать. Для них настолько мучительна любая неточность, что потом еще тысячу лет носа не сунут туда, где их неправильно сосчитали. Так что прогнать их надолго проще простого. Жаль, нельзя проинструктировать ваших горожан…

– Да почему же нельзя? – удивился Стефан. – Еще как можно – причем всех сразу, по городскому радио. Правда, не наяву, а во сне. Но оно и неплохо: подобная абсурдная с их точки зрения информация в сновидениях усваивается гораздо лучше. Вроде бы поутру забывается, но потом сама собой всплывает в самый нужный момент и подсказывает, что делать… Но это мы с тобой завтра обсудим, на рабочем совещании. Сейчас я твердо намерен продолжать отдыхать. Пить пиво и слушать сплетни. Очень уж интересные сплетни у вас!

– А то ты не в курсе, – вздохнула Кара. – Я же знаю, Ханна-Лора с тобой советовалась, отправлять меня в отставку за самоуправство, или оставить как есть. И ты ей тогда сказал: «Какое возмутительное безобразие, гони ее взашей, но только если уже отыскала равноценную замену. А если нет, придется эту девчонку терпеть». Тем дело и кончилось. Спасибо тебе, кстати. Лучше поздно поблагодарить, чем вообще никогда.

– Честно говоря, благодарить тут особо не за что. Это просто обычный рациональный подход. Я и свои кадровые проблемы примерно так же решаю: кто незаменим, тот и прав. Поэтому кое-кто до сих пор еще жив, – добавил он, выразительно глядя на своего безымянного друга.

– Приятно знать, что обязан жизнью именно рациональности, – усмехнулся тот. – Наконец-то стало понятно, на кой она вообще нужна.

– На самом деле у Ханны-Лоры была одна занятная версия, – внезапно сказал Стефан. – Такая складная и красивая, что даже жалко, если это не так.

– Какая версия? – нахмурилась Кара. – Ты вообще о чем?

– Что ты отпустила Эдо из города вовсе не ради торжества свободы воли. Ну, скажем так, не в первую очередь ради нее. В том же году, незадолго до его ухода ты одну девчонку выследила, силой увела от городской черты, и так убедительно ей объяснила, почему этого делать не надо, что она больше ни разу не пыталась сбежать. А перед этим еще… Честно говоря, я уже толком не помню, кого ты возвращала домой с наших городских окраин и в каком порядке. Но вроде бы в сумме шестерых человек – с точно такой же свободной волей, как у Эдо. И ничего.

– Аринка была совсем молодая и глупая, студентка второго курса, – вздохнула Кара. – Очень способная девчонка, но страшно ленивая и, как говорится, без царя в голове. Опасное сочетание, хуже нет. И сбежать на Другую Сторону она решила вовсе не из исследовательского любопытства, а – угадайте с трех раз от чего?

– От несчастной любви? – дружным хором спросили Стефан, двойник Смотрителя и их безымянный друг.

– Ага, попались! – рассмеялась Кара. – Если бы от любви! От несданных зачетов она бежала, мои дорогие романтики. Просто надоело девчонке зубрить, а про Другую Сторону у нас не только страшилки, но и много завлекательных баек рассказывают. В частности, что вместе с новой памятью и судьбой тут можно получить законченное образование, готовую профессию или просто богатство и возможность всю жизнь бездельничать – ясно, что лотерея, заранее не угадаешь, какую тебе подсунут судьбу, но, по слухам, многим вполне везет. Вот так-то! И остальные мои пойманные беглецы были птицы примерно того же полета. Отпустить их за пределы Граничного города, навстречу забвению – все равно что детишек в ведьмину печь подсадить. То есть свобода воли для меня – безусловная ценность. Но только при условии, что к ней прилагаются сила и трезвый ум. Эдо был взрослым, умным и храбрым человеком. Хорошо понимал, что делает и зачем ему это надо. Знал о последствиях и был к ним готов.

– И что не менее важно, он был другом Смотрителя маяка, – невинно заметил Стефан. – Многие у вас знали, что Тони Куртейн умереть за него готов. Ханна-Лора заподозрила, что это и была настоящая причина твоей снисходительности, а не абстрактное «понимает – не понимает», «готов – не готов»… Прежде вроде никогда не случалось такого, чтобы в беду попал кто-то из близких Смотрителя маяка.

– Случалось, кстати, – заметила Кара. – При мне, как минимум, один раз.

