Восьмой круг

– А здесь у нас Улица Смерти. Своего рода мини-загробный мир, только для местных. Я имею в виду, для жителей этого двора, остальным в их уютненькое чистилище исключительно при жизни можно зайти, поглазеть и даже сфотографироваться на фоне, но после смерти уже хода нет. Зато и оставаться тут навек не придется, нам крупно повезло, – сказала Люси, сворачивая с улицы Паупе во двор.

Двор был не простой, золотой – даже по меркам Ужуписа, где совсем обычных, заурядных дворов практически нет, все с какими-нибудь прибамбасами, такой уж район. Но в этом дворе какие-то неизвестные устроили столь грандиозную инсталляцию, что у заглянувших сюда туристов и просто прохожих волосы дыбом. Добрый виленский хюгге, как мы его себе представляем: всюду развешены зеркала и качели, расставлены декоративные фонари, на крышах сараев пристроены старые телевизоры и радиоприемники; по углам прячутся детские игрушки, смотрят недобрыми кукольными глазами, а на дальней стене, над дверью с круглыми белыми часами, стрелки которых всегда показывают час двадцать пять, висит здоровенный самодельный плакат с надписью «Улица Смерти» – почему-то по-русски. От всего этого создается чрезвычайно убедительное впечатление, что реальность сошла с ума. То есть в этом конкретном дворе она уже окончательно чокнулась, а на остальных участках держит себя в руках – пока, до поры до времени. Но скоро, скоро забьет на сдержанность и ка-а-а-ак всем даст.

Люси обнаружила этот двор совершенно случайно; собственно, даже не она сама, а приехавшая погостить подружка. В этом смысле быть местным жителем довольно невыгодная позиция: постепенно привыкаешь считать себя великим знатоком всех городских секретов и не особо присматриваешься к переменам, разве только когда готовишь новый маршрут. А в городе каждый день происходит что-нибудь интересное, он как две реки, на берегах которых построен, постоянно течет и меняется, за ним глаз да глаз, расслабляться нельзя.

В общем Улица Смерти стала любимым открытием этого года, Люсиным несмываемым позором – как проглядела?! – и одновременно личным хитом. Она регулярно таскала сюда знакомых, а вот экскурсантов приводила редко, только тех, кто ей очень понравился: самые сладкие городские тайны не продаются за деньги, а случайно выбалтываются по любви.

Сегодняшним экскурсантам Люси этот двор показывать не планировала, но в последний момент нечаянно свернула в нужную подворотню. Не убегать же теперь отсюда с криком: «Ой, нет, не смотрите, вам не положено, это не для вас!»

Ладно, – сказала себе Люси, – не настолько они противные, чтобы оставаться без Улицы Смерти. Кто у нас нынче действительно противный, так это я.

Она и правда сама себя не узнавала. Все ей сегодня было не так. Вроде и день погожий, наконец-то не слишком жаркий, и экскурсанты из ее любимой категории умеренных фриков. Местный, похожий на лесного разбойника, которому за какие-то неведомые грехи досталась роль трехнутого хипстера в спектакле самодеятельного разбойничьего театра о нелепой и загадочной, с их точки зрения, жизни горожан, а второй – иностранец, «пуэрториканец из Эфиопии», – как с совершенно серьезным лицом сообщил его друг.

Ясно, что соврал, пуэрториканец из этого типа был примерно такой же, как эфиоп. Обычная, как сказала бы сейчас покойная бабка, «хитрая татарская морда», зеленые кошачьи глаза, волосы небесной синевы, футболка с томатными супами Уорхолла и джинсы до колен, выглядящие так, словно их скорей не доели, чем просто обрезали. За всю экскурсию он не произнес ни слова; вполне возможно, ни слова и не понял, но тут уж сам виноват. Люси долго пыталась выяснить, какой язык они предпочитают: русский? литовский? английский? немецкий? А может быть, приятеля, хорошего переводчика на испанский, позвать? Он сегодня как раз свободен и совсем рядом живет. Но друг самозваного эфиопского пуэрториканца от переводчика наотрез отказался, сказал: «Говорите, как вам удобно, нам все равно», – и тогда Люси окончательно растерялась. Все-таки в некоторых технических вопросах желательна полная определенность, избыток свободы иногда зло.

Решила отомстить и по ходу экскурсии то и дело перескакивала с одного языка на другой, но клиенты невозмутимо кивали, словно бы так и надо; хипстер-разбойник иногда выдавал короткие комментарии – вроде вполне по делу, но Люси почему-то упорно казалось, он над ней насмехается. Хотя формально придраться было совершенно не к чему. В том и беда!

Однако худо-бедно экскурсию провела. Пока сама Люси раздраженно терзалась какими-то невнятными предчувствиями пополам с угрызениями совести – хорошие же ребята, ты чего? – ее автопилот, дитя счастливой многолетней практики, заливался соловьем, рассказывал и показывал, разбавлял исторические факты Люсиными фирменными байками, унаследованными от деда вместе с чудесной способностью сочинять на ходу новые.

То есть нормально все получилось, но Люси чувствовала, что несправедливо обделила экскурсантов: все-таки автопилот – не она сама. Нечестно включать его без особой надобности. Ладно бы заболела или ночь не спала, или клиенты попались особо противные, из тех, кому нигде не нравится, и ничего на самом деле не интересно, но они считают, что ради повышения культурного уровня надо терпеть. А эти-то чем провинились? Только тем, что понимают слишком много языков? Или наоборот, ни одного толком не понимают, и им плевать? Ну, предположим, еще глупо пошутили насчет эфиопского пуэрториканца и по именам не представились, это тоже не слишком приятно, хотя, в сущности, имена – формальность, полная ерунда. Но этим список их прегрешений уж точно исчерпывался. Поэтому Люси наложила на себя добровольную епитимью: сверх программы повела экскурсантов в «Кофе-ван», пообещав им лучший в городе холодный эспрессо-тоник и, что характерно, не соврала. А по дороге совершенно случайно свернула во двор, где Улица Смерти, сама не понимая, зачем это делает. Но трещала, не затыкаясь, молодец.

Ладно, – сказала она себе, – пусть этот двор тоже будет моим извинением за экскурсию, которую вместо меня провел хрен знает кто.

– Хороший двор, – неожиданно сказал молчавший до сих пор лже-пуэрториканец. – Смешной. Ты о нем знал?

– Так и тянет соврать: «Конечно, я здесь все закоулки знаю», – но нет, – неохотно ответил его друг-разбойник. – Понятия не имел, хотя мимо часто носился. Но как-то ухитрился ни разу сюда не зайти.

– На самом деле я тоже долго мимо носилась, ни о чем не подозревая, – призналась им Люси.

Так растерялась, услышав голос немого пуэрториканца, что вышла из роли экскурсовода и стала самой обыкновенной собой. Что, честно говоря, только к лучшему. Экскурсия закончена, а глазеть на Улицу Смерти и пить кофе живой человек по имени Люси умеет гораздо лучше, чем чертов автопилот.

Сказала:

– Этот двор моя подружка нашла. Она из Англии, первый раз в Вильнюс приехала. Пошла гулять, пока я была на работе, и сразу такое открытие! Я от зависти чуть на месте не померла. Все-таки у приезжих огромное преимущество: у них нет иллюзии, будто они здесь все давным-давно знают. Поэтому за день делают столько открытий, что нам хватило бы на год.

– Ну, это если настолько любопытные, что всюду суют свой нос. И при этом достаточно везучие, чтобы совать его в нужные щели, – заметил самозваный пуэрториканец. И печально добавил: – Вот я, например, любопытный. И до сих пор был уверен, что очень везучий. Но оказалось, не всегда.

– Еще какой везучий! – заверила его Люси. – Я сейчас в этот двор совершенно случайно свернула, сама не знаю, зачем. В программу экскурсии он не входит. Только вашей удачей и можно объяснить.

– И правда, зачем этот двор в вашей экскурсионной программе? Трамвайной остановки тут нет, – флегматично заметил разбойник. – И на Изнанке в этом месте сейчас ничего особенно интересного, обычная столярная мастерская. Хотя во времена последней из Исчезающих Империй – сколько их всего насчитывается? Девять? Значит, при Девятой – на этом месте действительно было кладбище. Ну то есть как – кладбище, просто мемориальный зал, где устанавливали доски с именами умерших, так-то кроме имен там нечего хоронить… Сейчас этот обычай на Изнанке не в моде, и никаких кладбищ там больше нет, но факт сам по себе довольно известный. Из тех, что стали достоянием исторической науки и даже в учебники вошли.

Люси слушала его, оцепенев – так это что, получается, гости с Изнанки? Какие-нибудь коллеги Ханны-Лоры? Или ученые-антропологи, исследователи нравов и обычаев Другой Стороны? Или просто заскучавшие контрабандисты решили организовать себе культурный досуг? Последняя версия отлично сочетается с их хитрющими разбойничьими рожами, хотя все-таки странно, как это она не почуяла подвоха: в последние годы – опыт есть опыт! – Люси сразу, безошибочно, с первого взгляда опознавала пришельцев с Этой Стороны.

– Мы вообще-то кофе пить собирались, – напомнил ложный пуэрториканец. – Ладно, сам понимаю, в «Кофе-ване», при всех его достоинствах, о серьезных вещах толком не поговоришь. Тогда давайте хотя бы пикник устроим. Вы любите пикники?

– Вообще-то да, но…

Договорить Люси не успела. Обнаружила, что уже сидит в плетеном кресле, за потрепанным временем пластиковым столом. Мебель была совершенно стандартная, как в большинстве уличных летних кофеен; проблема заключалась в том, что и кресло, и стол стояли метрах в пяти от земли, на своего рода карнизе – выступе, протянувшемся по периметру окружающей двор кирпичной стены, достаточно широком, чтобы пройти по нему, не свалившись, если, конечно, не закружится голова, но мебель помещалась там, мягко говоря, с трудом. Исключительно божьей милостью, иначе не объяснишь.

– …Вы же не боитесь высоты? – заботливо осведомился пуэрториканец.

Он сидел на столе по-турецки, скрестив ноги, и судя, по довольному выражению физиономии, лучшей участи для себя не желал.

– Не боюсь, – ответила Люси. – Но не очень-то люблю с нее падать.

– Если не любите, то и не упадете, – заверил ее актер разбойничьего самодеятельного театра, занявший второе плетеное кресло и развалившийся в нем так вальяжно, словно мебель стояла на твердой земле. – Смотрите, что у нас есть!

С этими словами он достал из-за пазухи бомбу. То есть Люси в первый момент показалось, что бомбу, на самом деле это был блестящий металлический термос соответствующей формы, слишком большой, чтобы носить его за пазухой, но ладно, на Изнанке еще и не такое случается, так что пусть.

– Лучший кофе на всех четырех берегах наших благословенных рек, – торжественно объявил он, откручивая крышку. И, подумав, добавил: – Возможно даже лучший в мире. Но все как-то руки не доходят проверить и сравнить.

– Чур мне первому! – безапелляционно сказал ложный пуэрториканец. – Извините, что лезу без очереди, но знали бы вы оба, как я устал сохранять неизменность облика! А кофе лучше в таком виде пить.

– Я пока вообще, считайте, в обмороке, – вздохнула Люси. – И не уверена, что смогу сделать хотя бы глоток.

– Ай, да все вы прекрасно сможете, – отмахнулся владелец термоса. – Хорошо же сидим. Но пусть он действительно пьет первым. И так уже три с лишним часа в таком виде с нами по городу ходил, не позволяя себе никаких отклонений от первоначального образа, даже одежду ни разу не сменил.

Налил кофе в крышку термоса, протянул своему приятелю, тот залпом выпил угощение, фыркнул от удовольствия и превратился – ладно бы в птицу, в несколько птиц сразу, целую стаю мелких речных чаек, которые тут же взлетели в небо, подняв при этом такой гвалт, что Люси сперва спросила:

– Ну и зачем так орать? – и только потом, спохватившись, запоздало испугалась.

– Надо же, вы до сих пор нас не узнали, – укоризненно заметил друг стаи пуэрториканских чаек из Эфиопии, любезно сохранивший человеческий облик. – А по идее, могли бы. Столько баек про нас рассказали своим экскурсантам. Столько сочинили невероятных легенд! Когда я их слушал, натурально мечтал познакомиться с этими удивительными прекрасными нами из ваших историй. Притом что в жизни мы тоже вполне ничего.

