Глава 19

Гехирн Шлехтес уставилась взглядом в пустую миску. Тушеные органы, которыми потчевал ее Эрбрехен и которые считались источником здравомыслия, почти не утоляли того голода, что грыз ее изнутри. «Что-то здесь не так». Она чувствовала себя немощной, исхудавшей и сухой как трут. Ей нужно было жечь. Может ли рагу из душ действительно отсрочить безумие и неизбежный срыв, которые случаются с теми, кто предался своим иллюзиям? Как червячки, подрастали внутри у Гехирн сомнения, и она задавалась вопросом, не эти ли жуткие блюда порождают в ней сомнения. Если вера давала могущество, то сомнение, конечно же, было ее противоположностью. Что такое сомнение, если не противостояние вере?

Находясь с Эрбрехеном рядом, она считала его красивым, думала о нем как о друге и о возлюбленном – что с того, что он к ней никогда не прикасался, – и видела в нем средоточие всего самого важного. Когда она отходила подальше, ей на ум шли такие слова, как, например, «Поработитель». Она стояла там, наблюдая за Эрбрехеном, и видела этого человека мерзким слизняком. Пиявкой. И все же уйти она не могла. Всегда возвращалась она к Эрбрехену и радовалась тому, какое внимание оказывал ей этот человек, ликовала оттого, что он ее друг.

«Ты жалкая и слабая, – много раз повторяла она самой себе. – Грош тебе цена. – И все же она не могла взять и уйти. – Если я потеряю Эрбрехена, у меня действительно ничего не останется, и сама я буду никем и ничем». Было ли это любовью?

Табор Эрбрехена подходил все ближе к Зельбстхасу. Караван тащился, как улитка, поскольку Эрбрехен не мог отказать себе в комфорте. В каждом селении и в каждом городке они останавливались, чтобы пополнить припасы и заполучить новых людей, которые пойдут вместе с ними. Большинство городов переходили на их сторону без помощи Гехирн.

День за днем подползали ближе грозовые тучи, а рассудок Регена становился все слабее, истощенный неуемной нагрузкой. Тощий шаман шел, шатаясь, бледный от кровопотери. Кожа его превратилась в анемичный пергамент, натянутый на искривленные кости и подергивавшиеся сухожилия. Гехирн наблюдала за распадом личности этого человека одновременно с отстраненным любопытством и с гложущим ужасом.

В последний день приходилось уже кричать, чтобы можно было расслышать друг друга из-за беспрестанных раскатов грома. Небо ярко освещалось пронзительными вспышками молнии, и от Гехирн пахло паленым мясом. Когда рассудок Регена окончательно угаснет, вернется солнце.

«Почему Эрбрехен не делится с шаманом своим рагу из душ?»

Если Реген умрет, Гехирн окажется в опасности. Неужели Эрбрехена это не волнует? Не преследует ли он тем какие-то темные цели? Гехирн подумала, не стоит ли ей поделиться с шаманом собственной порцией, но засомневалась и не стала. Что будет, если она скормит рагу Регену, а лучше шаману не станет? А вдруг души и органы психически здоровых не помогают восстановить подорванное душевное равновесие тем, кто отдался собственной нестабильности? Что тогда станет с Гехирн? И, что еще важнее, как это может отразиться на осуществлении планов Эрбрехена? Хассебранд отгоняла от себя такие мысли и поглубже прятала свои сомнения. Лучше она продолжит верить, что рагу помогает, чем получит подтверждение того, что это не так.

Сегодня она ехала в паланкине возле своего возлюбленого и говорила себе, снова и снова: «Эрбрехен никогда не предаст меня». В отличие от Кёнига, Эрбрехен был ей настоящим другом. Она смотрела, как шаркающей походкой тащится Реген. Шаман был для Эрбрехена инструментом, с помощью которого он защищал ее, Гехирн.

– Он не использует меня, – шептала себе Гехирн. – … Он меня… Я ему нравлюсь. – Она хотела произнести слово «любит», но ее собственные губы воспротивились этому.