– Правда, что ли? Не знал. Ну, это вряд ли меняет дело. Дополнительные эксперименты никогда не повредят. Мне бы самому на твоем месте стало интересно, станет ли маяк ярче сиять…

– Ну, знаешь!

– Ну, знаю, – усмехнулся Стефан. – Я много чего знаю. И что с того? Имей в виду, я не собираюсь с тобой ругаться. И вообще в восторге от твоего замысла – при условии, что он все-таки был.

Кара какое-то время молчала, раздумывая. Наконец неохотно ответила:

– Просто, понимаешь, в твоем пересказе это все звучит как-то чересчур… ну, даже не знаю. Цинично? Расчетливо? Бесчеловечно? В общем, совсем не так, как выглядит у меня в голове. Но, конечно, чего там, один – ноль в вашу пользу. Вы с Ханной-Лорой меня раскусили. Ладно, раз так… Где моя рюмка с этим вашим дурацким сердечным пойлом? Там еще больше половины оставалось. Выпью для храбрости и расскажу вам – но не об Эдо, конечно. Его я не особенно близко знала. А исключительно о себе.

«Выпью для храбрости» в исполнении Кары выглядело следующим образом: рассеянно повертеть рюмку в руках и поставить на место. Но рассказывать она все-таки начала.

– Когда мне было девятнадцать лет – как той глупой девчонке, Аринке – я сама попалась в ловушку Другой Стороны. Дело это давнее, я уже, как несложно заметить, довольно долго на свете живу. Ханна-Лора эту историю знает – с моих слов. А остальные – вряд ли. Не люблю об этом болтать: уж больно обидно попалась. И совершенно случайно, а вовсе не благодаря каким-то своим особым достоинствам спаслась. Я в ту пору считала себя великим знатоком Другой Стороны, крупным специалистом, впору взрослым контрабандистам советы давать: ходила сюда с пятнадцати лет и не застряла ни разу. И возвращаться сама умела, без маяка. Оно, в общем, неудивительно: я была довольно способная, разучила пару простых приемов для сохранения памяти и всегда приходила сюда ненадолго, на пару-тройку часов. Не потому, что так уж боялась нарушить правила, просто дольше не выдерживала. Настроение портилось – ну, как оно у всех наших тут обычно портится. Говорю же, совсем молодая еще была. А в тот раз познакомилась с красивым мальчиком. Я тогда влюбчивая была ужасно. Слово за слово, то есть поцелуй за поцелуем; в общем, сама не заметила, как пошла к нему в гости. И осталась там ночевать. Что еще полбеды, если бы я не заснула под утро. А спать тут, у вас, нам нельзя, по крайней мере, пока не выучишься разным хитрым секретным способам защитить себя от забвения. Но откуда мне тогда было их знать? В общем, я сваляла исключительного дурака, и случилось то, что обычно случается: Другая Сторона забрала меня себе целиком. То есть я проснулась не дома у того красивого мальчика, а в общежитии вашего университета, студенткой второго курса исторического факультета. С научным коммунизмом и прочими радостями той эпохи. Вот теперь можно начинать рыдать.

– Если не возражаешь, я все-таки воздержусь от рыданий, – вежливо сказал Стефан. – Столько просто не выпью, извини. Но история, конечно, поразительная. Спасибо, что рассказала. Я даже не подозревал.

– Хорошо, что не подозревал. Значит, Ханна-Лора и правда умеет хранить чужие секреты. Спасибо ей. Не то чтобы это особо важная тайна, просто я, как, наверное, всякий нормальный человек, люблю рассказывать о себе истории, в которых выгляжу красиво. А тут – позорище. Дурацкая роковая ошибка. Детский сад. Стыд и срам.

– Да ладно тебе каяться, – отмахнулся Стефан. – Тоже мне великий срам.

А безымянный, все это время молчавший, как подменили, сказал:

– Кто в девятнадцать лет не совершал роковых дурацких ошибок, тот, считай, и не жил.