Только тогда до Люси наконец-то начало доходить, кто они такие. На самом деле смешно получилось. Столько раз между делом, чтобы заполнить паузу, или просто поднять настроение, рассказывала своим экскурсантам: «В этом баре иногда пьянствуют духи-хранители нашего города, тогда окна начинают светиться зеленым; в такие моменты туда лучше не заходить, потому что они у нас, конечно, отличные, но когда напьются, черт знает что творят, меняют местами окрестные улицы и головы своих случайных собутыльников, а вам, по-моему, очень к лицу ваша текущая голова». Или: «Вы, наверное, заметили, как часто и непредсказуемо меняется погода в Вильнюсе, иногда по десять раз на дню? Это происходит потому, что в нашем городе сразу два гения места, причем один любит зимнюю холодрыгу, а второй предпочитает тепло. И чтобы лишний раз не ссориться по этому поводу, они играют в нарды – кстати, обычно вон в той кофейне, за дальним столом у окна. Кто победит, того и погода. Казалось бы, отличное решение, да только играют они иногда целыми днями напролет и, как видите, с переменным успехом, силы-то примерно равны, а нам приходится отдуваться за их развлечения, таская за собой зонтики, теплые кофты, хлопковые безрукавки и запасные носки». Или даже: «Обратите внимание на эти следы. На первый взгляд, обычные мокрые следы, оставленные ботинками довольно большого размера, но посмотрите по сторонам: вокруг совершенно сухо, ни одной лужи, негде было ноги намочить. И прерываются посреди тротуара, как будто ботинки внезапно высохли, или их обладателя унесли на руках. О таких необъяснимых следах наши городские легенды рассказывают, что их оставляют местные духи, специально для горожан: если пройти по ним, стараясь аккуратно наступать на каждый след, наша жизнь удивительным образом изменится; никто не знает, как именно, всегда по-разному, заранее не предсказать, но лично я всегда так делаю и вам посоветовала бы рискнуть».

На самом же деле Люси знала о городских духах-хранителях только, что они есть. Зато сразу из двух авторитетных источников: наяву ей об этом рассказывала Ханна-Лора, а во сне – хозяин безымянного кафе, посещения которого принадлежали к числу Люсиных любимых «серийных», то есть регулярно повторяющихся снов. Подробностей Люси почему-то никогда не запоминала, поэтому с удовольствием сочиняла их сама, следуя первому правилу рассказчика от дедушки Жюля: просто открывай рот и что-нибудь говори. А эти красавцы вдруг взяли и самолично заявились на ее экскурсию, предварительно записавшись, как нормальные люди, и даже оплатив услуги, матерь божья, через пэйпал.

А я как последняя дура, – думала Люси, – обиделась на невинную шутку и включила автопилот. С другой стороны, может, так даже лучше? Ну в самом деле, что бы я им стала рассказывать, узнав, кто они такие? Стояла бы молча и хлопала глазами, как сейчас. А так хотя бы развлекла.

– Это большая честь для меня, – наконец сказала Люси. – И одновременно полный провал. Я сегодня плохо провела экскурсию. На «отвяжись». Никуда не годится. Так нельзя. Но иногда случается – если экскурсанты мне не понравились, или просто выбили из колеи. В вашем случае – определенно второе. Как-то мне сразу не по себе стало от вас.

– Ну, мы сами виноваты, – улыбнулся человекообразный genius loci, и разбойничья рожа сразу стала такой обаятельной, что Люси захотелось его стукнуть за то, что не улыбался раньше. Совсем же другое дело! С такой улыбкой все бы совершенно иначе прошло.

– С какого-то перепугу решили прикинуться нормальными людьми, – объяснил он. – А эта роль мне и при жизни… я имею в виду, в обычной жизни давалась неважно. О моем друге и говорить нечего, это явно не его амплуа. Но мы очень старались. И получились довольно противными типами, это я и сам осознаю.

– Ничего, бывает и хуже, – вздохнула Люси. – В смысле вполне неплохие ребята из вас вышли. Просто надо было вам все-таки выбрать какой-то один язык экскурсии, а то у меня создалось впечатление, будто вам вообще не интересно, что я говорю. И если вы еще когда-нибудь захотите прикинуться нормальными людьми, имейте в виду: «пуэрториканец из Эфиопии» – перебор, полный абсурд. Мы, нормальные люди, так обычно незнакомцам не представляемся…

У Люси был еще ряд критических замечаний, но договорить она не успела, потому что чайки, все это время с веселыми криками кружившие над Улицей Смерти, прилетели к ним, дружно расселись на плечах и голове своего приятеля, и одна из них клюнула его в ухо – легонько, но так выразительно, что даже Люси поняла, что это означает: «А я тебе говорил!»

– Ну нельзя же совсем без абсурда, – примирительно сказал тот. – Мои интересы тоже надо учитывать, чтобы я у нас не зачах.

И наконец протянул Люси крышку от термоса, до краев наполненную кофе. Сделав первый глоток, она не поверила своим органам чувств. После второго придумала разумное объяснение: стресс обостряет восприятие, поэтому просто хорошо приготовленный кофе кажется чем-то неземным. Но выпив примерно половину, поняла, что стресс тут все-таки не при чем.

– Мир никогда не будет прежним, – вздохнула она. – Это даже круче, чем кофе у Святого Евстафия в Риме. И как после этого жить?

– Долго и счастливо? – предположила одна из чаек. И тут же, смутившись, завопила по-чаячьи, видимо, чтобы сгладить неловкость.

– Ничего, выживете как-нибудь, – утешил Люси обладатель термоса и, по всей вероятности, создатель его божественного содержимого. – Особенно если я налью вам добавки. А я ведь налью! – И добавил, заговорщически подмигнув: – А потом мы расстанемся, но мой кофе вы запомните навсегда. Будете нас вспоминать, ничего не бояться, верить себе, быть благодарной, любить и тосковать… Извините, увлекся. Это была цитата из моего любимого автора; жаль, работает исключительно в разговорном жанре, но я успеваю законспектировать иногда. Узнали?

Люси молча кивнула. Совсем недавно говорила эти слова, сажая в такси Алену, которая провела на Изнанке пол-дня и, похоже, вполне понимала, что именно с нею случилось, а вот сможет ли ужиться ли с этим пониманием – бог весть.

– Удивительно, что вы это слышали и запомнили, – наконец сказала она. – Или вы слышите и помните вообще все, что в городе говорят?

– Да упаси боже. Я бы рехнулся, – искренне ужаснулся тот, а чайки одновременно взлетели в небо и истошно завопили на разные голоса. Видимо, тоже содрогнулись перед такой перспективой.

– Просто лично за вами я внимательно слежу, – признался оставшийся. – Да-да, тайком подсматриваю. И подслушиваю. Довольно бестактно с моей стороны столько лет бесплатно примазываться к вашим экскурсиям, но сами виноваты – вы мой кумир. Впрочем, я не совсем бесполезный нахлебник: говорят, от моего присутствия поднимается настроение, особенно если меня самого при этом не видно и не слышно, но уж это условие на ваших экскурсиях всегда было строго соблюдено. К тому же, порой вам требовалась помощь. На самом деле нечасто, буквально несколько раз, то ли семь, то ли восемь, – когда вы не смогли отыскать пропажу…

– Что? – ушам своим не веря, переспросила Люси. – Что?!

– Что слышали: я бесцеремонно совал нос в ваши дела. Но когда у вас все получалось, я не вмешивался, честное слово! Не настолько я нахал. А когда вы не справлялись, я приходил на помощь. Строго говоря, это нормально, что вы не справлялись: тех, кого вы не смогли отыскать, заносило не на Изнанку, а сильно подальше. Людям вообще нечего делать в подобных местах. Мне, кстати, тоже там нечего делать. Но я наглый, как танк. Вижу цель – не вижу препятствий. Это отлично работает… иногда. Применять мой метод в домашних условиях, не разжившись дополнительным всемогуществом и хотя бы десятком запасных жизней, я бы не рекомендовал.

– Погодите, не тараторьте, – попросила Люси. – Чокнуться с вами можно. Вот уж правда – как танк. Объясните мне человеческими словами: вы что, привели обратно этих восьмерых?

– А. Значит, все-таки восьмерых, – кивнул он, явно довольный уточнением. – Вы бы, кстати, и сами могли догадаться, что кто-то другой благополучно вернул их домой. Потому что, если бы эти люди пропали по-настоящему, вы бы о них не помнили. А то не знаете, как ловко реальность закрывает подобные дыры. Раз – и не было никого, никогда, следов не осталось, забудьте. Собственно, нечего забывать.

– Я думала, примерно так и случилось, только я одна помню об этих пропавших, – растерянно призналась Люси. – Как-то не учла, что я – тоже часть реальности, а не какой-то отдельный от нее сверхъестественный наблюдатель. И, следовательно, должна была все забыть. В голове почему-то не укладывается. Даже, знаете, как-то обидно думать, что я – просто часть реальности, послушная ее воле. Хотя оно, безусловно, так.

– Такая форма гордыни мне тоже свойственна, – понимающе улыбнулся ее собеседник. – Не думаю, кстати, что от нее следует избавляться. Отличный рабочий инструмент.

– Так значит они не пропали?

– Вернулись домой как миленькие.

– А другие, о которых я забыла, потому что они действительно исчезли навсегда… сколько их было? – дрогнувшим голосом спросила Люси.

Она почему-то заранее приготовилась услышать какое-нибудь совершенно ужасное число, например сто тридцать восемь. А то и вовсе девятьсот двадцать пять.

Но ее собеседник укоризненно покачал головой.

– Не выдумывайте. В старые времена такое и правда довольно часто случалось. Но с тех пор, как мой друг взялся опекать наш город – то есть последние двадцать с небольшим лет – здесь никто бесследно не пропадал. Кроме разве что тех, кого приняла Изнанка по большой взаимной любви; впрочем об этих счастливых пропажах вы наверняка знаете больше, чем я. А никаких особых ужасов не было, скажите спасибо этому горластому типу. Он только с виду балбес почище меня, а на самом деле… Эй, ну я же сто раз просил никогда не щекотать мне крыльями нос!

Последняя реплика предназначалась чайкам, которые дружно на него набросились; впрочем, даже Люси было понятно, что эта битва у них не всерьез.

Наконец чайки угомонились, а потом и вовсе исчезли, зато на столе снова появился ложный эфиопский пуэрториканец, только теперь почему-то с малиновыми волосами, голый по пояс, босой, в широченных красных штанах.

– Извините, – церемонно сказал он Люси. – Не хотел мешать вашему разговору. Но когда кое у кого язык без костей, лучше уж вовремя помешать.

– Да ладно тебе, – усмехнулся его приятель. – Ничего этакого я пока не растрепал. Хотя ты прав, к тому шло.

– То-то и оно. Но гораздо хуже другое: вы могли выпить весь кофе. А я хочу еще.

Получив крышку от термоса, он одарил Люси приветливой улыбкой и сообщил:

– Это называется «конкуренция». Мне как раз недавно объяснили, что это такое и как работает. Оказывается когда какой-то ресурс ограничен – как в нашем случае объемом термоса – люди начинают конкурировать за обладание им. И уж тут каждый за себя! На самом деле нелепое занятие. Никогда не думал, что однажды всерьез начну с кем-нибудь конкурировать. И вдруг внезапно – вот так!

– Этот кофе стоит того, чтобы конкурировать за обладание им, – понимающе кивнула Люси. – Но я не в обиде. Мне и так добрая половина досталась, пока вы орали… то есть летали в небесах.

– Кофе уже допили, даже поскандалить успели, а к делу так и не перешли, – вздохнул хозяин опустевшего термоса. – История всей моей жизни, вечно так. А ведь я не просто так голову вам морочу. У меня к вам что-то вроде делового предложения.

– Делового предложения? – растерянно переспросила Люси.

– Думаю, это называется именно так. Вы же знаете про Пути?

– Если вы имеете в виду места, где легко проходить на Изнанку…

– И не только на Изнанку. Куда придется. Но да, именно их. У меня хорошая новость: буквально с позавчерашнего дня открытых Путей в нашем городе стало гораздо больше. И я готов безответственно выболтать вам адреса на тот случай, если вы захотите придумать новые экскурсионные маршруты, или просто дополнить старые. То есть, наоборот, чрезвычайно ответственно вам их выболтать. Великое дело – полезная информация в хороших руках!

– Вы что, хотите, чтобы побольше народу на Изнанку проваливалось? – прямо спросила Люси.

И получила такой же прямой ответ:

– Ну да.

– Он в этом смысле совершенно ужасный, – наябедничал эфиопский пуэрториканец, экспрессивно взмахнув опустевшей крышкой от термоса. – Во всех остальных отношениях просто отличный, точно вам говорю. Но почему-то любит, когда люди проваливаются черт знает куда!

– С чего ты взял, будто черти знают о нашей Изнанке? – неожиданно возмутился его приятель.

