Иван Наумов
Одинокое солнце

Рахмета взяли прямо в Марьиной Роще, в собственных хоромах, едва начало светать.

Не гавкнула сторожевая, не зазвенел охранный колоколец. Только Феодора поднялась из постели, набросила на плечи платок и скользнула к окну, почуяв недоброе.

Запотевшее стекло сверкало каждой капелькой в лучах уличного светильника. А за неверным ночным мерцанием стелилась серая рассветная хмарь.

Но что-то Феодора там углядела, лишь охнула:

– Рахметушка!

Тут и лопнула внизу входная дверь. Дубовой доски дверь, между прочим, помудрее, чем в ссудных домах Мещанской или Плющихи – от любых напастей заговорённая, с уходящими в стены запорами и коваными петлями заподлицо. Разлетелись мелкой россыпью защитные зеркала, опали пеплом обереги. Заходи кто хочешь.

Думал Рахмет через окно крышами уйти, да по стеклу уже зазмеился колючий вьюн, что ни миг – новый побег шипы выпускает.

По лестнице забухали сапоги.

Феодора не пала духом – давно знала, что однажды так и случится. Встала подбоченясь в дверях спальни, лишь глянула раз через плечо – то ли жалобно, то ли жалостливо.

– Вернусь, – негромко сказал Рахмет. – Гривни – знаешь где. Сову упреди.

Он сгрёб с подоконника несколько птичьих перьев, надломил каждое и бросил на пол. Обвёл взглядом комнату: выцветшие обои с тиснёным цветочным узором, расшитые рыбами подушки на перекидной скамье, горку, одёжные сундуки, разобранную постель…

Тугой жгут воздуха ворвался в комнату, подхватил его и вмял в потолок. Завяз Рахмет, что муха в паутине, пальцем не шевельнуть. Нос расплющило, брови к ушам поползли.

Сначала в комнату сунулись стрельцы, из коренных. Поводили влево-вправо стволами дробовиков, Феодору отогнали в угол. Даром что все в древолитовой броне с головы до пят, а глаза всё равно напуганные, понимают, что не к корчмарю на кисель зашли.

Следом через порог шагнул теневой. Кожаный плащ заговорами расшит, в пальцах правой руки ветер свистит, на плече финист когтями перебирает. Не иначе как сам начальник сыскного приказа Евпат Скорнило лично в гости пожаловал.

– Ну, здравствуй, Соловушка!

Ласково сказал, душевно. А в глазах, как в зеркале, заранее приговор написан – рудники глубокие да на годы долгие.

– Обознались, ваше благородие, – просипел Рахмет. – Ошибка, должно быть, какая. Из Подвеевых мы, никаких Соловушков тут отродясь…

Тотчас воздушный кулак въехал Рахмету под ложечку, аж слёзы навернулись. Чтоб не сомневался, значит.

Теневой, брезгливо сметя сапогом в сторону ломаные перья, подошёл близко-близко, так что остроклювая голова финиста оказалась прямо перед щекой Рахмета.

– Ты меня, древляной, байками не корми, – тихо сказал Скорнило. – Пора за дела ответ держать.

Птица коротким и быстрым движением клюнула Рахмета в шею, выдирая клок кожи с мясом.

Вошёл листвяной, затоптался в дверях. Очки на носу, бородёнка пегая, повадки учёные. Вот, стало быть, кто с дверью разобрался. Развернул он себе перед носом приказной свиток и забубнил надтреснутым голоском:

– Рахмет Подвеев, сорока лет от роду, древляного рода, сословия разночинного, а отныне разбойного, третьего дня заочно приговорён судом Срединного округа к острожному бытию вплоть до особого указания градоначальника лично. Острог подлежит замене на каторжные работы в рудниках Шатурского края – по ходатайству Теневой Думы и в связи с вопиющей нахрапистостью учинённых подсудимым злодеяний, список коих…

Не сдержала тяжёлого вздоха Феодора. Теневые ничего не забывают и никогда не отступаются. А тут такой случай отблагодарить за ущерб, нанесённый их имуществу.

