Евгений Лукин
Серенький волчок

Такое впечатление, будто Господь Бог взял вдруг и выключил свет: яркая, как прожектор, луна сгинула в белёсой мгле, и посыпался вскоре из этой мглы снежок, заново перебеливая опушку, подлесок, двускатную крышу одиноко стоящего дома.

Матёрый волк со вздыбленным седым загривком протиснулся сквозь дыру в дощатом заборе и, очутившись во дворе, просиял глазами, прислушался. Всё тихо. Ни лая, ни истошного блеяния, один лишь шорох падающего снега. Живности Пахомыч с некоторых пор не держал: собачья конура пуста, а в бывшем хлеву теперь располагался гараж.

Постояв секунду в неподвижности, зверь крадучись двинулся к дому, где справа от крыльца чернела то ли плаха, то ли пень, увенчанный кривой снежной шапкой, из которой подобно перу торчал черенок ножа. Тоже в шапочке.

Лесной разбойник приостановился, присел – и взметнулся в высоком прыжке. Перекувыркнувшись через пень, упруго упал на все четыре лапы… Да нет, теперь уже не лапы. С опушённого свежим снежком наста поднялся и выпрямился жилистый голый человек с лицом несколько волчьих очертаний. Содрогнулся, охлестнул плечи костлявыми руками. Зябко, чай, без шкурки-то…

Услыхав стук из сеней, Пахомыч захлопнул чугунную дверцу (в печке взбурлило пламя), поднялся с корточек, обернулся.

– Заходь, не заперто. Только шеметом, слышь, а то хату застудишь…

Дверь открылась и закрылась. На пороге стоял голый худой мужчина уголовной наружности. Без фиксы, правда, без татуировок, зато в шрамах – судя по всему, от зубов, то ли волчьих, то ли собачьих. Нечёсаная башка изрядно побита сединой.

– Задрог, твою навыворот мать? – не без злорадства осведомился лесник. – Поди вон в углу возьми…

Оборотень снял с гвоздя тулупчик, закутался.

– Так-то оно лучше… – проворчал Пахомыч. – Наследил сильно?

– Да там снег пошёл, – простуженным голосом отозвался пришелец. – К утру припорошит…

Присел к столу, исподлобья окинул взглядом углы.

Лесник тем временем выставил на стол глубокую сковороду, снял крышку, и по горнице разошёлся упоительный дух жаренной на сале картошки.

– На вот, – буркнул хозяин, подавая пришельцу вилку. – Поешь хоть по-человечески…

Сам сел напротив и стал смотреть, как насыщается изрядно, видать, оголодавший в лесу перевёртыш. Лицо хозяина ничуть при этом не подобрело – напротив, делалось мрачнее и мрачнее. Дождавшись конца трапезы, лесник и вовсе сдвинул брови.

– Ну ты что ж, друг ситный, творишь? – сквозь зубы спросил он, даже не ответив на хриплое «спасибо».

– Ты насчёт жеребёнка? – хмуро уточнил гость. – Так это не мы…

– А кто? Я, что ли? – Пахомыч засопел. – Сколько раз тебе говорить: к хозяйству Первитина близко своих не подводи! Ты вообще смекаешь, кто он такой? Да мы тут все под ним ходим: и я, и ты… А егерей подымет? А отстрел с вертолёта устроит? Что тогда запоёшь?

– Да точняк не мы! Зуб даю, Пегого работа…

– Ага! Пегого! Побереги зубы – пригодятся… Пегий в это время со своей бандой у Клименок овчарню брал!

Пришелец встрепенулся, вскинул голову.

– И как? – с интересом осведомился он.

– Да никак! – бросил Пахомыч. – На собак нарвались. А там у Клименок собаки – дай боже! Туркменские волкодавы…

– Да знаю… – безрадостно отозвался гость.

Пахомыч и сам не мог бы сказать, зачем пять лет назад во время облавы, поставленный егерем на номер, он воткнул свой охотничий нож в середину годовых колец гладко срубленного пня на краю поляны. Просто загадал: попаду с первого раза в десятку – значит на меня-то он и выбежит.

И действительно, выбежал. Не матёрый, правда, волчище – скорее переярок, а то и прибылой. Обезумев от страха, едва не вписался в пень, но в последний миг перемахнул, причём кувырком, – и тут пришёл черёд обезуметь Пахомычу, потому что на ноги перед ним вскочил испуганный тощий паренёк с тронутым сединой правым виском и совершенно голый.

Хорошо хоть не выпалил со страху!

– Ой, блин!.. – выдохнул подросток. – Чо за прикол?..