– Это просто такое выражение. Фразеологический оборот. Строго говоря, чертей вообще не бывает – при том, что разнообразных форм существования сознания, которые люди готовы называть словом «черт», великое множество. Включая, собственно, нас с тобой.

– Это большое утешение. Всегда приятно лишний раз вспомнить, что черти – это теперь мы, – ухмыльнулся тот и повернулся к Люси: – На самом деле он говорит чистую правду. Я действительно люблю, когда люди проваливаются черт знает куда – при условии, что они потом возвращаются обратно. И помнят, что с ними однажды случилось нечто невообразимое, не поддающееся никаким объяснениям. И не забудут об этом никогда. То есть многие, конечно, ухитряются делать вид, будто забыли. Но надолго их обычно не хватает, вспоминают как миленькие. Опыт есть опыт, от него просто так отмахнуться нельзя.

– Но зачем вам?.. – начала было Люси, но осеклась, потому что в глубине души прекрасно знала зачем. Она и сама всякий раз радовалась каждому заблудившемуся – то есть не только тому, что его удалось привести обратно, но и самому факту, что человек взял, да и забрел на Изнанку, наяву, в здравом уме, и это событие, хочет он того или нет, неотменимо, останется фактом его биографии навсегда.

– Всегда знал, что если хоть кто-то в этом городе меня понимает, то это вы, – улыбнулся ее собеседник. И показал своему другу язык: – Говорил тебе, она такая же дурковатая, как я сам!

Тот лишь горестно вздохнул и отдал ему крышку от термоса.

– Ханна-Лора тоже вас понимает, – сказала Люси. – Еще и получше, чем я. Когда-то, еще в начале знакомства сама предложила приводить к ним, кого получится, сказала: «Мы любим хороших гостей».

– Еще бы она не любила хороших гостей! Все-таки Ханна-Лора не просто симпатичная девчонка с Изнанки, а бывшая Верховная Жрица Девятой Исчезающей Империи; кажется, еще и Восьмую пережила, не исчезнув. Это же именно она придумала, как им сохранять неизменность – вы знали? Уже сам вижу, что не знали. Ну, ничего не попишешь, я – неисправимый болтун и сплетник, теперь будете знать. Коротко говоря, люди-Мосты – это была ее идея. Отличная, как по мне. Но теперь все Мосты досрочно уводят из города, и новых им на смену не пришлют, вы в курсе?

– Уводят?! – ахнула Люси. – Они что, с ума сошли?

– Я тоже сперва спросил, чего они там такого удивительного нанюхались. Но на то действительно есть серьезные причины; уверен, Ханна-Лора сама вам однажды расскажет, раз вы друзья. Факт, что теперь наша очередь. Я имею в виду, Изнанке этого города позарез, как никогда прежде нужны наша любовь и тоска. Можно, конечно, просто так тосковать, умозрительно, по самой идее неведомого и прекрасного иного мира, которого, скорее всего, вовсе нет. У некоторых отлично получается, на своем веку я встречал настоящих мастеров безадресной абстрактной любви. Но для дела все-таки лучше сперва увидеть объект приложения страсти, а уже потом приступать.

– Он совершенно ужасный, но в данном случае прав, – заметил эфиопский пуэрториканец, бывшая стая чаек. – Влюбляться следует с первого взгляда, а не просто в мечтах.

– Ладно, – кивнула Люси. – Я вас поняла.

– Вы это мне говорите? – спросил симпатичный молодой человек с аккуратной квадратной бородкой.

Люси довольно долго недоуменно на него пялилась – а это еще кто такой? Он-то откуда взялся? Наконец выдавила вежливую улыбку и отрицательно помотала головой. Молодой человек отвернулся к своим собеседникам, а Люси огляделась по сторонам и обнаружила, что сидит в «Кофе-ване», куда с самого начала собиралась привести своих экскурсантов. Но сидит тут без них, одна. Зато в руке у нее мятый листок бумаги в клеточку, явно выдранный из школьной тетрадки. А на нем зеленым карандашом, неразборчивым, как говорят в таких случаях, «докторским» почерком – обещанный список адресов.

Люси купила кофе, тот самый эспрессо-тоник со льдом, которым намеревалась поразить ложного пуэрториканца с синими волосами и его друга-разбойника; ясно теперь, что напрасно надеялась, этих поди порази, их и так неплохо кормят, в смысле поят волшебным кофе, сваренным на каких-нибудь заоблачных небесах.

Вышла со стаканом на улицу, села на разогретый предвечерним солнцем деревянный стул и уткнулась в список. Худо-бедно разобрала ужасный почерк – фигу им заоблачные небеса, точно же черти, уж ангелов-то наверняка обучают хотя бы основам каллиграфии. Некоторое время раздумывала, наконец сказала себе: ладно, положим, по лестнице со стихами Чеслава Милоша я и так почти всех вожу. И на Швенто Двасес иногда сворачиваю; буду теперь сворачивать не иногда. И вообще прекрасные дополнения к обычным маршрутам у меня намечаются, любо-дорого поглядеть. Осталось сочинить какие-нибудь интересные байки, чтобы людям захотелось туда вернуться – потом, в одиночестве, без меня.

– Вы с ума сошли? – спросил Симон.

Вопрос был риторический. Он и сам прекрасно понимал, что никто ни с чего не сошел. Просто был потрясен, очень сердился и одновременно опаздывал на репетицию, а это уже ни в какие ворота. Перебор.

Сел на подоконник, закурил, не спрашивая разрешения: окно нараспашку, переживут. Всем же будет лучше, если я побыстрей успокоюсь. А то в сердцах черт знает чего наговорю.

Наконец сказал:

– Мне еще одиннадцать лет до конца контракта. Целых одиннадцать лет! У меня репетиции до конца года расписаны; с сентября начнутся регулярные выступления, график уже составлен, я с двумя клубами подписал договор. Думаете, я вот так просто все брошу? Я только-только нормальных музыкантов собрал…

– Погоди, – попросила его Ханна-Лора. – Для начала просто успокойся. Не кипятись.

А Кара примирительно добавила:

– Никто тебя в кандалах домой не потащит.

– Так вы уже притащили! – воскликнул Симон. И саркастически добавил: – Спасибо, конечно, что не в кандалах, но мне от этого не то чтобы сильно легче. Мать вашу, ну что вы наделали?! Мы так не договаривались. Нельзя вот так без предупреждения человека из жизни выдирать! Это против всех законов, правил, инструкций, да и просто здравого смысла. У меня через сорок пять минут репетиция. Новый кларнетист придет в первый раз. Он совершенно невероятный, таких не бывает. Ангел небесный, а не кларнетист. Не представляете, как я его уговаривал. Ему, оказывается рожа моя сперва не понравилась, говорит, думал, очередной сытый мальчик из богатой семьи, бездельник с артистическими фантазиями, много таких перевидал. А теперь смеется: что ж ты сразу не начал играть? Уже на второй минуте был бы твой с потрохами… В общем, главное – я его все-таки заполучил. Лучшего в мире кларнетиста! И не могу позволить себе его потерять.

– А я тебе говорила, этот совсем не обрадуется, – сказала коллеге Кара. – Надо было спорить с тобой на деньги, пошла бы сейчас в кабак.

Ханна-Лора молча показала ей кулак, и обе дружно рассмеялись. Но Симон их веселья совершенно не разделял.

Вообще-то они, конечно, отличные. Начальница Граничной Полиции, в которую, по традиции, по уши влюблена добрая половина каждого поколения городских студентов, включая девчонок; с возрастом, к счастью, проходит у большинства. И Кара по прозвищу Небесная, глава департамента по связям с Другой Стороной, хозяйка всех тайных Путей, мастер перехода между реальностями, всегда одной ногой тут, а другой там. Уж насколько Симон был сейчас растерян и зол, а все равно заново обрадовался, что знаком с этими крутыми тетками и даже, как внезапно выяснилось, много лет работал под их руководством.

Ну и вообще, чего уж там, приятно было внезапно все это вспомнить – квартиру Кары, где она однажды поила чаем их дружную группу, четверых будущих Мостов; прощальную вечеринку, которую они закатили перед тем, как отправиться в полную неизвестность Другой Стороны; торжественную церемонию составления контрактов, больше похожую на похороны времен эпохи Исчезающих Империй, как их описывают в учебниках. А заодно – всю свою предыдущую биографию, весь этот дом-милый-дом. Бабку, отца, музыкальную школу, как впервые попробовал водку на выпускном и как тогда страшно плевался; неизменно мрачного Мастера Томаса, грозу консерваторских студентов, которому он – между прочим единственный в группе! – сдал зачет по композиции с первой попытки и был официально признан новой надеждой современной музыки, еще и выпили на радостях вместе потом; первую подработку на каникулах в пляжном оркестре и девчонок в модных светящихся купальниках, готовых пойти на край света за ним, таким крутым трубачом; старенькую пани Матильду, вдову великого тенора Грушивицкого, которая по понедельникам приносила в консерваторию домашние пирожки и раздавала студентам прямо у входа, приговаривая: «Кушайте, дети, набирайтесь сил для учебы, нам хорошие музыканты очень нужны»; трехлетний контракт с филармонией Элливаля – как рад был оттуда вернуться и как потом тосковал; ореховое мороженое в кондитерской старшего брата и его огромного полосатого кота с совершенно человеческими голубыми глазами; зиму третьего года, когда над городом каждый день появлялись радуги, тогда как раз написал сюиту для саксофона и голоса в честь Смотрителя маяка, но показать никому не решился… Правильно, кстати, сделал: слабая была работа, никуда не годилась, как и все остальное, что успел сочинить в прежней жизни, до Другой Стороны.

– Еще одиннадцать лет до конца контракта! – повторил Симон, с ужасом чувствуя, что вот-вот заплачет. Злость прошла, осталась только совершенно детская отчаянная обида на весь мир сразу: ну как же вы со мной так?

– У меня столько планов! – сказал он. – И ладно бы просто планов. Я же только-только что-то очень важное начал понимать про музыку Другой Стороны: в чем ее колдовская сила, и откуда человеку эту силу следует брать… Ни в коем случае нельзя мне сейчас останавливаться! Рано возвращаться домой.

Начальницы переглянулись. Вид у Ханны-Лоры был довольно растерянный, зато у Кары – откровенно торжествующий. И Симон наконец-то начал понимать, что она на его стороне.

– Ты был знаком с Альгисом? – наконец спросила Ханна-Лора и тут же недовольно скривилась: – Ай, нет, конечно, откуда? Он же гораздо раньше подписал контракт…

– Если вы имеете в виду художника, который стал Мостом в тот год, когда я вернулся из Элливаля, то да, мы были знакомы, – ответил Симон. – Но не близко, просто пару раз встречались в общей компании, потом здоровались при встрече, и все. А почему вы спросили?

Ханна-Лора неопределенно пожала плечами и отвернулась; за нее ответила Кара:

– Мост Альгис покончил с собой.

– О господи. Не просто умер? Покончил с собой?! Как такое возможно?

– Возможно вообще все. Впрочем, Альгису повезло: в последний момент он каким-то чудом оказался на маяке и умер дома, а не на Другой Стороне. Но чудеса чудесами, а риск сочли чрезмерным и приняли решение вернуть домой все Мосты, вне зависимости от даты окончания контракта. Это решение не обсуждается! – поспешно сказала она, заметив, что Симон готов возразить. И усмехнувшись, добавила: – Даже мне не дали всласть его обсудить. Но как частное лицо ты, разумеется, можешь находиться на Другой Стороне сколько захочешь, законом это, слава богу, не запрещено.

– И как я вернусь, интересно? – мрачно осведомился Симон. – Я не умею сам туда проходить.

– Да ясно как: я тебя отведу, – огорошила его Кара. – Поставлю на место, как книжку на полку – туда, откуда взяла. А потом, если выберешь время между своими драгоценными репетициями, дам тебе несколько частных уроков. Совершенно бесплатно, заметь! В общем, если смотреть на вопрос сугубо практически, ты скорее приобрел, чем потерял. Память о себе дорогого стоит. Полное забвение строго предписано Мостам, но для путешествующих частным порядком оно не только необязательно, но и крайне нежелательно. Слишком уж много создает ненужных проблем.

– А что, можно оказаться на Другой Стороне и ничего не забыть? – опешил Симон.

– Еще как можно. Скажем спасибо многим поколениям наших изобретательных контрабандистов за несколько сотен хитроумных приемов, позволяющих сохранять память при пересечении границы с Другой Стороной. И кстати, сама по себе свобода перемещения тоже великое дело. Чертовски приятно бывает обедать дома по воскресеньям, ненадолго отложив дела, поджидающие тебя на Другой Стороне!