– Ну, если ты одобряешь, значит действительно ужас, – невольно улыбнулась Кара. – Ладно. Речь не о моей глупости. И не об университете, который я, кстати, закончила с отличным дипломом, несмотря на весь этот ваш хтонический научный коммунизм. А о том, что за все эти годы – почти пять лет, как я потом подсчитала – я ни разу не видела света нашего маяка. А то наверняка вернулась бы раньше, с первой попытки: все-таки была молодая и крепкая. И из города ни разу не уезжала, не до поездок мне было, сидела, училась, в перерывах крутила романы, еще и на жизнь пыталась зарабатывать; в общем, фантастически повезло. Но маяк мне все равно не светил, такая беда. Смотрителем тогда был Слепой Марюс. Я так понимаю, он к тому времени уже устал от своей работы, мечтал об отставке, да преемника не было, поэтому маяк горел, прямо скажем, неважно. Хуже нет, чем усталый Смотритель маяка! Так бы я небось до сих пор здесь и сидела, но тут у Марюса случилась беда: с Другой Стороны не вернулась его подружка Зойка; отличная, кстати, была тетка, лихая контрабандистка, совершенно помешанная на стихах. У нас потом пара десятков ученых диссертации о поэзии Другой Стороны написали на основе ее коллекции… Ладно, не в поэзии дело. А в том, что Зойка ушла на Другую Сторону, как обычно, до вечера, но пропала на несколько дней; потом, кстати, мало того что нашлась, так еще и возмутилась поднявшимся переполохом – в чем дело, я свободная женщина, гуляю, где и сколько хочу! Но главное, Марюс успел всерьез за нее испугаться. И его маяк тут же так засиял, что я среди ночи проснулась, как миленькая. Часа полтора простояла у окна, пялясь на синий огонь, а потом оделась и вышла. И пошла на свет маяка. И дошла. А оказавшись дома, осознала, что со мной случилось. Оценила страшную силу забвения Другой Стороны. И это открытие изменило меня навсегда. Можно сказать, та Кара, с которой вы все знакомы, тогда и родилась.

– И ты не разлюбила Другую Сторону! – восхищенно присвистнул безымянный. – После этого всего!

– Наоборот, именно тогда я ее полюбила по-настоящему. Оценила, какой это грозный противник, насколько опасно иметь с нею дело – ну и все, держите меня семеро, люблю – не могу. Обычная история, у меня вечно так… Однако важно не это. А то, что я тогда на собственном опыте раз и навсегда уяснила: яркость света нашего маяка напрямую зависит от желания Смотрителя. От силы его отчаяния и воли повернуть все по-своему. И если так, то возможность вернуть тех, кто пропал навсегда, нарушив Второе Правило, переступив городскую черту, тоже вопрос только личной силы и страсти Смотрителя. Просто до сих пор никому не припекло до такой степени, чтобы это стало возможным, вот и все. И эта идея, конечно, захватила меня целиком, потому что мне жаль пропавших, их удивительных судеб и опыта – если никогда не удастся вспомнить себя и вернуться, все считай было напрасно, бессмысленно, зря. А я всем сердцем ненавижу слово «бессмысленно». И еще два слова – «невозможно» и «никогда».

– Вот это мне очень понятно, – кивнул из-за барной стойки двойник Смотрителя маяка. И, помолчав, добавил: – Тони Куртейну это тоже понятно. Но он, конечно, простит вас… скажем так, не намного раньше, чем самого себя. Хоть и понимает, что вы просто отпустили Эдо, а не подбили его на побег.

– Естественно. Я бы не стала подбивать на такую глупость даже злейшего врага. Жертвовать, если уж очень приспичит, можно только собой. Но совсем другое дело – позволить случиться тому, что уже само, без меня происходит, – так я тогда рассуждала. И, в общем, до сих пор продолжаю так рассуждать.

– Все-таки очень красиво у вас получилось, – мечтательно сказал Стефан. – Я имею в виду всех участников скопом, не только тебя. Больше всего на свете люблю такие штуки: когда из великого множества глупых, неосторожных поступков, заблуждений, нелепых ошибок, жестоких слов и неверных ходов вдруг складывается такая восхитительная игра.

– Я записываю, – ухмыльнулся его безымянный друг. – «Глупые поступки, нелепые ошибки, заблуждения…» – и далее по тексту. Теперь я точно знаю, чего тебе для полного счастья надо. Будет, не переживай.

В городе Граце живут смуглые люди, у некоторых в волосах голубиные перья, другие носят в руках пакеты с солеными орешками, чтобы всех угощать, а говорят они не по-нашему. В городе Граце живут толстые люди, они носят белые кеды и никогда ничего не едят. В городе Граце живут музыканты, ходят по улицам со строгими лицами, носят дудки в разноцветных чехлах, но никогда на них не играют. В городе Граце живут любопытные люди, они ходят по поездам в красивой новенькой униформе и просят всех путников показать им свои билеты, людям из Граца только и надо для счастья: поглазеть на чужой билет.