Пока листвяной перечислял вскрытые хранилища и ограбленные златовозы, ретивые стрельцы, задрав руки, обшарили на Рахмете одежду. Сдёрнули с мизинца печатку, сорвали с шеи цепочку со Священным Древом, простучали подошвы сапог – нет ли тайников.

Во дворе ждал чёрный «воронок» с сонным водителем, у ворот мялся перепуганный околоточный, на цепи внатяг подёргивал лапами скованный листвяным заклятием Оглоед.

Рахмета в исподнем запихнули на заднее сиденье, запястья в наручниках, рот стянут подгнившей тряпкой. По бокам уселись рослые стрельцы.

За окошками потянулись частоколы Марьиной Рощи, исконного древляного поселения, обиталища служивого и торгового люда, вотчины воров и перекупщиков.

Потом под колёсами застучали булыжники мостовой.

Если на Лубянку, подумал Рахмет, то беда. И себя не спасёшь, и друзей подведёшь. Одна надёжа, что и так забита Лубянка, полнится через верх задержанными по кудесным делам, и для простого осуждённого уже не найдётся места…

«Воронок» подле Самотёки свернул на Садовое. Миновал и Сухаревку, ощерившуюся конурками торговых рядов, пустыми в этот час, и ровный строй доходных домов по обе стороны Черногрязской – а это означало, что везут в «Таганку».

Редкие духовые светильники бросали им вслед желтушные лоскуты.

Немеркнущая ещё спала – и оттого не знала, что знаменитый Соловей, былинный злодей, долгие годы наводивший страх на все приказы, принадлежащие княжескому теневому роду, препровождается по её улицам в оковах и с вонючим тряпьём во рту на пересылку, чтобы вскоре раз и навсегда пропасть в болотах Шатуры.

Было предчувствие, что сразу поволокут в пыточную. Однако в «Таганке» не оказалось даже дознавателя. Стража ограничилась лёгким мордобоем, после чего Рахмета расковали, всунули в полосатую острожную рубаху и швырнули в холодную.

Весть о поимке Соловья бежала впереди него. Таганская пересылка изнутри жила своим уставом. В переполненной холодной яблоку было негде упасть, но Рахмету со всем почтением выделили местечко наверху. Он упал на неструганые доски и закрыл глаза.

Духота и запах сотен немытых тел заставили его окончательно поверить – попался! Обещание вернуться, данное Феодоре, не было пустословием, однако предстояло потрудиться, чтобы выбраться с пересылки или сбежать во время перевозки.

Лучшие места в холодной занимали признанные воры из листвяных и древляных да коренные, сплошь налётчики да убивцы. Преступников теневого рода здесь не водилось – по княжьему повелению их уже давно содержали в своих, отдельных острогах.

Ближе к выдолбленной в углу вонючей выгребной яме жались древляные, что проходили не по блатному, а по кудесному делу. Мальчишки, вышедшие на Лубянскую площадь со своими нелепыми призывами, глупыми мечтами о равенстве между родами. Кудесный приказ вязал их пучками, но доброхотов не переводилось – тем более что накануне празднования пятисотлетия княжеского дома власть старалась держаться помягче и крикунам грозила от силы дюжина плетей. Блатные кудесных не жаловали, и молодняк жался в углу испуганным стадом.

Рахмет с любопытством прислушался к разговору, затянутому одним из коренных с доверчивым кудесным – худым черноглазым пареньком. Тот и заговорить не успел, как сразу выболтал коренному своё имя.

Охрана по одному выкликала кудесных. Мальчишки уходили и больше не возвращались – по порции горячих на спину, и домой, к мамкам-папкам, а те небось и сами добавят.

Козява – так коренной представился незадачливому кудесному – добродушно предложил мальчишке попить из своей плошки. Тот заколебался, но согласился, опасаясь оскорбить отказом.

Рахмет приоткрыл глаза – и успел заметить, как одним движением пальцев Козява выковырнул из-под ногтя невидимое глазу зёрнышко и уронил его в плошку. Беспечный паренёк сделал несколько больших глотков – в холодной и впрямь было жарко, а от страха и у матёрых волков горло сохнет. Рахмет только вздохнул да и повернулся на другой бок.