У Симона голова шла кругом от внезапно обрушившихся на него невероятных возможностей. Но в этом счастливом разноцветном тумане полыхала как огонь маяка, выла пожарной сиреной паническая мысль: репетиция! Я опаздываю на репетицию! Пока мы тут болтаем, время идет!

– Я опаздываю на репетицию, – сказал он вслух. – Мне правда надо – кровь из носа, любой ценой. В любой другой день можно было бы как-то объяснить, извиниться, но сегодня же Йонас впервые придет! Мой новый кларнетист. Ну, я вам уже говорил… Если можно меня вот прямо сейчас отвести обратно, отведите, пожалуйста. А если нельзя, все равно отведите. Очень вас прошу.

– Ну ты даешь! – неожиданно рассмеялась Ханна-Лора. – Сколько раз возвращала Мосты домой, все как один теряли разум от счастья и порывались целовать не только меня, но и булыжники родных мостовых. А у тебя одно на уме – репетиция! Кому рассказать, не поверят.

– Просто мне очень надо, – упрямо повторил Симон. – Кларнетист у меня. Ждет.

– Ладно, – сказала Кара. – Первая репетиция с новым музыкантом – дело серьезное, это даже я понимаю. Где вы репетируете? Территориально. Чтобы знать, куда выходить.

– На холме Тауро, – просиял Симон. – А что, правда можно?..

– Нельзя, – сурово отрезала Ханна-Лора. – Порядок есть порядок, сперва надо официально закрыть контракт. – И, улыбнувшись, добавила: – Но если тебе очень надо, ладно, будем считать, что сегодня за тобой никто никуда не ходил. Не успели, забегались, закрутились, прошляпили. Встретимся завтра после обеда, так что, будь добр, на это время ничего не планируй, а если уже запланировал, отмени… Да не смотри ты на меня с таким ужасом! На пару часов встретимся, чтобы оформить нужные документы и просто поговорить, а потом делай что хочешь. Никто тебя на цепь не посадит. Ты вообще-то не беглый преступник, а герой.

– Холм Тауро – очень удачное место, тебе повезло, – деловито заметила Кара. – Не только не опоздаешь, а еще раньше времени придешь. Там на склоне как раз недавно открылся новый Путь. Я сперва думала, как всегда, ненадолго, но Сте… В общем, никто так и не стал его закрывать. Как специально для тебя постарались. Идем, счастливчик, что с тобой делать. Если уж твой кларнетист ждет.

Кара вернулась почти сразу. Сказала:

– Отличный мальчик, очень легко прошел. И язык прикусил грамотно, почти ничего не забудет. Быстро всему научится, войдет во вкус, будет бегать туда-сюда…

– А ты-то чему так радуешься? – спросила Ханна-Лора. – Тому, что все опять пошло не по моему плану?

– И этому тоже, – честно призналась Кара. – А еще больше самому факту существования этого мальчика. Люблю таких безумцев, на них держится мир. Плевать, где там какая сторона, что я внезапно вспомнил, о чем забыл, сами разбирайтесь сколько у вас реальностей, и в какой из них мы сейчас находимся, а у меня репетиция! И новый кларнетист.

Подошла к окну, долго стояла, смотрела на площадь Восьмидесяти Тоскующих Мостов, где радостно бурлила, переливаясь всеми модными цветами сезона, праздная вечерняя толпа. Наконец сказала:

– У меня душа не на месте с тех пор, как узнала про Альгиса. Сама знаешь, я-то очень люблю нашу Другую Сторону, часть моего сердца всегда там. И чувствовала себя паршиво, как если бы возлюбленный оказался злобным убийцей. Замучил ни в чем не повинного человека теми же самыми ласковыми руками, которыми вчера меня обнимал. Вроде бы понимаю, что Другая Сторона сама по себе не добра и не зла, как и любое другое место, вопрос только в том, подходит оно тебе или нет. И еще в том что ты делаешь, когда место тебе не подходит – упорствуешь в ненависти или открываешь сердце трудной и безнадежной, как кажется поначалу, любви. То есть, ясно, что дело не в Другой Стороне, где угодно могла такая беда случиться; и случаются, собственно, нам ли с тобой не знать. Но мне все равно было горько. И вдруг – как будто специально для меня, по заказу! – появляется этот прекрасный дурацкий мальчишка, для которого весь смысл и все счастье сейчас там, на Другой Стороне. И меня наконец отпустило. Равновесие восстановлено. Все встало на места.

До начала репетиции оставалось еще десять минут; на самом деле, даже больше: Ганс всегда опаздывает почти на четверть часа. Он крутой музыкант и вообще отличный, но приходить вовремя просто физически не способен, как, скажем, проникать сквозь стены или летать.

В общем, особо спешить никакого смысла, но Симон все равно бежал вверх по склону холма – просто от избытка чувств, среди которых были и восторг, и смятение, и торжество, что сумел настоять на своем, и запоздалая радость от возвращения памяти о настоящем доме, и неведомое ему до сих пор ощущение полноты.

Офигеть, – думал Симон, – я же теперь кучу всего важного помню и уже не забуду: как минимум, всю нашу классику. И зарубежную тоже помню. И даже авангард, включая некоторые малоизвестные эксперименты – у меня же по современной музыке всегда был высший балл! А раньше только смутно мерещились какие-то странные, ни на что не похожие, но такие родные, естественные для меня мелодии; не понимал, откуда они берутся, думал даже – может, во сне начал сочинять? Но теперь-то ясно, что это было: просто нашу, знакомую с детства музыку вспоминал. И если теперь соединить мои знания с этой невероятной, темной, сокрушительной мощью музыки Другой Стороны… мама дорогая, это что же получится? Это же будет такое… такое будет! И ангелы заплачут на небесах от белой ангельской зависти. И попросят ноты списать.

Симон рассмеялся вслух и побежал еще быстрее, вприпрыжку, хотя раньше терпеть не мог взбираться на этот чертов холм даже по удобной лестнице, спортсмен из него был тот еще, в смысле вообще никакой. Но сейчас, похоже, гравитация частично утратила над ним власть.

На бегу Симону показалось, что кто-то целует его в макушку; ощущение было таким явственным, что он остановился и обернулся. Но позади не оказалось никого, только в воздухе кружились два кленовых листа, красный и желтый, как осенью, хотя на дворе июнь. От ранней жары, что ли, так быстро засохли? – удивился Симон и тут же выбросил листья из головы. Отправился дальше, вверх по склону к репетиционной студии, на ходу прикидывая, с чего сегодня начинать.

А листья продолжали кружиться в воздухе, не опускались на землю. Желтый свернулся в трубочку, что у листьев означает громкий задиристый хохот. «Я давно привык, что ты ни одной девчонке проходу не даешь, а теперь и мальчишкам тоже?» – отсмеявшись, прошелестел желтый лист на никогда прежде не существовавшем, буквально только что, исключительно смеху ради созданном языке сухих листьев, и красный ответил: «Такова уж моя демоническая природа. Я исполнен любви».

Из всех искусств важнейшее – говорить себе: «Подумаю об этом завтра», – каждый день, утром и вечером, и еще столько раз, сколько понадобится. Долдонить, как попугай. Эва отлично освоила метод Скарлетт О’Хары, считала себя мастером контролируемого девичьего легкомыслия, думала, так будет всегда. «А вот прошлой ночью… – потом. – Но ведь было же… – потом разберемся. – Но как же?.. – а вот так. – Он исчез! – ну, исчез, бывает. – И футболка в крови! – ничего, отстираю или выкину к черту. Но завтра. Потом, все потом, дорогая. Я сказала: потом!»

Примерно такими внутренними диалогами Эва развлекалась три дня подряд и была твердо намерена продолжать в том же духе. И продолжала бы, если бы не картина в кабинете Тамары.

Сколько Эва работала в этом рекламном агентстве, на стене в кабинете хозяйки висела картина ее мужа, печальный плюшевый заяц, черный на черном фоне, только глаза светло-серые, пронзительные, живые, совершенно человеческие глаза. Этот заяц поначалу страшно нервировал Эву, казалось, где бы она ни села, куда бы ни отошла, он следит за ней с таким специальным строгим сочувствием, с каким, наверное, дежурный ангел записывает в книгу судеб наши каждодневные прегрешения; никакой книги судеб, ясное дело, нет, и соответствующей ангельской должности тоже, да и грехов не бывает, только естественные для человека слабости и заблуждения, но заяц-то есть. И смотрит, гад.

Однако со временем Эва привыкла к печальному черному зайцу с человеческими глазами, даже полюбила его – сперва как неизбежное зло, за то, что не очень злое, могло быть гораздо хуже, а потом, постепенно – всем сердцем, как тайного друга. Иногда специально изобретала повод зайти лишний раз к Тамаре, чтобы с ним повидаться.

И сегодня, воспользовавшись Тамариным отсутствием, зашла. Секретарше сказала, что якобы отыскать какие-то эскизы, а на самом деле навестить зайца. Подмигнуть ему, благо никто не видит: «Давно не виделись, привет».

Но картины с зайцем в кабинете не было. И вообще никаких картин, только голые псевдокирпичные стены модного оттенка «селадон».

Какое-то время Эва просто стояла и смотрела на стену. Потом развернулась и вышла, даже не прихватив для конспирации какую-нибудь бумажку с Тамариного стола, а это уже ни в какие ворота, так распускаться нельзя: сказала, что пришла за эскизами, значит, унеси с собой хоть что-то похожее на эскиз, жизнь среди людей требует логичного, последовательного поведения, ну что ты как маленькая. Но Эве было плевать.

Спросила у секретарши:

– А куда подевалась картина?

В общем, заранее предчувствовала ответ, но все равно содрогнулась, когда та растерянно переспросила:

– Какая картина? В кабинете пани Тамары никогда не было картин.

– Понятно, – кивнула Эва.

По идее, надо было высказаться более развернуто, как-нибудь объяснить свой странный вопрос, извиниться за рассеянность, сослаться на бессонницу, сказать, что перепутала с чьим-то еще кабинетом, но на эти ритуальные пляски у нее не было душевных сил.

Ушла из офиса, забив на незаконченные дела, чего обычно себе не позволяла: хочешь жить без лишних, ненужных, неинтересных рабочих проблем, не создавай их сама, такое у нее было правило. Эва всегда его соблюдала – до сегодняшнего дня. Но елки, бывают такие моменты, когда не до правил. Вообще не до чего.

Засела на открытой кофейной веранде неподалеку от офиса. Кофе там был не очень, зато всегда малолюдно. И совершенно пусто в разгар рабочего дня. После некоторых колебаний взяла телефон и позвонила Мете, внештатной художнице из агентства, которую считала чем-то вроде подруги. «Чем-то вроде» – только по той причине, что не могла позволить себе иметь настоящих близких друзей. Слишком велика была та часть Эвиной жизни, которую ни с кем нельзя разделить, а значит нет смысла имитировать близость. Люди, рядом с которыми весело, интересно и приятно иногда проводить время, это приятели и приятельницы. Надо называть вещи своими именами, последнее дело – врать себе.

Но, в общем, Мета была что надо – спокойная, рассудительная, надежная и одновременно крепко повернутая на снах. Даже что-то там такое хитрое практиковала, не то контролируемые сновидения, не то наоборот, неконтролируемое бодрствование, похожее на сон; Эва ее особо не расспрашивала, но держала в уме, что с Метой в принципе можно говорить о серьезных вещах: она не тупая и не пугливая. И если кто-то мог сейчас помочь Эве, рассеять ее сомнения, то только она.

– Помнишь, мы с тобой как-то говорили, что иногда люди путают сны с реальностью? – не поздоровавшись, спросила Эва. – Ну, не могут потом понять, изменила жена или это просто приснилось. И даже после того как поймут, продолжают сердиться, потому что воспоминания так достоверны и свежи…

– Помню, конечно, – ответила Мета. – А что?

– Со мной случилось нечто подобное. Правда, мне, слава богу, никто не изменял. Но оно и плохо: расспросить некого. Неудобно к людям лезть с такими вопросами, будут потом коситься, как на полную дуру.

– Это да, – тоном знатока подтвердила Мета.

– На тебя вся надежда, ты такие штуки понимаешь лучше, чем я. Поэтому скажи мне пожалуйста: мне приснилось, что у нашей Тамары муж – крутой художник, и все стены в его картинах? Или он все-таки есть?

– Приснилось, конечно, – сказала Мета, и Эва почувствовала, как она улыбается на другом конце условного провода. – Зачем Тамаре какой-то муж? Она же вообще не по этому делу. Не по мужикам, я имею в виду. А как ты думаешь, почему она постоянно торчит в Норвегии? У нее там такая девчонка, что – ой!