– Что-что? – спросил Эрбрехен. – Я не расслышал, что ты сказала.

– Да так, ничего.

Он пристально посмотрел на нее; его зеленые глаза казались сонными, почти закрытыми, до тех пор пока она не добавила:

– Я просто разговаривала сама с собой.

Эрбрехен отвел взгляд, обвел глазами табор своих почитателей.

– Я это делаю постоянно. Не так много людей, с которыми стоит говорить. – Он взглянул на нее. – Совсем другое дело – с тобой.

Эта фраза была совершенно явной уловкой, но все же ее сомнения сразу же показались Гехирн глупостью.

– С тобой мне тоже нравится разговаривать.

На это Эрбрехен ответил смущенной улыбкой.

– Можно тебе задать один вопрос?

– Конечно.

– Некоторые рождаются с надломом, и иллюзии переполняют их с первого дня жизни, тогда как у других все начинается с какого-то триггера или эмоциональной травмы. – Он облизал губы медленным, чувственным поворотом ярко-розового языка. – Я еще слышал, что иногда у людей начинаются бредовые иллюзии после удара по голове.

Она знала, к чему все это приведет, видела разгоревшийся голод в глазах Эрбрехена. Она сжала челюсти, и громко щелкнули костяшки пальцев: Гехирн сжала кулаки.

– Я почти то же самое слышала от Ауфшлага, – сказала она, изо всех сил стараясь сделать вид, что эта тема ее не особенно волнует. «Не надо, пожалуйста».

Эрбрехен кивнул, как будто отлично знал, кто такой Ауфшлаг, и спросил:

– Ты с рождения была хассебранд?

– Нет. – «Прошу тебя, не спрашивай. Ну пожалуйста, не спрашивай об этом».

– Что с тобой случилось – это была физическая травма? – спросил он, подаваясь вперед, как будто пытался вдохнуть запах ее отчаяния.

«Он знает, каков будет ответ, и все равно спрашивает. Так может вести себя только эгоцентричный ублюдок-гефаргайст. Он и есть гефаргайст, – напомнила она себе. – Ему плевать на то, какую боль он мне этим причиняет. Ему все равно…»

– Я спрашиваю, – добавил он, – потому что ты мне не безразлична.

«Он любит меня!» Желчью начали вскипать и подниматься в ней воспоминания.

– Папа… Мой отец очень меня любил. Так сильно, что мама меня за это ненавидела. Она очень ревновала. – «Или ей было противно».

Она ему рассказала все. Она рассказала ему, как отец трогал ее, а потом держал руки над огнем, чтобы пламя очистило его от грехов, а потом то же самое делал и с ее маленькими ручками. Она вспомнила, как вопила, пока не надорвала глотку. Рассказала ему, как мать от нее отстранилась, а потом стала делать вид, что Гехирн вообще не существует. Она рассказала ему про тот день, когда она стала девушкой, и как она впервые зажгла огонь одной только силой мысли.

– Ты с твоим отцом? – Лицо Эрбрехена сморщилось от отвращения. – Ты знала, что поступаешь дурно, – произнес он, и на мгновение ей захотелось сжечь этого жирного слизняка: он вслух сказал о том, за что она себя ненавидела. Одного взгляда его глаз цвета морской волны хватило, чтобы это желание рассыпалось вдребезги.

– С того дня, – продолжала она, – сколько бы отец ни держал мои руки в огне, у меня не оставалось ни волдырей, ни ожогов. Я спросила, означает ли это, что я избавилась от греха. – Она безрадостно, глухо рассмеялась. – Он покачал головой и сунул мои руки поглубже в угли.

Потом, когда она превратилась в юную женщину, ее отец отвернулся от нее – у него вызывало отвращение то, кем и какой она стала.