К его лежанке протиснулся какой-то листвяной. По суетливым повадкам легко было догадаться, что он в услужении.

– Соловей, тебе Кабан велел передать…

Ну, точно!

Поспевала воровато оглянулся и приблизил к Рахметову уху тонкие, змеюками гнущиеся губы.

– Через час стража сменится, а у нас там человечек. Выведет, будто на допрос, а на дворе отпустит. Там водовозы поутру толкутся, в пустой бочке внешнюю охрану проедешь, и – здравствуй, Пресня, я вернулся!

– Ты что ж, – Рахмет отстранился и пристально посмотрел поспевале в глаза, – свободой торгуешь?

– Зачем обижаешь, напраслину возводишь, – затараторил тот, за словесами пряча боязнь, – мы ж со всем почтением-уважением, не дело это – Соловью в клетке сидеть! Сорок гривень занесёшь Мирохвату-шапошнику на Хитров, там любой подскажет. А Кабан на полгода к тебе в долю войдёт. Не думай плохого, не нахлебником – и бойцов даст, и пару пулемётов! Большие дела сможешь крутить!

Рахмет покосился туда, где, привалившись к стенке, на верхней лежанке отдыхал толстобрюхий бородатый листвяной. Тот медленно и едва заметно кивнул в ответ: не боись, дело стоящее!

– Что ж твой Кабан сам тут сидит, коли стража прикормленная?

– Уважаемому вору и в остроге чертог, – льстиво улыбнулся поспевала. – Да и не влезет Кабан в бочку-то!

Гнусно захихикав, тонкогубый начал пробираться назад, переступая через лежащих вповалку пересыльных.

– Надумаешь – только мигни, – сказал он напоследок.

А паренька-древляного уже почти сморило. Быстро действует маков цвет, хороши снадобья у коренных. Шатаясь, наступая на лежащих, никого уже не боясь, он бродил по холодной, то мыча, то заливаясь неудержимым смехом. Козява смотрел на него почти по-отечески – хотя и возраста они были одного, и стати, и масти.

Древляного закачало, он сделал несколько широких пьяных шагов и ухватился за лежанку Рахмета, цепляя ладонями занозы.

Рахмет развернулся к нему, хотел оттолкнуть, но паренёк вдруг заговорил громким шёпотом, прерывисто и страстно:

– Сбереги, умоляю, сбереги!.. Ты древляной, я древляной, важнее нету… Чую, силы тают! Потеряю – не прощу себе!.. Сбереги!..

Что-то маленькое и твёрдое, размером с лесной орех, оказалось у Рахмета в горсти. У паренька совсем подкосились ноги, он споткнулся о скрючившегося на каменном полу бродяжку и рухнул через него спиной вперёд. Козява и его соватажники загоготали.

– Алим Юсупов! – гаркнул стражник. – На выход!

Козява глумливо ощерился:

– Иду, господин охранник!

Цыкнул на зароптавших кудесных, и те поникли, как трава. Вихляющей походкой коренной вышел из холодной, напоследок махнув остающимся – счастливо, мол, оставаться!

А настоящий Алим Юсупов без чувств лежал в углу. Проснётся – узнает своё новое имя да и отправится с ворами лес валить или уголь рубить, разбираться никто не станет. Дело обычное – каждому своя доля.

Рахмет разжал кулак и посмотрел на загадочный орешек. Перевоплощённое растение? Вряд ли – и на вид неживое, и на ощупь. Оберегов таких он тоже отродясь не встречал. Вокруг Рахмета всегда крутился народ всяких родов и сословий, и он не без основания считал себя всезнайкой. Странным было не то, что паренёк смог пронести в холодную неучтённый предмет – ловкость рук отличала любого древляного, – а то, что в орешке-камушке этом угадывалась ценная вещь совсем, совсем непонятного назначения.

Толстомордый Кабан смотрел вопросительно прямо на Рахмета.

Где-то в глубине пересылки ударили склянки.

И Рахмет неожиданно для себя кивнул в ответ. Листвяной удовлетворённо качнул головой, шепнул пару слов своему поспевале, и тонкогубый начал пробираться к дверям.

Алим спал мёртвым маковым сном, так и не сняв ног с бродяги.