Эва почувствовала, как холодеют ее ноги, а в ушах пульсирует кровь. Но нашла в себе силы бодро сказать:

– Вот я и думаю: бред собачий, ни хрена не сходится. Откуда у Тамары муж? Но картины этого несуществующего мужа помню в таких подробностях, как будто каждый день их рассматривала на протяжении многих лет. Ерунда полная, но мне начало казаться, что я схожу с ума. И спросить кого-то неловко. Хорошо, что с тобой поговорила. Ты меня натурально спасла.

– Бывают сны, которые кажутся реальней всякой реальности, – согласилась Мета. – На самом деле здорово, когда такие снятся, хотя с непривычки они могут испугать. Если снова что-то такое случится, звони, не стесняйся, в любое время. Уж я-то знаю, как иногда бывает невыносимо молчать о самых важных вещах.

– Спасибо, – сказала Эва. – Ты права. Совершенно невыносимо. Что бы я делала без тебя!

Спрятала телефон в карман, закурила. На самом деле ей сейчас хотелось кричать, но толку от этого крика. Разве что прохожих развлечь.

Возвращаться в офис, где больше не было картины с черным печальным зайцем, казалось невозможным, чудовищным. С другой стороны, – подумала Эва, – этот несчастный офис – всего лишь малая часть огромного мира, который уже весь, целиком изменился, хочу я этого или нет.

Поэтому вернулась и села за компьютер. Но о работе не было речи, просто тупо пялилась на экран. Наконец решила выйти покурить – может, удастся собраться с мыслями – рабочими, а не паническими, как сейчас. Достала из сумки машинку и пачку табака, чтобы сделать сигарету. Из пачки выпал белый картонный прямоугольник, чья-то визитка, порядком измятая. Как она попала в табак, можно особо не гадать: в рабочих и домашних делах Эва старалась поддерживать упрощающий жизнь порядок, зато во всех ее сумках – видимо, для баланса – традиционно царил адский бардак.

Ни имени, ни фамилии на визитке не обнаружилось, зато в нижней части мелким курсивом зеленого цвета, столбиком, сразу на шести языках, кириллицей и латиницей вперемешку было отпечатано: «Арт-директор». И местный телефонный номер – совершенно обычный. В смысле без каких-нибудь красиво повторяющихся цифр.

– Арт-директор! – изумленно сказала Эва. – Арт, мать его, директор! – и расхохоталась, уронив голову на стол.

Это, конечно, была скорее истерика, чем настоящее веселье, но когда истерика все равно неизбежна, лучше уж смеяться в запертом кабинете, чем кричать на улице. Так что, можно сказать, неплохо все получилось. Гораздо удачней, чем могло.

А отсмеявшись, набрала номер. Заранее приготовилась услышать обещанный голос робота: «Абонент недоступен». Но ей не обломилось даже робота, только долгие гудки.

Вот тогда Эва рассердилась по-настоящему. Зачем дразниться? Подсовывать визитку в тот момент, когда у меня мир на куски разваливается, предлагать руку помощи, а потом не подходить к телефону? Ну кто так делает вообще?!

Злость, впрочем, оказалась отличным лекарством от сковавшего ее оцепенения. Мигом разгребла дела, даже назначенную встречу с клиентом не стала отменять. В разгар деловой беседы почувствовала, что в кармане вибрирует телефон, мстительно подумала: «А теперь я не могу разговаривать!» Почему-то была совершенно уверена, что ей перезванивает «арт-директор», и натурально упивалась торжеством, хотя, положа руку на сердце, душу была готова продать за возможность рассказать ему, что творится. И спросить: «Как же так?» И спрашивать, спрашивать, спрашивать, пока не добьется такого ответа, с которым можно жить дальше. Потому что не жить дальше ей никак нельзя.

Потом, проводив клиента, проверила телефон. Никаких неотвеченных входящих звонков там не было. Зато обнаружилась смс с незнакомого номера: «Возвращайтесь сегодня домой пораньше, я вам еще про Черную Руку расскажу».

Эва показала телефону кулак, но собралась и вышла так быстро, словно за ней гнались все демоны ада. Хотя, если разобраться, это она сама сейчас за одним из них гналась. Такси не вызвала только потому, что в час пик пешком быстрее. И даже плеер в уши не сунула впервые за много лет, просто забыла, что он вообще есть.

Сперва подумала, что напрасно спешила: в квартире было тихо, окна закрыты шторами, никаких следов чужого присутствия. Эва уже так устала качаться на этих дурацких эмоциональных качелях, от радости к разочарованию и обратно, что не почувствовала вообще ничего. По привычке сразу пошла на кухню и замерла на пороге: в кухне клубился туман. То есть даже не так, вместо кухни был только туман, густой, серебристо-молочный, совершенно непроницаемый – стоит вытянуть руку, и пальцев уже не видно. Красиво – слов нет. Но и ужас кромешный. Нельзя так пугать людей. Вот просто нельзя.

– Так нельзя! – сказала вслух Эва. Хотела сердито, но получилось настолько жалобно, что самой стало не по себе. Села, где стояла, прямо на пол в коридоре и заплакала – впервые за так много лет, что подсчитывать страшно. Столько вообще не живут.

– Извините, – сказал знакомый голос. – Я не хотел вас пугать. Даже в мыслях такого не было. Наоборот, собирался сварить вам кофе, но сдуру присел на ваш кухонный диван. Он у вас какой-то нечеловечески уютный, такие надо запретить на законодательном уровне. Это не диваны, а натурально ловушки: на них все засыпают, утратив волю. А я, к тому же, зверски устал… А почему вы ревете? Вам не положено. Вы для ревы-коровы слишком круты.

– Сами корова, – огрызнулась сквозь слезы Эва. – Хочу и реву! Имею полное право: пришла домой после совершенно идиотского дня, а у меня кухня исчезла. Это вообще ни в какие ворота – чтобы вместо кухни один туман!

– Нечаянно получилось, – покаялся ее гость. – Говорю же: устал. Набегался. А от сильной усталости со мной такое порой случается: превращаюсь в туман. Но конечно в гостях подобные номера устраивать – ни в какие ворота, это я понимаю. Просто пока неважно себя контролирую: опыта мало. Но это, говорят, поправимо, проходит само. Вас, кстати, тоже касается. Не горюйте, что все слишком сложно и непонятно – вам только кажется от недостатка опыта. А он придет, никуда не денется. Вернее, это мы с вами никуда от него не денемся, даже если спрячемся под диван.

– Лично я под диван прятаться не собираюсь, – сказала Эва, утирая остатки слез подолом юбки. – Потому что, во-первых, я храбрая. А во-вторых, задница не пролезет, я уже проверяла. Но не от опыта пряталась, а уронила ключи.

– Насчет задницы вам виднее, но вы и правда храбрая, – согласился гость, помогая ей подняться с пола. – Даже храбрее меня. Хотя я в свое время тоже был вполне ничего.

В кухне не осталось никаких следов тумана, теперь даже не верилось, что он буквально только что был и так ее напугал. Гость усадил Эву на пресловутый диван-ловушку, а сам разжег плиту и поставил на нее большую медную джезву. У Эвы в хозяйстве такой не было – с собой, что ли, принес?

– Спасибо, что пришли, – сказала ему Эва. – Мне сегодня здорово не по себе. Обнаружила, что мир изменился. Необъяснимо. Совсем.

– Мир все время меняется, – флегматично заметил гость.

– Да. Но не так! Помните, я вам говорила тогда, на набережной, что умирающий, который… которого… в общем, вы поняли, тот человек – очень похож на художника, мужа моей начальницы? А сегодня выяснилось, что никакого мужа у начальницы нет. И вроде даже быть не могло, ей девочки нравятся. Но я-то помню: муж был! И самое главное, были его картины. Я много их видела. В основном, репродукции в каталогах, но и несколько оригиналов тоже. Например, черного зайца. А теперь заяц исчез. И Тамара больше не замужем. И вообще…

– Надо же, как вам повезло, что вы были знакомы! – обрадовался он. – Удивительное совпадение, редкий шанс!

– Редкий шанс чокнуться, так, что ли? – мрачно спросила Эва.

– Именно! На собственном опыте, не с чужих слов узнать, как реальность закрывает прорехи, оставленные невозможными событиями, как она путает карты, как заметает следы – слушайте, да это фантастическое везение!

– Не знаю, – вздохнула Эва. – Мне так сейчас не кажется. С этим я не могу совладать.

– Не прибедняйтесь. Вы даже со смертью совладать можете. Значит, все остальное – вообще не вопрос.

– Смерть мне понятна. Я с ней близко знакома и постепенно научилась ее не бояться – ни одну из них. Когда провожаешь других, становится не до страха за себя. Но полное исчезновение человека и внезапное изменение судеб его близких – нет, не понимаю. И согласиться с этим никак не могу. Взять ту же Тамару. Я же помню, как она рассказывала о муже, показывала его картины, любила его, наверное… – наверняка! В любом случае, он был важной, огромной частью Тамариной жизни. А теперь вдруг – хлоп! – никакого мужа никогда не было. И значит, Тамара больше не та, какую я знала. Совершенно другая женщина, не сформированная опытом этой любви. Полная подмена!

– Да не то чтобы такая уж полная. Не мне вам объяснять: человек – это сознание. Живет – оно. А личность и опыт при этом могут быть какими угодно, как пальто в которых мы выходим на улицу. Пальто – это, конечно, довольно важно, но гораздо важнее, кто в нем идет. Так что и ваша Тамара, считайте, просто переоделась. Только и всего.

– Вот это в меня совершенно не помещается, – призналась Эва. – И кажется, я не хочу такое в себя помещать. Не желаю даже думать об этом. Мне давно не было страшно, а сейчас – да. Раньше чувствовала, что твердо стою на ногах: если уж даже смерть для меня – простая, понятная штука, с которой я могу справиться, значит, вообще ничего страшного в мире нет. А оно все-таки есть, оказывается. Очень непросто и даже как-то оскорбительно осознать себя настолько игрушкой в руках реальности, где, как внезапно выяснилось, моя жизнь в любой момент может подмениться какой-то другой, и я ничего не буду об этом знать. Может, она уже и менялась? Причем не раз?

– Может, – пожал плечами гость. – Этого я не знаю даже о себе. И никто не знает. Но в итоге-то здорово вышло. Вот вы, вот я, вот кофе, вот сегодняшний день – все такие, какими стали в результате смены множества судеб, или наоборот, одной-единственной, неизменной. В любом случае отлично сидим.

Снял джезву с огня, разлил кофе по чашкам. Подмигнул Эве, сказал:

– На самом деле вам не огорчаться надо, а радоваться. Мир изменился, а вы по-прежнему помните предыдущую версию. Сами могли бы дотумкать, что это означает: вы больше не игрушка в руках реальности. Вы – игрок.

– Можете представить, дотумкала, – невесело усмехнулась Эва. – Еще днем. Но почему-то меня это совсем не утешило. Тамару очень жалко – ту, прежнюю, которой на самом деле никогда не было, а я ее помню, отличная тетка. И черного зайца жалко – до слез!

– Зайца? – нахмурился тот. – А, понятно, картину. Но тут ничего не поделаешь. Жизнь полна сожалений об утраченном навсегда – любая! Моя, кстати, тоже. Но не ими одними полна. Так что вопрос только в том, что у нас есть, кроме сожалений. По-моему, дофига. Начиная с этого кофе и заканчивая властью над миром. Ну что вы так смотрите? Да, я нахал. Считаю, что власть над миром в моих руках. И вам от всего сердца рекомендую занять аналогичную позицию: она стратегически выгодна. И тактически тоже. И вообще так веселей. А мир на наш выпендреж снисходительно смотрит сквозь пальцы: он еще и не таких придурков видал… Попробуйте кофе. Что я, зря старался? На незнакомой, между прочим, плите!

Эва сделала над собой усилие, хотя казалось, ей сейчас не то что кофе, капля воды в горло не полезет, такой там стоял скорбный комок. Но ничего, как-то проглотила, почти не чувствуя вкуса – сперва один маленький глоток, за ним второй, сама не заметила, как выпила половину чашки. Сказала:

– Кажется, очень вкусно. Но мне бы сейчас, пожалуй, чего покрепче.

– Например, крепкого сна, – согласился ее гость. – Это самое лучшее, что можно придумать. Пока мы спим, разные невыносимые тайны, сводящие нас с ума, сами каким-то удивительным образом превращаются во вполне выносимые. Уж я-то знаю! Не представляете, сколько ужасных тайн я в свое время вот так… заспал.