– Они выгнали меня из дома, когда мне было четырнадцать, – закончила она. Слезы струились по ее лицу, солеными каплями обжигали губы. – Через несколько лет я вернулась, а они спросили, почему я их покинула. Сделали вид, что ничего и не произошло. Потом, когда мама вышла из комнаты, папа меня стал трогать. – Она заскрипела зубами до боли в челюсти, и вот уже воздух вокруг нее заколыхался жаркими волнами. – Я его сожгла.

– Тебе повезло, – сказал Эрбрехен. Когда она посмотрела на него, не в силах ничего произнести от потрясения, он добавил: – По крайней мере, тебя кто-то любил. Пусть и недолго. – Он покачал головой, закусив нижнюю губу. – Через несколько секунд после рождения я оказался в придорожной канаве. – Он протянул жирную руку к бедру Гехирн, но остановился, так и не коснувшись ее. – Много лет я считал ту пару, которая меня нашла, моей семьей, хотя мне и не разрешалось называть их отцом и матерью. Они держали меня только до того момента, когда меня стало возможно выгодно продать. – Эрбрехен наморщил свой маленький носик, который при этом почти скрылся между круглых щек. – Мне еще не исполнилось четырех лет, как меня уже два-жды гнусно предали. Но они меня недооценили. Никто не понимал, насколько я умен. А я учился. Больше меня никто никогда не предаст.

Эрбрехен повел рассказ о своей жизни на улицах, где его воспитывали, передавая друг другу, разные сутенеры и шлюхи и где ему каждый день приходилось бороться за выживание и за еду. Он рассказал ей о тех долгих годах, когда его продавали и обменивали, совсем как товар, как нежную плоть, имевшую свою цену. И всегда он наблюдал, всегда слушал. Всегда учился.

– Нами движет желание, выступающее под маской потребности, – сказал он. – Если понять нужды человека, то сможешь склонить его к чему угодно.

Пока он рассказывал, Гехирн заметила, что вздрагивает от рыданий. Его лишили всех надежд в жизни еще до того, как он успел понять, что такое надежда. Ее собственные страдания показались незначительными рядом с тем, что пережил он. Как ей только пришло в голову, что стоит рассказать ему о своих мелких обидах?

«Боги, сколько же ему пришлось страдать. Как он может сидеть рядом со мной и так невозмутимо рассказывать историю своей жизни?»

– И однажды один мой клиент, состоятельный старик, сказал, что любит меня. Он обещал сделать для меня все что угодно. – Эрбрехен рассмеялся и радостно хлопнул в ладоши. – На следующий день он выполнил мою просьбу: моего сутенера утопили в ведре козлиной мочи. – Он вздохнул, задумчиво улыбнувшись воспоминаниям. Улыбка развеялась. – Но то, что он называл любовью, было просто потребностью. Он меня не любил. Меня никто никогда не любил и не любит. Им все время нужно, нужно, нужно, они всегда требуют. Никогда не любят. – Он снова взглянул на нее, будто проверяя, не перестала ли она его слушать. – И вскоре я понял, что в небольших группах людей я мог переделать, как пожелаю, потребности почти каждого. Но в городе, в окружении тупых масс, мое могущество было ограничено. Когда я в очередной раз уехал из города с моим любовником и его свитой, я сделал так, чтобы мы никогда не вернулись. Они стали моими первыми друзьями и много лет следовали за мной. – Он пожал одним плечом, и его левая грудь задрожала. – Друзья приходят и уходят. Хотел бы я знать, остается ли кто-нибудь из них со мной до сих пор. – Он пробежал взглядом по толпе своих почитателей, но, казалось, при этом почти не смотрел на них.

«Какой же у него грустный голос, как ему одиноко». Гехирн хотела обнять Эрбрехена, хоть немного утешить его, но вспомнила его нежелание к ней прикоснуться. «Он боится любить меня», – поняла она. Возможно, он боится быть отвергнутым?

Гехирн вытерла слезы уже влажным рукавом. Она понимала, что значит быть отверженной. «Он рассказывает мне это, потому что любит меня. Он открывает все и готов решиться на все». Она такой храброй никогда не будет.