Рахмет не удивился, когда вскоре у двери выкрикнули его имя. Под удивлёнными взглядами блатных и кудесных он вышел из холодной. Лицом к стене дождался, пока стражник справится с засовами.

Рано, конечно, радоваться, но почему же нет предвкушения удачи? Пока безликий страж вёл его от решётки к решётке, Рахмет раз за разом прокручивал в памяти разговор с тонкогубым. И вдруг все маленькие странности этого утра сложились в простую и удручающую картину.

Среди теневых княжьего дома всяко найдётся пара желающих свернуть шею Соловью-Разбойнику. Но смертную казнь высочайшей милостью год назад превратили в пожизненные рудники, да ещё и с разъедающей разум надеждой на «особое указание». Только разве кто запрещал убить заключённого при попытке к бегству? Пальнуть по бочке из дробовика – большего и не надо.

То-то листвяной расщедрился! Взялся долю обсуждать, будто не знает: с древляным торговаться – без штанов остаться.

Льдинка пота сбежала по позвоночнику. А страж уже отпирал служебный ход. Со двора пахло навозом, доносились ругань тележников, фырканье лошадей.

– Третья бочка, – не глядя на Рахмета, сказал страж. – Двинь мне в челюсть только!

Попроситься назад в холодную? Нет уж.

Рахмет без размаха хлёстко влепил стражнику в скулу и сквозанул по узкому проходу, зажмурившись, стараясь не думать о пуле в спину.

В бочку он точно лезть не собирался. Выручай, авось!

Разношёрстный народ, оказавшийся в «Таганке» по своей воле – водовозы, поставщики, приказчики торговых домов, – большей частью толклись на крыльце учётчика в противоположной стороне длинного узкого двора, рядом с коваными острожными воротами, преградой, отделявшей Рахмета от вольного мира. Дюжина подвод выстроилась рядком в ожидании разгрузки или оплаты.

Пригнувшись, Рахмет подобрался к задам телег. Миновав круглобокие бочки четырёх водовозок, он подобрался к следующей подводе. В нос ударила кисло-сладкая вонь портящихся овощей. Листвяные из пригородов всегда охотно скупали отходы и помои на корм крепкой желудком перевоплощённой скотине.

Не раздумывая, Рахмет перевалился через край. Он с трудом зарылся с головой в склизкие залежи гниющей репы и брюквы. Пытаясь закопаться глубже, он нащупал… чужую руку. Жёсткие пальцы медленно сжали его ладонь. Рахмет едва не закричал.

Прошла вечность, прежде чем послышались приближающиеся голоса хозяев подводы. Телегу мотнуло, качнуло, затрясло.

Листвяных было двое, то ли братья, то ли отец с сыном. До Рахмета доносились обрывки разговора – деревенские сплетни, нудное обсуждение цен, шуточки про Хавронью, которая и не такое лопала…

Не шевелясь, не смея высвободиться из затянувшегося рукопожатия, задыхаясь от тошнотворного брюквенного смрада, Рахмет впал в тяжёлую полумёртвую дрёму. Отъехать подальше, подальше, подальше…

Снилась гороподобная Хавронья, мелющая зубами-жерновами его руку, финист начальника сыска – тот клевал в лицо, норовил добраться до глаз…

Телега надолго встала. Сколько Рахмет ни прислушивался, листвяных слышно не было. Он высунулся на поверхность, жадно глотнул свежего воздуха, огляделся. Лошадка понуро стояла перед воротами в высоком частоколе одиноко стоящего в лесу поселения. Листвяные по ту сторону возились с засовами.

Медлить не стоило.

– Давай, братка, поспешай! – негромко позвал Рахмет, судорожно высвобождаясь из-под гнили.

Он всё сильнее тянул на себя держащую его руку – пока среди разноцветных овощей не показалось синюшное лицо, вывалившийся язык и закатившиеся глаза беглого коренного Козявы.

Полосатую острожную рубаху пришлось бросить в болоте.

Какое-то время Рахмет бежал перелеском вдоль тракта, падая ниц каждый раз, как в поле зрения показывались обоз, самоходка или всадник.