– Вы издеваетесь? – устало спросила Эва. – На часах восемь вечера, я только что целую бадью кофе выпила, какой может быть сон? Я, по-моему, теперь вообще сутки спать не смогу – такое творится! Мир ежесекундно меняется, судьбы перемешиваются, мы как цветные стекляшки в калейдоскопе, который трясет невидимая рука, а вы говорите…

Эти слова она произносила уже с закрытыми глазами, оползая на кухонный диван, который до сих пор считала твердым, неудобным и совершенно неподходящим для сна. Но стоило этому типу похвалить снотворные свойства дивана – и вот пожалуйста, действительно стало невозможно сидеть тут и не задремать. Вот бы кому работать в рекламе! Арт-директором, да.

Эва проснулась от стука молотка, такого громкого, словно гвоздь забивали непосредственно в ее голову. Но все-таки нет, не прямо в нее. Стучали даже не в кухне, где она накануне уснула, не переодевшись в домашнее, а в комнате. Но все равно кошмар.

Небось арт-директор разбушевался, – мрачно подумала Эва. – Нет чтобы деликатно раствориться в предутренней мгле, как положено хорошо воспитанной галлюцинации. Надо было все-таки сразу топать к доктору за таблетками от него.

Осторожно спустила ноги с дивана и села, держась за голову. Голова гудела так, словно не кофе на ночь пила, а водку. Судя по ощущениям, полбутылки как минимум. Залпом и без закуски. Божечки, так нельзя.

Крикнула:

– Что вы творите? Зачем?

Ответа не последовало. Тогда Эва встала, автоматически, как уже много лет поступала, проснувшись, нажала кнопку кофейной машины и побрела в комнату, на ходу поправляя перекосившуюся за ночь блузку и массируя виски.

Думала: ладно, по крайней мере, в мире осталось только два по-настоящему невыносимых явления – этот грохот и моя башка. Со всем остальным и правда можно смириться, при условии, что стук прекратится, а голова станет хотя бы на пару центнеров легче – немедленно, прямо сейчас!

Стук прекратился ровно в тот момент, когда Эва переступила порог. Виновник адского грохота стоял посреди комнаты с орудием преступления в руках и настолько довольной рожей, что упаси боже увидеть такое поутру.

– Готов спорить, вы отвратительно себя чувствуете, – сказал он, приветливо взмахнув молотком. – Вполне обычное дело: отравление невыносимым. В ходе переработки во что-нибудь более-менее приемлемое всякое невыносимое дает подобный эффект. А я вам еще добавил. Грех было поднимать с утра такой шум, но я, каюсь, сделал это нарочно. По двум причинам. Во-первых, я точно знаю, что у вас нет пистолета…

– Некоторые люди, если довести их до крайности, и голыми руками могут придушить, – кротко заметила Эва. – Только не подумайте, будто я вас запугиваю, но родные рассказывали, мой прадед таким и был. Возможно, эта удивительная сверхспособность передалась мне по наследству. Во всяком случае, я всем сердцем надеюсь, что это так.

Этот гад улыбнулся еще лучезарнее, хотя, казалось бы, куда еще.

– А во-вторых, я очень хотел, чтобы вы срочно проснулись, – завершил он. – Штука в том, что у вашей гостьи очень мало времени. А если вас прямо сейчас не познакомить, непонятно, когда выпадет следующий шанс…

– Гостьи?! – переспросила Эва, дико озираясь по сторонам. – Какой гостьи? Какая может быть гостья вот прямо с утра?!

Из кресла, стоявшего у окна, поднялась седая женщина, такая загорелая и нарядная, словно посетила Эвину квартиру по дороге из Ниццы в Монако. Или наоборот.

– Извините, пожалуйста, – сказала она. – Меня зовут Кара, и я – главная виновница вашего неприятного пробуждения. Мне правда через четверть часа надо бежать. Но если вы придушите этого типа, как обещали, я с удовольствием полюбуюсь этим назидательным зрелищем. Всю жизнь мечтала, чтобы его кто-нибудь проучил.

– Да ладно – всю жизнь! – усмехнулся тот. – Мы с тобой хорошо если лет пятнадцать знакомы.

– Это роковое событие я с детства предчувствовала, – объяснила Кара. – Заранее начала мечтать.

На этом месте они предсказуемо рассмеялись, а Эва не менее предсказуемо поморщилась. Все это очень мило, конечно. Было бы. Например, в обед. А еще лучше – вечером. Не сейчас!

– Извините, – отсмеявшись сказала Кара. – Этот красавчик на всех так действует: в его присутствии взрослые, разумные люди превращаются в нелепых придурков, просто беда. Я-то планировала встретиться с вами совсем иначе. В гораздо более подходящей обстановке. И от всего сердца вас поблагодарить. Но он ворвался посреди ночи с криком, что надо срочно бежать к вам с подарком. Вот прямо сейчас, иначе бессмысленно, и все пропало. А спорить с ним бесполезно: если уж ему приспичило, кого хочешь убедит.

– Поблагодарить меня в подходящей обстановке? С подарком? – меланхолично переспросила Эва. – Ничего не понимаю. А вы мне случайно не снитесь? Хотя если снитесь, все равно не признаетесь, знаю я эти сны… Ладно. Сидите здесь и не переставайте – сниться или просто быть. Я сейчас вернусь. У меня машинка заткнулась, больше не фыркает, значит, кофе готов. Мне надо, срочно. Чтобы голову включить.

Пошла на кухню, сняла с горячей подставки чашку, выпила кофе залпом. Эспрессо из машины без сахара и молока – феноменально горькая пакость. Тем и хорош: если в первый момент не сдохнешь от этой адовой горечи, проснешься как миленькая, наверняка.

Поэтому в комнату Эва вернулась уже вполне вменяемой. Сказала:

– Извините, что не предлагаю кофе: вам не понравится. Он вообще никому не нравится, включая меня. Зато теперь я совершенно точно проснулась, а вы еще тут. Значит, вы – наяву. Ну хоть какая-то определенность. Ладно, поехали дальше. Что происходит? Кто вы? И что там еще положено спрашивать, застав у себя дома неизвестно кого?.. Только если можно, объясните понятно. На пальцах. Для тупых.

– Я Кара, – снова представилась седая загорелая женщина. – Родом оттуда, откуда был умирающий, которому вы помогли четыре дня назад. Пришла к вам сказать за него спасибо. Так понятно?

Эва молча кивнула, потрясенная не столько самой информацией, сколько простотой ее изложения. Вот уж действительно «для тупых» и «на пальцах». Не захочешь, а все равно поймешь.

– Мы все, включая приемную мать покойного и его дочь, бесконечно вам благодарны, – сказала Кара. – По многим причинам. Но прежде всего потому, что Альгис умер дома. Это считается очень важным. У нас легко умирать.

– Да, – почти беззвучно согласилась Эва. – Это я успела понять.

– Вы уже знаете, что этот человек был художником, – продолжила Кара. – На мой взгляд, великим; жаль, что так мало успел, а созданные им здесь картины, к сожалению, больше не существуют. Это большая трагедия. Гораздо хуже, чем сама смерть. Но все же осталось около полутора сотен его полотен, включая ученические работы. Одну из них мы решили вам подарить.

Взяла стоявший у стены небольшой, сантиметров тридцать на сорок, холст, натянутый на подрамник. Развернула его лицом к Эве.

– Вот. Только если вы не хотите эту картину, скажите прямо. Подарок не должен быть наказанием. Если вам тяжело рядом с ней находиться, я унесу.

С холста на Эву смотрел старый знакомый, черный плюшевый заяц с человеческими глазами. Правда, фон был не черным, а просто очень темным, как ночное зимнее небо, свинцово-серое, с проблеском бархатной синевы. Но не будем придираться. Все равно черным по черному. Все равно.

– Это тот самый заяц, – сказала Эва. – Картина другая, но заяц – именно тот, мой знакомый. Который исчез из Тамариного кабинета, из памяти секретарши и, наверное, вообще всех. Это лучший в мире подарок, я такого не… Хотя может и заслужила, не мне такие вещи решать. И да, я ее хочу. Мне сейчас очень надо – именно эту картину. Спасибо. Наверное, вы меня спасли от… сама толком не знаю. Например, от полной бессмысленности бытия, в которую я снова больше не верю. Из этого чертова черного зайца получился убедительный, подходящий мне смысл.

– А что я тебе говорил! – заметил Эвин гость, до сих пор молчавший. – Ей прямо сейчас был нужен этот заяц. Срочно, позарез. – И добавил уже для Эвы: – Гвоздь – чтобы повесить картину. То есть я не совсем уж сдуру стену долбил.

– Слушайте, а эта картина не исчезнет? – спохватилась Эва. – Если уж реальность решила, что ее автора не было никогда…

– Это здесь, у вас, на Другой Стороне его не было, – мягко сказала Кара. – А у нас был.

– «На другой стороне», – повторила Эва и невольно улыбнулась. – Вы нас так называете? «Другая сторона»?

– Ну да, – подтвердила Кара. – Мы считаем, что ваша реальность – изнанка нашей. А вы – те немногие, кто знает о нашем существовании – считаете Изнанкой нас. Это нормально, люди есть люди. Каждый представляет себя центром мира и соответственно ведет отсчет. А теперь извините, мне надо бежать. Я пришла невовремя и точно так же невовремя ухожу, но последнее как раз вполне поправимо. У вас есть карандаш и бумага? Спасибо. Это мой телефонный номер. Я здесь, у вас, не то чтобы постоянно, но часто и подолгу живу. Обязательно позвоните. Сегодня вряд ли застанете, а завтра было бы здорово. Как дальше – понятия не имею, но не сомневайтесь, придумаю что-нибудь. Очень хочу выпить с вами кофе. Ну или не кофе. Как пойдет.

Встала, посмотрела на повешенную картину, неодобрительно покачала головой:

– Криво же! И надо было немного пониже. И хотя бы на полметра левей!

Показала язык в пух и прах раскритикованному инсталлятору, подмигнула Эве и вышла. Надо отдать ей должное, совершенно по-человечески вышла из комнаты, без всяких там сумрачных мистических исчезновений. Несколько секунд спустя хлопнула входная дверь.

– Только попробуйте снова заладить, что я вас зря разбудил! – сказал Эвин гость, поправляя картину.

– И что тогда будет?

– Обижусь навеки. И не сварю вам кофе. Можете дальше свой лютый ужас из машинки хлебать.

– Не то чтобы я испугалась, – усмехнулась Эва. – Но надо быть честной: вы меня не зря разбудили. Заяц же! Такой невероятный подарок! И Кара такая прекрасная. Вроде ничего особенного не сказала, а как-то сразу стало вполне можно жить.

– Вот именно, – подтвердил он. И помолчав, добавил: – Мне кажется, вам сейчас нужен хороший друг. Я имею в виду настоящий, надежный человеческий друг, а не бестолковое наваждение вроде меня, которое мерещится, когда ему вздумается…

– …гуляет само по себе и проходит от полного курса вкусных полезных таблеток, – мрачно подхватила Эва.

– Ну уж нет. Не дождетесь. Проходить я точно не собираюсь. И таблеток от меня пока не изобрели.

После репетиции Ганса вполне предсказуемо накрыло. В последнее время с ним это часто случалось, Симон говорил: «На сегодня все», – и эйфория сразу сменялась лютой черной тоской. Чувствовал себя дурак дураком – отлично же поиграли, радоваться надо, а не ложиться и помирать только потому, что репетиция закончилась, и музыка престала звучать.

Симон и Янка этого совершенно не понимали, терялись – да что с тобой творится, дружище? Устал? Раньше надо было закончить? Так чего не сказал?

Поди объясни им, что не раньше надо было закончить, а наоборот, вообще никогда не заканчивать репетицию, не останавливаться, не умолкать, тогда все будет отлично – при условии, что какие-нибудь добрые ангелы заберут нас живьем на небеса, всей компанией, вместе со стульями и инструментами, потому что здесь, на земле, люди не могут играть бесконечно, приходится делать паузу, и вот это – проблема. А других нет.

Зато новенький кларнетист сразу понял, что с ним творится. Положил руку на плечо, отвел в сторону, сказал:

– Я в юности чуть не спился к чертям собачьим от этого горя – что музыка рано или поздно заканчивается, наступает пауза, и приходится просто жить.

– И что? – заинтересовался Ганс. – Чем дело кончилось?

– Не спился, как видишь. Не потому, что себя берег, просто оказалось, синька в таком деле не помогает, только хуже становится. А потом привык понемногу к этим сраным паузам. Ничего не поделаешь, они просто есть. И считаются жизнью. Ты тоже привыкнешь, дай себе время. Трудно быть молодым.