Глаза у него были совершенно белые.

Потом, пару дней спустя, Пахомыч потолковал с местным знахарем, в книжки заглянул – и по всему выходило, что случай выпал, можно сказать, небывалый: человеку обратиться в волка, перекувыркнувшись через пень с вонзённым в него ножом, – штука, известная аж со времён князя Всеслава, но чтобы тем же самым макаром природный волк нечаянно, да ещё и без заговора, перекинулся в человека… Нет, о таком никто даже и не слыхивал.

И ведь как удачно, стервец, обернулся: сразу по-людски залопотал! Речь его, правда, была сбивчива, местами невнятна и по молодости лет сильно засорена словами-паразитами.

– Я, блин, короче… – ошалело, взахлёб бормотал малец. – Бегу, короче… Ну и, короче, блин…

Словно перед участковым оправдывался.

Опомнившись, Пахомыч скинул брезентовую плащ-палатку (облаву затеяли осенью) и укрыл ею дрожащего перевёртыша. А потом ещё пришлось отбивать его от подоспевших собак, которых внешним видом не проведёшь.

Охотникам сказал, что племянник.

Свой стукачок в стае – какая находка для лесника! На большее Пахомыч не рассчитывал, и оказалось, зря. Седой (такое было у волчишки бесхитростное погоняло) оказался крепким, смышлёным, и всё-таки, кабы не покровитель, нипочём бы не стать ему вожаком. Но конкурентов со временем перестреляли, а несколько удачных налётов на домашний скот (опять-таки не без наводки) сильно добавили Седому авторитета.

Поначалу Пахомыч прикидывал даже, не переверстаться ли по такому случаю из лесников в егеря (начальство не раз предлагало), но потом раздумал. Браконьеры с топорами казались ему куда более мирным и покладистым народом, нежели браконьеры с охотничьими ружьями.

Вечером того же дня, когда случилась облава, Пахомыч свалил бензопилой старый тополь у крыльца, воткнул в широкий ровный пень всё тот же охотничий нож, и попробовали они с мальчонкой повторить чудо на поляне. Честно сказать, оба робели: а ну как далеко не всякий древесный обрубок на это дело пригоден? Ничего, сработало… Кувырок туда – человек, кувырок сюда – волк.

Года через три Пахомыч уже крышевал и лесок, и прилегающие к нему окрестности. Всё знал – и знаниями своими пользовался с умом: когда людей предупредит, когда волков…

С каждым превращением Седой делался старше и угрюмее. Взрослел на глазах. Сначала это радовало, потом стало удручать. Мы-то лет по семьдесят живём, а они-то редко до тринадцати дотягивают в дикой природе. Глядя на него, и о себе задумаешься.

Менялась повадка, юношеский жаргон помаленьку вытеснялся уголовным. Говорить с ним становилось всё труднее, особенно с тех пор, как выбился в вожаки.

– Ну ты долго ещё Чекáна своего отмазывать будешь?

– А чо те Чекан? – ощетинился Седой. – Конкретный волчара, живёт по понятиям…

– Ага! По понятиям… А то я правой его передней лапы не знаю – без двух когтей! Хоть бы след за собой заметал!..

– Отметился, что ли, где?

– Да он везде уже, твой Чекан, отметился! И возле жеребёнка тоже. Думаешь, я один такой приметливый?

– А кто ещё?

– Да нашлись… зоркие…

Лесник закурил. Седой с недовольным видом поднялся, взял табурет и отсел на дальний край стола. Табачного зелья он, как, кстати, и водочного перегара, на вздым не любил.

– Пахомыч… – позвал Седой, и хрипловатый голос его зазвучал несколько сдавленно. – Мне без Чекана – никак. Молодёжь подрастает, борзеет, того и гляди скинут…

– А мне?! – взорвался лесник, выбросив дым из ноздрей. – Мне как – с твоим Чеканом?..

– «С твоим»! – передразнил лесной гость. – А может, с твоим?

Пахомыч заругался шёпотом и загасил недокурок.

– Ладно, с нашим… – пропустил он сквозь зубы.

– Ну… может, опять стрелки на Пегого переведём?.. – с надеждой спросил Седой.

– А думаешь, не пробовал?.. – остервенело огрызнулся Пахомыч. – Первитин уже говорит: достал ты меня уже, говорит, со своим Пегим! Пегий за балкой стаю водит, сюда не суётся… Обидел он тебя, что ли?.. Это он – мне!

– Ну! А ты?

– Соврал, что обидел… – нехотя признался лесник. – Собаку, дескать, порвали…

Седой крякнул, смутился.