Все, хватит. Заткнись, пожалуйста. Хороший прием, кто бы спорил – смотреть на окружающую действительность глазами путешественника с другой планеты, этакого нового Марко Поло, и правдиво описывать, что увидел, возводя всякое случайное наблюдение к якобы общей закономерности, как и положено не знающему контекста чужаку. Отличная получилась игрушка, смешная, одна с ней беда: давным-давно надоела, еще лет десять назад.

Ладно, неважно. Наконец отъезжаем. Куда? Понятия не имею. Куда? Слушай, иди уже к черту, отстань. Куда? Посмотри, на билете должно быть написано. Куда? В Марибор. Что это, где это? Спросил бы чего полегче. Но будь уверен: если уж написано на билете, значит Марибор наверняка хоть где-нибудь да есть. Например, в Нижней Штирии, на берегу реки Дравы, у подножья горы Похорье, тебе это о чем-нибудь говорит?

Вот и мне тоже нет.

Из Граца в Марибор, бывший Марбург-ан-дер-Драу, всего час на поезде. Отдельный интересный вопрос: что ты вообще делал в Граце? Не знаю. А зачем тебе в Марибор? Низачем, просто так получилось. Я однажды, очень давно, вчера, ночь и вечность назад, вернулся домой из Барселоны, где провел выходные, уже через два часа затосковал, потому что этого мало – мне всегда всего будет мало, сколько ни дай – но на этот раз так скрутило, что отменил запланированные дела, пошел на вокзал и купил билет наугад, на ближайший поезд, как оказалось, до Вены, где был уже много раз. Приехал туда под утро, огляделся, подумал, прыгнул в отходящую электричку, и так повторил три раза, дурное дело нехитрое – методом тыка выбирать поезда, покупать билеты, пока есть деньги на карте, а они там есть, причем в кои-то веки даже понятно, откуда: кто-то в последнее время слишком много работал, заработал практически все сокровища мира и так устал, что почти исчез. Чтобы снова возникнуть из этой скомканной темноты, надо двигаться, перемещаться, ветер есть только пока он дует, вот и я – живой, настоящий – есть, пока еду куда-то, просто так, потому что могу. Говорят, я когда-то был ветром, потом надоело, расторг контракт раньше времени, улетел оттуда к чертям; вернее, как раз не улетел, а уехал вечерним поездом до Анконы, летать-то я после расторжения контракта больше не мог. Кто говорит? Да я говорю, конечно. Кому еще такие глупости говорить. А я говорю и даже записываю, все подряд. Зато никому эти записи не показываю; вот это, безусловно, главное достижение всей моей смешной жизни – научился таки хранить секреты, никогда ничего никому не рассказывать. Всем пример.

В городе Мариборе живут красивые люди, они ходят по городу в лиловых и белых одеждах. В городе Мариборе живут золотые собаки, они водят по улицам своих любимых людей на длинных кожаных поводках. В городе Мариборе живут зеленые чемоданы, катятся на колесиках кто куда. В городе Мариборе живут железные волки, они так прельстительно воют… Тьфу ты господи, что за волки? Откуда вдруг взялись волки? На улице нет ни одного волка, ни похожей на волка собаки, ни даже соответствующей скульптуры. Что творится у тебя в голове?

Но что бы в голове ни творилось, вел себя молодцом, действовал по обычному алгоритму: зашел в инфоцентр у вокзала, расспросил про гостиницы, записал адреса, выбрал односпальную комнату в хостеле, узкий гробик с желтыми стенами, зато без соседей, и окно выходит на набережную, а что душ в конце коридора, невеликое горе. Я здесь на одну ночь.

Есть совсем не хотелось, хотя толком не завтракал, об обеде и речи нет, перебивался скверным вокзальным кофе; с другой стороны, кофе был с молоком – чем не суп. Так что к черту ужин, не хочу сидеть в ресторане, притворяться нормальным человеком-туристом, читать меню, приветливо улыбаться, делать заказ.

Купил горячий бурек – не в пекарне, прямо с уличного лотка – и бутылку местного белого вина. Какое-то время бестолково слонялся в сумерках по Старому городу, то и дело натыкаясь на стены, бормоча: «У жителей города Марибора такие длинные тени, что застревают в кронах деревьев, запутавшись в ветвях; у жителей города Марибора такие загорелые лица, что становятся невидимыми в темноте; у жителей Марибора такие железные волки, что… стоп, никаких железных волков в Мариборе нет».