– Молодым?! Да мне уже под полтос.

– Догадываюсь. Но какая разница. Просто вот так поздно к тебе юность пришла. Бывает. Это гораздо лучше, чем если бы никогда.

Разговор как-то неожиданно утешил Ганса. Все-таки великое дело – лишний раз убедиться, что не один ты на свете такой псих. А ведь когда-то мечтал об исключительности, воображал себя единственным в мире. Наверное, все заурядные люди об этом мечтают. А как только взаправду становишься хоть немного особенным – например, чокнутым музыкантом, которому пауза пытка, всякая кода смертный приговор – сразу начинаешь озираться по сторонам в поисках таких же как ты. Очень уж трудно оставаться совсем без опор.

Как всегда пошел не домой, что там делать, а на набережную, к реке, за которой призывно горели цветные огни – красные, зеленые, желтые, яркие синие, на любой вкус. Нерис, конечно, не море, зато течение у нее быстрое. Все унесет без следа.

Обычно спускался с холма по лестнице, но сегодня почему-то пошел прямо по склону, по еще не успевшей привянуть от летней жары траве. На середине пути пожалел о своем легкомыслии: летние ночи, конечно, светлые, но все равно недостаточно, запросто можно шагнуть в яму, или запнуться о корень, ноги переломать. И как я тогда, скажите на милость, буду добираться на репетиции? – подумал, и самому стало смешно: насчет всего остального у меня, оказывается, нет вопросов. Одни репетиции в голове!

Смех смехом, но перспектива пропустить репетиции, а то и вовсе вылететь из квартета – любому можно найти замену, а у Симона не тот темперамент, чтобы спокойно сидеть и ждать – здорово его напугала. Достал телефон, включил фонарик, светил себе под ноги, смотрел внимательно, очень осторожно, медленно шел.

Ходьба по пересеченной местности при слабом свете маленького фонаря – занятие вдумчивое, можно сказать, медитативное; как оказалось, отлично помогает от всех душевных невзгод. Пока спускался, настроение как-то само незаметно исправилось, не хуже, чем возле воды. Но, конечно, все равно пошел к реке, просто для удовольствия. Хорошо сидеть у реки.

Шел и не узнавал знакомые улицы. Вроде они, а вроде и не они. Фонарей стало гораздо больше, причем половина почему-то зеленые. Стоят вперемешку с обычными, через один. Дома казались ниже, чем прежде; впрочем, зрительная память у Ганса всегда была не ах. Запросто мог перепутать эти кварталы с какими-нибудь другими. Ну или не запросто. Но все равно мог, факт.

Когда вышел на широкий проспект Гедиминаса, окончательно растерялся, потому что никакой это был не широкий проспект, а пешеходный бульвар, засаженный липами, которые уже начали цвести. На этом месте ум, обычно бойко выдававший рациональные объяснения любых странных происшествий, завис, как старый компьютер и в отчаянии выкрикивал отдельные, как ему казалось, подходящие по теме слова: «Перепланировка!» «Реновация!» «Озеленение!» Наконец ум не выдержал напряжения и завопил: «Чудеса!»

После этого Гансу почему-то сразу полегчало. Чудеса так чудеса, заблудился, так заблудился, сошел с ума, так сошел с ума. Липовый бульвар ничем не хуже былого проспекта. К тому же, репетиция уже закончилась, дома никто не ждет, опаздывать некуда, а на остальное плевать.

Шел, оглядываясь по сторонам так внимательно, как давно уже не смотрел на знакомые улицы – сперва в надежде понять, где все-таки оказался, спустившись в непривычном месте с холма, в какой свернул переулок, куда оттуда вышел, а потом – просто потому, что вокруг было красиво, как никогда. Всю жизнь оставался равнодушным к городской архитектуре, просто ее не замечал, но сейчас вдруг проникся. Надо же, оказывается у нас в центре столько крутого модерна! Довольно необычного, но определенно модерна; интересно, почему никогда не слышал про какой-то особый «Вильнюсский югендстиль» или что-нибудь в таком роде? Потому что это же явно он! С другой стороны, я много чего не слышал, – думал Ганс. – А когда слышал, пропускал мимо ушей. Когда я в последний раз говорил с людьми о чем-нибудь кроме музыки? И при этом внимательно слушал ответы? То-то и оно, дружище, то-то и оно.

Жизнь вокруг натурально бурлила, и это тоже было удивительно. Никогда прежде не обращал внимания, сколько в этой части города ресторанов, кофеен и баров, а теперь вдруг оказалось – им нет числа. Все двери по случаю теплой летней ночи нараспашку, столы на улицах, горят разноцветные лампы и свечи под стеклянными колпаками, хлопают пробки, смеются женщины; у входа в какой-то кабак поют хором, через дорогу танцуют под это пение – несколько юных пар и седые старик со старухой, оба в широченных матросских клешах.

Не удержался от искушения, свернул в маленький темный бар, показавшийся ему самым безлюдным – просто чтобы долго не ждать. Заказал текилу, тут же получил рюмку, соль и лимон на блюдце, а денег с него не взяли, сказали, каждому десятому посетителю сегодня напиток в подарок – вовремя зашел, угадал. Никогда прежде не выигрывал в лотереях, даже таких пустяковых, поэтому очень обрадовался, как будто получил не рюмку крепкого пойла, а сундук с сокровищами. С другой стороны, на кой мне сдался сундук.

От текилы не опьянел, напротив, как-то даже приободрился, собрался, голова стала ясной и звонкой, зато сердце бешено заколотилось, словно сдуру какой-нибудь тройной ристретто накатил. Поспешно вышел на воздух, присел на стул, посидел, переждал, сердце вроде бы успокоилось, а ясность и собранность никуда не делись. Вот и славно. Можно идти дальше, к реке. Уж на набережной-то сразу станет понятно, где я. Вдоль и поперек ее исходил.

Ночной воздух пах южным, теплым, соленым морем – так остро, словно оно было рядом, не в тысяче километров, а буквально в двух кварталах, куда не пойди, всегда в двух. Но это как раз совершенно нормально, в Вильнюсе часто пахнет морем, город как нарочно дразнится, тайком подмешивая к обычному аромату речных водорослей соль и йод. Но когда из-за угла навстречу Гансу вышла компания пляжников – девушки в шортах и лифчиках от купальников, голые по пояс мужчины с мокрыми волосами и полотенцами на плечах – он утратил остатки разума, остановил их, сказал:

– Извините, ребята, я заблудился, не понимаю, как пройти к морю, а вы явно идете оттуда, можете подсказать?

Компания дружно рассмеялась.

– Сегодня все ищут море, мы сами еле нашли! Зыбкое море в своем репертуаре. Еще с утра было на восточной окраине, а теперь – прямо вон там.

– Вон там? – ошеломленно переспросил Ганс. – Где – «вон там»?

– Идите до перекрестка. Видите, где светофоры? Там сразу налево и всего один квартал вниз, – объяснила одна из девушек.

А ее спутник добавил:

– Идите скорее! Ромас Убийца Крабов раньше всех пронюхал про море и уже открыл на пляже филиал своей забегаловки. По этому случаю обещал до полуночи поить всех бесплатно, так что у вас еще есть примерно полчаса.

Ясно было, что ребята его разыгрывают. Импровизируют, выдумывают на ходу. Но Ганс выслушал всю эту ахинею так внимательно, словно от слов шутников зависела его жизнь. Поблагодарил их и пошел к перекрестку со светофорами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Говорил себе: успокойся, притормози, куда тебе сейчас бегать. О ребятах подумай. Сердечный приступ ничем не лучше сломанной ноги.

Притормозить кое-как удалось, успокоиться так и не вышло. Когда сворачивал возле светофора, сердце колотилось, как бешеное, кровь стучала в ушах, перед глазами прыгали разноцветные искры, но это было похоже не на сердечный приступ, а на первый детский восторг при виде огромной коробки под елкой – пока неизвестно, что в ней, но ясно, это новогодний подарок. Весь, целиком – мне!

В конце длинного, освещенного круглыми оранжевыми светильниками квартала был пляж. У Ганса не возникло даже тени сомнения, сразу понял: пляж – настоящий. То есть не речной, а приморский. Если уж вырос у моря, сразу его узнаешь. И дело даже не в запахе – в звуках прибоя. Ни с чем не перепутаешь этот темный, тяжелый, нежный ритмичный гул.

Почему-то не удивился. И шагу не прибавил, напротив, замедлил. Словно боялся, что море исчезнет, испугавшись резких движений. Крался к морю, как кот к замечтавшемуся воробью. Был готов к тому, что море сейчас начнет отступать, шум прибоя станет тише, а после и вовсе умолкнет. Но этого не случилось, море осталось на месте, так уж ему повезло.

Долго брел по кромке прибоя, не разуваясь, хотя кроссовки промокли сразу. Но Гансу было плевать. Иногда садился на корточки, зачерпывал воду, умывался ею, пробовал на вкус – горькая. И соленая. Самая настоящая морская вода.

На пляже при этом царило веселье, как будто не ночь, а разгар выходного дня. Ну или ладно, буднего – для выходного все-таки маловато народу. Но вполне достаточно, чтобы всюду стоял развеселый гам, звенели бутылки, играла музыка, раздавались гулкие удары по тугому мячу, девушки то и дело забегали в воду с визгом, как будто она ледяная, хотя на самом деле градусов двадцать. Нормальная температура, непонятно, чего так орать.

Ганс видел и слышал всех этих людей, но все равно ощущал себя одиноким путником. Как будто веселые пляжники были просто декоративными голограммами, добавленными для пущей убедительности, со спецэффектами в виде визга юных купальщиц и поднятых ими брызг. Наверное, поэтому не стал сворачивать в пляжный бар-палатку с тентом в виде огромного пучеглазого краба, откуда доносились громкие, бодрые крики: «Пиво для всех бесплатно еще ровно семь минут!» – чтобы не исчез при его приближении, как положено всякому мороку. Хорошая штука, смешная, пусть еще постоит. А если и не исчезнет, на фига сейчас это пиво. Что может быть пьянее горько-соленой морской воды.

Шел, пока не споткнулся об оставленный на берегу, у самой воды шезлонг, да так удачно, что в него же и рухнул. И не стал подниматься – только сейчас понял, как сильно устал. Но кроссовки все-таки снял, избавился от мокрых насквозь носков и с наслаждением зарылся босыми ступнями в теплый влажный песок. Сидел так, наверное, целую вечность, смотрел на море, слушал его, осязал, как набегающие волны лижут штанины, но шезлонг не отодвигал, хотя постепенно промок почти по пояс. Сам не заметил как. Хорошо хоть саксофон носил в специальном водоотталкивающем рюкзаке, дорогом, как крыло самолета, надежном, как космический скафандр, потому что совершенно о нем не позаботился, просто положил рядом, прямо на влажный песок. Вот кстати чего-чего, а подобного разгильдяйства ни при каких обстоятельствах от себя не ожидал.

Чувствовал себя удивительно легким, как воздушный змей, даже предпринимал какие-то абсурдные, почти бессознательные усилия, чтобы оставаться на месте, не взлететь. Видимо на это и уходили все силы, иначе как объяснить, что их не было не только на то, чтобы подняться с шезлонга, но и на то, чтобы этого захотеть. С другой стороны, зачем куда-то еще идти? Вот я, вот море. Уже пришел.

Когда небо на горизонте – не прямо за морем, наискосок, правей – начало понемногу светлеть, обещая еще не рассвет, а только его неизбежность когда-нибудь после, Ганс заметил, что его пальцы постепенно становятся прозрачными – не как оконные стекла, как помутневший хрусталь. Сперва решил, померещилось, но проверил, посмотрев через пальцы на далекие пляжные огни – надо же, действительно просвечивают. И с каждой минутой все сильней. Прозрачность постепенно распространялась по телу – вот уже и через ладони стало можно увидеть свет, и предплечья понемногу начинают переливаться каким-то сумрачным перламутром. Ничего себе. Ну и дела.

Ганс не испугался, даже не особо удивился. Как-то очень спокойно подумал: похоже, я понемногу исчезаю. Это вполне логично: все-таки у нас в городе точно нет моря, у нас две реки. Где-то я, значит, не там оказался. В таком интересном месте, где меня просто не может быть. Поэтому мне придется исчезнуть? Может, оно и к лучшему – не помереть лет через двадцать от старости и болячек, а сгинуть неведомо где, на берегу моря. У моря хорошо исчезать.