– Нет, ну с собакой, конечно… – покашливая и не глядя в глаза, признал он. – С собакой моя вина. Не досмотрел… Но она ж сама в лес убегла! А братва-то разбираться не будет: откуда, чья?.. Ты уж не серчай, Пахомыч…

– Да хрен с ней, с шавкой! – отмахнулся лесник. – Дура была…

– Ты хоть предупреди, как новую заводить будешь…

– А на кой заводить-то?.. – Пахомыч невесело усмехнулся. – У меня вон ты есть – никакой шавки не надобно…

Что-то дрогнуло в волчьем лице гостя, блеснули из-под тяжёлых надбровий зелёные злые глаза. Конечно, брякнул лесник не подумавши. Сравнить волка с шавкой? Да это всё равно что вора в законе ментом назвать! Пахомыч и сам это понял, поспешил загладить бестактность.

– Ну всё-всё, проехали… – пробурчал он. – Давай-ка лучше об этом нашем… безбашенном…

Разумеется, осознание того, что питомцу его до старости остаётся года четыре, а то и меньше, с некоторых пор не на шутку беспокоило Пахомыча. Пора было и о смене подумать. Закинул однажды мыслишку – привести волчонка полобастее, поучить кувыркаться через пень. Просьба Седому не шибко понравилась, но волчишку привёл. Лобастого. Годовалого.

Для испытания выбрали ту самую поляну, воткнули нож, и Седой на глазах прибылого показал тому, как оно всё делается. Однако стоило вожаку перекинуться в человека, волчишка завизжал от ужаса и кинулся наутёк. Второго Седой приводить отказался.

А про первого думали: пропадёт. Не пропал. Через несколько дней приковылял в стаю без двух когтей на правой передней лапе (в капкан, что ли, так удачно попал?). Седого боялся до дрожи, но готов был теперь идти за ним куда угодно. А крыша, конечно, у Чекана поехала. Такие номера откалывал, что однажды чуть свои не загрызли.

Теперь вот жеребёнок…

Седой сидел ссутулившись, уперев локти в стол, играл желваками.

– Значит, иначе никак? – глухо спросил он.

– Никак, – перекривившись от сочувствия, подтвердил Пахомыч. – Ну ты ж сам на него жаловался бесперечь! – вскричал он плаксиво.

– Значит, никак… – ещё глуше повторил Седой. Кивнул. Вздохнул. – Ну, стало быть, дело решённое… Давай рассказывай, что вы там надумали.

Но лесник всё ещё не мог успокоиться.

– Да пойми ты!.. – умоляюще говорил он. – Первитин вообще всех волков в округе выбить хотел – до того взбесился… Я его еле уговорил, чтобы только того… этого… кто жеребёнка зарезал… Жеребёнок-то непростой, родительница – бывшая чемпионша…

– Короче! – угрюмо прервал его Седой. – Рассказывай давай!

Лесник встал с табурета, подошёл к шкафчику, налил стопку и ахнул её разом. Обернулся. Выдохнул.

– Будет облава, – севшим голосом сообщил он. – Когда будет точно – скажу… Как узнаю, так сразу и скажу… Стае дай знак, чтобы уходили балкой, а сам с Чеканом – во весь мах на мой номер! Ну дальше уж дело моё…

– Не промахнёшься?

– А я когда-нибудь промахивался?

Кривая улыбка выдавилась на волчьем лице Седого.

– Да уж… – сказал он и тоже встал. – Ладно. Пора… – Снял тулупчик, повесил на гвоздь в углу. – Проводишь?

– Да провожу, конечно…

Снаружи по-прежнему пушил снежок. Подошли к пню, слабо освещённому из окна. Седой потирал мгновенно озябшие плечи.

– Кувыркайся давай, – велел Пахомыч. – А то простынешь нагишом…

– Не простыну, – успокоил тот. – Не впервой… А где, ты говоришь, эта балка? По которой стаю уводить…

– А вон… – Пахомыч повернулся, хотел указать, но охнул и опустился ничком на опушённый наст.

Седой выждал малость, убедился, что дело сделано, и, вынувши клинок из-под левой лопатки лесника, воткнул на место, в центр годовых колец – благо дырка в кривом сугробике виднелась отчётливо.

Отступил на шаг, перекувыркнулся через пень – и вот уже посреди тёмного двора стоял матёрый волчище со вздыбленным седым загривком. Не глядя на лежащего, он снова подступил к древесному обрубку и ударом лапы выбил нож, навсегда отрезая себе путь в мир людей.

Повернулся – и сгинул в ночи.

А снег, похоже, зарядил надолго. К утру припорошит все следы.