Наше неутомимое стремление интерпретировать любое поведение собаки согласно тем же схемам, что мы используем в собственной повседневной жизни, распространяется и на других животных, хотя наиболее ярко оно проявляется именно в отношении самых близких человеку существ — Canis familiaris. Становится понятно, почему такая строго научная дисциплина, как психология животных — или этология, в широком смысле слова, — с самого начала решительно отвергла общепринятые представления о поведении животных и почему канон Моргана стал ее основополагающим принципом. Вплоть до недавнего прошлого этология рассматривала антропоморфизм как в высшей степени ошибочный подход, который следовало выявлять и искоренять.

Столь категоричный отказ от укоренившегося в общественном сознании стихийного антропоморфизма неизбежно привел к научным дискуссиям относительно наличия у животных разума как такового. Возведенный в ранг догмы, подобный подход не мог не привести к серьезным негативным последствиям. Не вдаваясь в подробности этой запутанной истории (Rencket Servais, 2002), скажем только, что принцип полного отказа от антропоморфизма привел научные исследования к развороту в сторону объективизма, то есть направления, при котором наличие субъектности у животного сводится к минимуму, а то и вовсе полностью отрицается.

Речь идет, в первую очередь, о бихевиоризме как первой заметной парадигме в психологии животных. Бихевиоризм провозглашает отказ от любых определений, касающихся ментальности, таких как разум, представления, ожидания, намерения, желания, разумность, расчет, чувства, субъективные состояния и т.д., рассматривая их в качестве абстракций, не поддающихся наблюдению. Это научное течение предполагает, что любое исследование должно опираться исключительно на те данные, которые можно непосредственно видеть и осязать, иными словами, данные, представляющие собой физическое описание движений животного. Кроме того, это течение тесно переплелось с представлением о том, что поведение животного объясняется не его внутренней предрасположенностью, обусловленной врожденными инстинктами, а приобретенными условными рефлексами, выработанными в процессе обучения под действием внешних повторяемых стимулов. Эта идея получила широкое распространение в начале прошлого века благодаря работам видного ученого, Ивана Павлова, на которого в дальнейшем охотно ссылались бихевиористы. С тех пор у них в лабораториях собаки стали самыми распространенными животными.

Неудивительно, что бихевиоризм довольно быстро столкнулся с серьезными эмпирическими трудностями. Многочисленные опыты показывали, что условные рефлексы слишком часто отступали под натиском инстинктов, что уже само по себе доказывало всю силу и инертность именно инстинктивного поведения животных. Например, некоторые бихевиористы попытались выработать у енота-полоскуна условный рефлекс бросать монетки в копилку. Каждый раз, когда монетка из его лап падала в щель, он получал награду. Однако экспериментаторов ждало разочарование: награда для этих животных ничего не значила. Они вовсе не собирались делать то, что от них требовалось, даже несмотря на многократное повторение награды за каждую монетку, упавшую в копилку. Еноты продолжали тереть монеты в лапах и складывать их возле себя, настолько силен у них был инстинкт к полосканию и собирательству (Budiansky, 2002, p. 127).

Дисциплина, впоследствии названная этологией в частности благодаря работам Николаса Тинбергена и Конрада Лоренца, окончательно сформировалась во второй трети XX века. Становление этой науки связано именно с критикой бихевиористской схемы условного рефлекса. Новая наука настаивала на том, что ученому необходимо покинуть лабораторию — любимое место бихевиориста, в котором он привык проводить свои опыты, — и заняться наблюдением за поведением животных в такой обстановке, где мог бы проявиться его истинный смысл. Единственно возможным вариантом такой обстановки для каждого вида служит его естественное природное окружение. Однако, подобно бихевиористам, представители дисциплины, которую сегодня часто называют «классической» этологией, наотрез отказывались признавать существование психических состояний у животных и полностью поддерживали канон Моргана. Так что антропоморфизм этаким пугающим призраком по-прежнему витал над головами ученых, которые всеми возможными способами старались от него уберечься. Одним словом, они предпочитали недооценивать разум животного, чем оценивать его объективно, но с нарушением правил.

Только в последнее десятилетие, с развитием поведенческой экологии, когнитивных наук и эволюционной теории игр, оковы «антиментальности» в этологии немного ослабли, хотя и по сей день этот принцип большинство этологов широко применяют на практике. Так в этологии была открыта новая область исследований, посвященная изучению когнитивных возможностей животных. Работы Дональда Гриффина (Griffin, 1992) способствовали тому, что одно из важнейших направлений современной этологии, называемое «когнитивной этологией», поддержало идею о существовании у животного настоящей психологической жизни, включающей такие сложные мыслительные процессы, как осознание самого себя и понимание причинно-следственных связей в поведении. Еще более значительные изменения претерпело отношение к антропоморфизму, вокруг которого последние несколько лет ведутся жаркие дебаты. Многие ученые утверждают, что категорическое неприятие и полный отказ от любого предположения о существовании ментальности у животных могут привести к таким же досадным ошибкам, как и те, что были допущены при антропоморфическом подходе к интерпретации их поведения. Многочисленные заблуждения бихевиористов на этот счет служат ярким тому подтверждением.