Наконец снова вышел к реке, решил: от добра добра не ищут, буду пировать прямо тут.

Сидел у реки, смотрел на темную воду и огни на другом берегу. Старался, как положено примерному туристу, продумать завтрашнюю программу, даже поискал информацию в интернете. Все как надо, полный комплект: старый замок, три обзорные башни, винные погреба, Кафедральный собор. Ай, да какая мне разница, сколько тут башен, замков, соборов, виноделен и площадей. Главное – я уже здесь, сижу у темной, широкой реки, а завтра поеду дальше. Даже интересно, куда меня занесет в итоге… и кого туда, собственно, занесет.

Спросил у реки: «Как тебя зовут, дорогая?» – сам за нее ответил тонким, высоким голосом: «Дра-а-ава», – улыбнулся невольно: такой дурак. Неужели уже понемножечку воскресаю? Хорошо бы. Да и пора.

Открыл бутылку, первым делом плеснул вина в реку. Хотел немного, а вышло – примерно треть. Рассмеялся: «Да ты, дорогая, девчонка не промах!» Река ничего не ответила, но был готов спорить, потекла немного быстрей. Сделал глоток, поморщился – не потому, что вино оказалось плохое, наоборот. Просто от неожиданности. Человек быстро привыкает – ко всему, не только к хорошему. Проведи сутки на скверном железнодорожном кофе, и поневоле вздрогнешь, когда что-то по-настоящему приятное попадает тебе в рот.

Отставил бутылку в сторону, улыбнулся: ну, здравствуй, дорогой я. Огляделся по сторонам, чтобы заново увидеть все своими глазами, широко открытыми от любопытства, а не сонными равнодушными буркалами пресыщенного туриста, давно бы так. Наконец по достоинству оценил красоту Старого города, оставшегося за спиной, величественные опоры старого моста слева, неподалеку, кружевные края облаков, ползущих по ночному небу, озаренному невыносимым, прекрасным и жутким пронзительно-синим светом – в точности как тогда, в Барселоне, на пляже, что это вообще, боже мой?

Зажмурился, еще и ладонью глаза прикрыл – просто чтобы успокоиться. Перевести дух. Убедиться, что синий свет ему не мерещится. А если все же мерещится, дать ему шанс перестать. Другой рукой наощупь достал сигарету. Лучшее в мире средство от наваждений – табачный дым, возвращает на землю и привязывает к ней крепко, крест-накрест, сколько раз проверял.

Наконец решился, зыркнул в щель между пальцами, как в детстве смотрел самые страшные эпизоды в кино – если подглядывать, не считается. Самому смешно.

Сперва показалось, все вокруг снова стало вполне обычным, но когда убрал руку от лица, увидел не только синее зарево, но и источник невыносимо яркого света: длинный пирс, уходящий в море, в самом конце – невысокий маяк. Потом, конечно, проморгался и понял: сослепу показалось. Откуда здесь море? В Мариборе только река. А на другом ее берегу, прямо напротив моста, который сдуру принял за пирс, стоит какое-то приземистое здание, украшенное яркими синими фонарями, и только, и все, и все.

Потянулся за бутылкой, там еще оставалось вино. Первый глоток на вкус показался обычной водой, зато второй каким-то огненно-крепким зельем, от которого слезы из глаз. А третий – просто легким белым вином, как и положено. Пока пил, синий свет погас.

Достал телефон, записал в «заметках», быстро, пока не забыл: «В городе Мариборе река по ночам превращается в море, дома – в маяки, а светятся они не по-нашему, синим пламенем, кто засмотрится, тот им сгорит».

Перечитал, скривился, как от резкой боли, удалил запись, в сердцах чуть не зашвырнул телефон в реку, но вовремя опомнился, спрятал его в карман. Хотел снисходительно подумать, как ни в чем не бывало: «Совсем трехнулся от бессонницы и пьянства на голодный желудок, а ну быстро в гостиницу, спать», – но вместо этого почему-то сказал вслух таким спокойным рассудительным голосом, что сам себе удивился:

– Придется продлить отпуск минимум на месяц. Максимум – как пойдет. Мне срочно надо… да черт его знает, куда мне на самом деле надо. Когда доберусь, пойму.