«Как могла я усомниться в его любви?» Она свесила голову, устыдившись, что настолько эгоцентрична, что ей нужно от любимого больше, чем он дает ей.

Через несколько часов она вспомнила, о чем размышляла в тот момент, когда ее отвлек Эрбрехен. Не специально ли он сбил ее с мысли?

Сомнения упали в темную, благодатную почву.

Эрбрехен не желал, чтобы его друзья, счет которых уже шел на тысячи, отрывались от него на такое расстояние, где его влияние не ощущалось бы, и поэтому никого не отправлял в разведку. Поэтому, когда все они подошли к Фертайдигунгу, ворота были заперты, а на стенах стояли защитники. Казалось, город и окружающие посевные земли, охваченные вызванными Регеном бурями, почти превращены в руины. Значительная часть земель выгорела под ударами молний, была исколочена градинами размером с кулак, а затем затоплена ливнями. Гехирн обратила внимание на явное отсутствие трупов. Странно. Среди таких страшных разрушений она ожидала увидеть хотя бы несколько мертвых тел.

Эрбрехен послал одного из своих новых друзей – напыщенную даму, которая еще не успела отощать и сохраняла некоторую пышность форм, – потребовать, чтобы Фертайдигунг сдался. Солдаты на стене расстреляли ее из дюжины арбалетов, и она рухнула на размокшую землю.

Эрбрехен покачал головой, поцокал языком и обратил печальные зеленые глаза на Гехирн.

– Не знаю, почему они так себя ведут. Им придется просить прощения.

И тогда женщина неуклюже поднялась на ноги, повернулась и направилась обратно к паланкину Эрбрехена; он только и произнес «Ой!», хмуро глядя на приближающуюся женщину.

– Она же умерла, верно?

– Да, – ответила Гехирн, которая все так же сидела рядом с Эрбрехеном. – Я подозреваю, что в Фертайдигунге живет мощный фобик, который питает глубокий страх перед смертью и мертвецами.

– Вот те на. Сожги ее.

Гехирн почувствовала, как ее рот растянулся в зверином оскале – она отринула ту толику сомнений и подавленности, что лежала у нее на сердце. Женщину и землю в радиусе ста шагов от нее охватило пламя. На влажной земле огонь быстро погас, но женщина продолжала гореть. Превратившись в огненный столб, она все так же переставляла ноги и подходила все ближе. Даже с этого расстояния от нее пахло вкусненьким.

Эрбрехен осторожно откашлялся.

– Она все еще идет к нам, – сказал он с легкой дрожью.

У Гехирн из самой глубины души вырвался всхлип, и ее слабеющая связь с реальностью окончательно разорвалась. Возможно, от страха Эрбрехен на мгновение ослабил контроль, потому что в тот самый момент Гехирн поняла, что она всего лишь игрушка в руках поработителя. В лучшем случае любимая игрушка, но никак не больше. Эрбрехен использует ее, а потом выбросит. Ее ждет такая же судьба, как у Регена. Она была беспомощна.

«Он пожирает мои потребности точно так же, как заглатывает свое рагу. Еще одна душа несется в жирное брюхо, которое никогда не насытится».

Но у нее по-прежнему есть огонь…

Пламя, охватившее ту женщину, мигнуло, стало ярче и превратилось в ослепительный белый маяк. Несколько секунд на сетчатке всех потрясенных наблюдателей оставалась запечатлена та женщина, ставшая уже похожей на скелет. Она превратилась в пыль и пепел, в пятно на ветру.

Гехирн вскрикнула, прижав кулаки к груди, как ребенок, пригнувшийся перед разъяренным взрослым. В голове у нее нарастало давление, напряжение стремилось вырваться наружу. «Сейчас мои глаза закипят», – подумала она.

Рассудок – противоположность могущества. Обрести одно значило отказаться от другого. Преданная, попавшая в ловушку и беспомощная, Гехирн нежно оберегала свои обиды, как девчушка, несущая в руках раненую птицу. Она понимала, что Эрбрехен ее использует, но это знание никак не помогало ей высвободиться из лап поработителя. Она и любила, и ненавидела, испытывала к неприглядному слизняку и отвращение, и благоговение перед ним.