Спохватился: только вот репетиции… – но тут же снова исполнился счастливого безразличия: ай ладно, чуваки точно выкрутятся. Симон быстро кого-нибудь найдет на замену, еще и получше меня. Я же, в сущности, довольно посредственный музыкант, только с ними расцвел почему-то. Ну так и любой другой расцветет.

Вспомнив о репетициях, потянулся за рюкзаком. Не то чтобы действительно захотел поиграть напоследок, музыка сейчас казалась ему просто приятным излишеством, всю жизнь была нужна, чтобы зарастить какую-то тайную рану, закрыть дыру, которой больше, похоже, нет, так что играть стало необязательно. Просто решил, это очень красиво – играть ночью у моря на саксофоне, постепенно бледнея, как предрассветное небо, становясь прозрачным, как вода. Хоть в кино вставляй такую финальную сцену. Смотреть на это, правда, особо некому: пляжники давным-давно разошлись по домам. Но море-то здесь, на месте. Оно – самый главный зритель. Так что пусть будет вот такой красивый финал.

Пальцы хоть и стали прозрачными, повиноваться пока не отказывались, и дыхание было как минимум не хуже, чем всегда, и губы отлично слушались. И радость от игры никуда не делась – пришла, заполнила под завязку, стоило только начать.

Начал вполне предсказуемо с Summertime, продолжил – обнять и плакать! – не менее предсказуемо: My Tears; за слезами последовал сладкий Blue Train. Смешно, – думал Ганс, – всегда считал себя неукротимым авангардистом, жаждущим новых путей, а как дошло до дела, ничего кроме старой доброй джазовой классики вспомнить не получается. Да и не хочу я сейчас ничего другого играть.

Когда закончил Blue Train, на его колено легла почти невесомая рука. И знакомый, господи твоя воля, невозможный и единственно возможный сейчас голос сказал:

– А теперь моих любимых «святых»!

Ответил, не оборачиваясь, просто чтобы не разорваться от слишком большой, непосильной порции счастья:

– Лорка, ты ретроград.

– Ретроградка, – педантично поправила его Лорета. – Обскурантистка и мракобеска. Ты, кстати, и сам не лучше. Так что давай, играй.

Сыграл, конечно. Он и раньше ей никогда не отказывал. То есть, конечно, отказывал – в пустяковых, житейских вопросах, но если уж Лорка в кои-то веки просила что-то сыграть, играл как миленький, даже если был не в настроении, спешил или хотел спать. И сейчас играл ее любимых «святых», а сам глядел на Лорету, которая сидела рядом с ним на песке, точно такая, как прежде, похожая на стриженого мальчишку с круглыми глазищами и ямочками на щеках, думал: как же это я так удачно умер, что сам не заметил? Никаких мучений – оп! – и сразу с Лоркой в раю! Неужели сердце все-таки остановилось от той рюмки текилы? Или, наоборот, разорвалось? Ничего себе крепкая выпивка у чувака.

Когда доиграл, Лорета сказала:

– Спасибо. А теперь давай, пакуйся и обувайся. Пора домой.

Это прозвучало так естественно и обыденно, словно они оба были живы и случайно встретились в городе, поэтому Ганс совершенно не удивился, не встревожился, не стал расспрашивать, что теперь считается их домом, далеко ли туда добираться, и много ли останется от него по пути.

Упаковал саксофон в рюкзак, дотянулся до кроссовок с носками, невольно поморщился:

– Противные, мокрые и холодные. Босиком пойду.

– Дело хозяйское, – согласилась Лорета. – Только здесь не бросай. Хочешь, я понесу?

Не дожидаясь ответа, одной рукой подхватила обувь, другую протянула Гансу:

– Вставай!

Сколько знал Лорету, всегда удивлялся, какая она на самом деле сильная, от хрупких по-детски женщин такого не ждешь, даже если помнишь по опыту, как обстоят дела. Вот и теперь удивился, как легко Лорета извлекла его из шезлонга, в котором так засиделся, что уже ощущал его частью себя. С другой стороны, – думал Ганс, – сейчас-то точно ничего удивительного. По идее, мы оба – мертвые, ангелы, или духи, никто нисколько не весит вообще. Хотя телесные ощущения почему-то никуда не делись. Все чувствую, как живой: в пятку впилась ракушка, губы болят, мокрые брюки неприятно холодят кожу, и колени ноют, как это всегда бывает, если долго сидеть на чем-нибудь слишком низком. Это что, по привычке? Типа фантомных болей? Надо потерпеть, постепенно пройдет?

Когда они вышли с песчаного пляжа на гладкий, твердый асфальт, Ганс с досадой подумал, что его нынешняя фантомная телесность какая-то слишком уж достоверная, перебор. В раю вполне можно было бы обойтись без мелких камешков, на которые он то и дело наступал в полумраке. Но почему-то не обошлось.

В конце концов он сдался, присел на край тротуара, надел скользкие ледяные кроссовки. Привычно выругался – два раза, по одному на каждую ногу. Лорета терпеливо ждала, улыбаясь своей фирменной улыбкой, специально предназначенной для житейских невзгод, одновременно сочувственной и насмешливой, чтобы не особо унывал. Когда он завязал шнурки и поднялся, сказала:

– Мокрые ноги – ужас, как противно, уж я-то знаю! Но за твою прогулку у моря – вполне нормальная цена.

– С учетом того, что я встретил тебя, вообще не цена, – согласился Ганс.

Лорета скривилась, как будто вот-вот заплачет, но решительно тряхнула стриженой головой, снова заулыбалась, взяла его за руку и повела дальше, как ребенка из детского сада. Гансу с непривычки даже понравилась эта роль, топал за ней без возражений и глазел по сторонам с совершенно детским восторгом: вот райская улица, засаженная райскими деревьями, на ней горят райские фонари, мимо проехали райские автомобили, мигает райский светофор, а там, на углу, райский дом, разрисованный райскими же русалками – офигенно красивый! Жалко, мы с Лоркой не в нем живем.

Наконец Лорета увлекла его в какую-то подворотню – по идее, тоже райскую, но темно там было, как в заднице сатаны. Не то чтобы Ганс прежде бывал в подобных местах, но некоторые сравнения приходят в голову, не дожидаясь личного опыта, сами по себе.

– Осторожно, – сказала Лорета. – Не споткнись. У тебя же есть телефон? Отлично. Посвети нам под ноги. Здесь вечно творится хрен знает что!

«Хрен знает что» – это были райские деревянные ящики, райские цветочные горшки, какие-то райские доски, лопаты и метлы, райский садовый гном с отколотой головой, райская собачья алюминиевая миска и райский велосипед, так удачно пристегнутый к райскому дереву, чтобы ни один ангел мимо не пролетел, не напоровшись на его победительный руль.

Ганс был столь потрясен этим райским бытовым хаосом и одновременно так внимательно смотрел под ноги, что не заметил, как Лорета отпустила его руку, и как он сам вышел из захламленного двора – почему-то не в рай, а просто на набережную Нерис, где нет никаких дворов и никаких подворотен. Но Ганс все равно оказался там. Некоторое время стоял, растерянно оглядываясь по сторонам – продрогший бесплотный дух в мокрых насквозь штанах и кроссовках – наконец неуверенно позвал: «Лорка! Ты куда подевалась?» – содрогнулся от жалобного блеяния, в которое почему-то превратился его голос, и заткнулся. Нет никакой Лорки. Лорка умерла, а я снова живой, как последний дурак. К живому она не придет.

Сел на лавку, посмотрел на свои руки. Руки как руки, нормальные, человеческие, не какой-то мутный хрусталь. Долго разглядывал пальцы в предрассветных сумерках в надежде обнаружить хотя бы намек на былую прозрачность. Не обнаружил, конечно. И тогда заплакал – о несбывшейся легкой смерти и утерянном рае, о Лорке, о море, о бульваре, засаженном липами, о доме с русалками, длинноногих девчонках в купальниках, тенте в форме пучеглазого краба и цветных фонарях – так горько, как, кажется, даже в детстве не рыдал.

Пока плакал, ему казалось, что Лорка по-прежнему где-то тут, рядом. Смотрит на него, сострадает, хочет обнять. Ощущение было такое убедительно достоверное, что длил бы его и длил, всю жизнь был согласен плакать, лишь бы чувствовать, что она здесь.

Слезы закончились прежде, чем Гансу хоть сколько-нибудь полегчало. В любом человеке ограниченный запас слез, а во взрослых мужчинах сорока девяти лет их обычно так мало, что хоть у прохожих одалживайся. Но в это время суток на набережной никого нет.

Однако когда Ганс отнял руки от лица, оказалось, что прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки сидит на корточках какой-то незнакомый мужик и так внимательно его разглядывает, словно собирается то ли ограбить, то ли нарисовать портрет.

– Извините, – поспешно сказал незнакомец. – Свинство с моей стороны вам сейчас мешать. Но уйти, ничего не объяснив, было бы еще худшим свинством. Потому что вы же, наверное, думаете, будто чудом встретились с покойной женой, а теперь снова ее потеряли. А вы не потеряли – в том смысле, что терять было некого. Вас сюда привел я.

– Что? – переспросил Ганс. И повторил: – Что?!

Вернее, он только хотел спросить, а на самом деле просто беззвучно открыл рот. Не смог выговорить ни слова. Голоса почему-то не было. И мыслей не было. Да и чувств тоже почти не осталось – ничего, кроме горя и изумления, таких огромных, всепоглощающих, что все остальное просто не помещалось в него.

– Я не нарочно, – сказал незнакомец. – То есть я не нарочно прикинулся вашей женой, чтобы вас помучить. Просто надо было вас увести, пока не исчезли, любой ценой. Это только поначалу кажется, будто исчезнуть приятно. На самом деле, вам бы совсем не понравилось превратиться в жалкую, беспамятную, голодную тень и бесславно погибнуть от рук тамошних полицейских, которые, при всех их несомненных достоинствах, на этой стадии исчезновения уже не умеют спасать. И вообще никто не умеет, не только они. В общем, надо было срочно уводить вас с пляжа, где вам было так хорошо, что хрен бы вы меня послушались, а времени оставалось в обрез. На такие случаи у меня есть один прием – довольно жестокий, зато безотказный: человек видит на моем месте того, кого любит больше всего на свете, больше жизни, больше себя самого. Вот и вы увидели, кого надо. И пошли за мной. И вернулись назад. И правильно сделали. В этом городе нет моря, но жить здесь все равно хорошо. Вы живы, вы снова есть, даже саксофон не посеяли, будет на чем играть – все это в сумме просто отлично, хотя вам понадобится время, чтобы по достоинству оценить этот факт. Сейчас-то вам – хуже некуда, это я понимаю… Хотите выпить?

Ганс отрицательно помотал головой. Сказал, вернее, подумал, беззвучно шлепая губами, как глупая рыба: «Мне бы сейчас сигарету», – и тут же ее получил. Без фильтра, со сладковатой бумагой и такую невообразимо крепкую, что лучше бы не просил.

От сигареты ему здорово полегчало – в том смысле, что затошнило от непривычно крепкого табака, и остальные проблемы поневоле отступили. Понятно, что временно. Но хоть так.

– Ужасная дрянь, – сказал он наконец прорезавшимся голосом.

– Да, – кивнул незнакомец. Он выглядел страшно довольным собой. – Хуже стакана водки на голодный желудок. Это не то «Монте-Кристо», не то «Лигерос»; в общем, кубинская сигарета, из обрезков сигарного табака, таких уже давно не делают. Ну или делают, но в Европе точно не продают. Но у меня в кармане как раз завалялась одна. Рад, что вам пригодилась. Добро пожаловать домой.

– Я был… где-то не здесь? – спросил Ганс. – На том свете?

– Можно и так сказать, – легко согласился незнакомец. – Но лучше не надо, потому что это неправда. Такой же «свет», как этот, ничем не хуже. Читали в детстве фантастику? Ну, тогда совсем просто. Считайте, это был параллельный мир. И знаете, что я вам в связи с этим происшествием посоветую? Никогда не стирайте свои штаны.

– Что вы сказали? – Ганс был уверен, что ослышался. – Сразу после «параллельного мира»?..

– Я сказал: не стирайте свои штаны. Если они сами высохнут, на них останутся следы от морской соли. Такие противные белые разводы – ну вы же у моря выросли, знаете, что я имею в виду.

Ганс молча кивнул, не понимая, к чему он клонит.

– У вас будет хоть какое-то доказательство, – завершил незнакомец. – Не самое убедительное, но гораздо лучше, чем ничего. Про некоторые невозможные события лучше точно знать, что они действительно были. Потому что если от них отмахнуться – а отмахнуться захочется, так уж устроен наш ум – считайте, все было зря. Даже море. А с ним так обращаться нельзя.