Понимание не дало ей свободы: оно просто позволило ей ясно увидеть истинную глубину той тюрьмы, где она оказалась.

Гехирн завопила от боли в горле, в котором уже пылало.

Каменные стены раскалились докрасна и начали растекаться, как размокшая глина. Городские ворота рассыпались: они послужили лишь растопкой.

Гехирн видела, как в городе встают мертвецы: с трудом поднимаются на ноги, с непониманием и ужасом осматриваются вокруг. Мертвецов объединяла общая цель, и они, тяжело ступая по пылающим руинам, вышли из городских ворот и двинулись в сторону почитателей Эрбрехена. Мертвецы горели, но продолжали наступать.

Эрбрехен завопил: его паланкин стал неуклонно крениться. Своей силой он не позволял броситься в бегство тем, кто был возле него, но им приходилось нести паланкин, массивное тело Эрбрехена и к тому же Гехирн, так что двигаться быстро они не могли.

Поднявшись на ноги, чтобы лучше видеть, Гехирн наблюдала за приближением мертвецов. «Пусть они меня получат. Наверное, смерть – лучше, чем вот такая жизнь».

Эрбрехен завопил на Гехирн:

– Останови же их! Сожги их! Сожги их всех!

Гехирн была рабыней – ей повелевали и Эрбрехен, и огонь. Она услышала приказ первого и подчинилась желанию второго.

Горел город.

Горели поля.

Мертвецы сгорели.

Мир превратился в ревущий вихрь из пепла и дыма.

Огонь распространялся.

Гехирн вскрикивала и смеялись, рыдала и гоготала.

Столбы пепла, которые когда-то были живыми людьми, завертелись в набиравшем силу штормовом ветре.

Сжечь мир.

Паланкин Эрбрехена накренился и рухнул на землю, придавив нескольких несчастных, которые его несли. Хассебранд почему-то все еще стояла. Эрбрехен кричал, чтобы Гехирн остановилась, пока не охрип, но проклятая женщина отринула от себя все мысли, предавшись чисто сексуальному наслаждению, которое дарил ей огонь.

Эрбрехена охватил ужас, когда он осознал: рагу из душ никак не повлияло на прирученного им хассебранда. Напрасно он делился с ней своей порцией.

Напрягая те мышцы, которые у него уже много лет оставались без дела, он подполз поближе к Гехирн. Оказавшись на достаточно небольшом расстоянии, тучной рукой он ударил воющую женщину сзади под коленками. Гехирн упала камнем, и Эрбрехен, оперевшись на одну дрожащую, как желе, руку, стал лупить ее по лицу, пока хассебранд не потеряла сознание.

Потом, когда оставшиеся в живых почитатели Эрбрехена занялись сбором провизии и стали сгонять в одно место уцелевших после пожара жителей города, он сидел и всматривался в лицо лежавшей без чувств женщины. Она казалась спокойной, ее клыки, обычно заметные, были не видны. Она оказалась полнее и намного старше, чем ему хотелось бы, но все равно он находил в ней что-то очень привлекательное.

«Она опасна».

Это так, но в ней было и нечто большее. Она не только любила его, – ведь любить его должны все, – она хотела любить его. Это делало ее особенной. Он протянул руку к ее лицу, почти коснулся его, но остановился. Может ли она любить его таким, каков он в действительности?

«Нет, она любит твою потребность в любви. И больше ничего». Она любит, потому что, как и у остальных, у нее нет выбора. Никто не знал, как одиноко ему живется в самом центре.

Эрбрехен убрал прочь руку, чтобы вытереть щеку. Что это, не слеза ли? Он фыркнул. «Жалость к себе тебе не идет».

И все же здорово было бы иметь возле себя человека, который тебя по-настоящему любит. «Может, я смог бы любить ее в ответ на ее любовь. Можно попробовать».