Спешить, спешить, спешить, ныла рана на шее. Быстрее, быстрее, пока не дошла до сыскного приказа весть о бегстве Соловья, пока не лёг на крыло белоглазый финист, знающий беглеца на вкус.

Рахмет ввалился в первую же придорожную корчму – как был, голый по пояс, всё тело в разводах бурой болотной тины.

– За ради Мокоши-Милостивицы, – хрипло выговорил он, взглядом показывая на стойку с напитками. – Ограбили, лиходеи, и гнутой княжки не оставили!

Редкие утренние посетители с любопытством разглядывали незадачливого купчину – в такой близи от Немеркнущей бытовой разбой считался редкостью. Корчмарь, вислоусый древляной, долго изучал разбитое лицо и мокрые штаны нищего гостя. Потом вынул из-под стойки гранёный стакан и наполнил его до краёв мутной дешёвой сивухой.

Рахмет опрокинул пойло в глотку, даже не задев лунку от выбитого зуба.

– На заставу бы доложить, – без особой охоты протянул корчмарь.

– Благодарствую, – ответил Рахмет, – сам справлюсь. Далеко ль?

Благодатное пахучее тепло расползлось в груди, и финистова метка успокоилась, перестала дёргать почти сразу.

– С полверсты будет, – сказал корчмарь уже вслед голопузому гостю.

Рахмет обогнул заставу, едва не заплутав в дремучем бору, и снова выбрался ближе к дороге.

Вскоре ему повезло. Ветер издалека принёс низкое злое мычание. Над макушками молодого березняка, подступившего к самой дороге, показались две пары саженных рогов и холмообразные загривки бычаг. От каждого шага огромных животных земля уходила из-под ног. Вереница сцепленных телег длинным поездом выползала следом за ними из-за загиба дороги.

Рахмет задолго до приближения обоза перебрался через глубокую канаву вдоль обочины – на неожиданное появление купцы могли ответить и стрелой, и пулей.

Навстречу ему, ловко прошмыгнув между шагающими столбами бычажьих ног, заспешил мужичок-древляной на толстобокой лошадке – провожатый. Он издалека показал обрез двустволки, а Рахмет успокаивающе поднял руки, предъявляя открытые ладони.

Не стоило врать бычажным про ограбленный обоз – любой уточняющий вопрос мог раскрыть обман.

– День добрый! – улыбнувшись, крикнул Рахмет, на ходу соображая, что он скажет дальше.

В итоге провожатый услышал печальный сказ недотёпы-чинуши о глупом и стыдном азартном проигрыше в весёлом доме на двадцатой версте. Вскоре Рахмет трясся в жёсткой и душистой перевоплощённой луговой зелени, каждая травинка в палец толщиной. Словоохотливый тележник, поглядывая на дорогу, засыпал Рахмета слухами о новой древляной вольнице в Яхромском крае, о Кулябе – листвяном, поставившем поезд на полозья из беложелеза длиной в целую версту, о том, что на пятисотлетие княжьего дома выпустят новые заёмки ценою в гривню. Расщедрившись, даже одолжил попутчику чистую рубаху под обещание вернуть её не позднее третьего дня на подворье Еремеева, что в Люберцах.

Поезд вошёл в пригород. По обе стороны дороги потянулись глухие заводские заборы, отороченные поверху колючим вьюном. Пыльные домишки рабочих слободок кособочились кучно, как опята на пеньках.

Внутрь кольцевой дороги бычагам ходу не было. На Люберецком подворье вокруг поезда засуетились древляные. Бычаг распрягли и отвели к исполинским стойлам, а телеги ломовыми растащили по одной. Добронравный купец сунул Рахмету несколько медяков и, подмигнув, посоветовал больше с теневыми за игру не садиться.

Не выходя с подворья, Рахмет нашёл рюмочную и влил в себя новую меру духовитого посадского самогона. Договорился с обедавшим лихачом, что тот подбросит до Садового за умеренную мзду.

Немеркнущая встретила беглеца обычной мешаниной красок, звуков, запахов. На перекрёстках мальчишки-вестовые выкрикивали заголовки новостных свитков. Насупленные чиновники спешили из приказов по домам. Румяные лоточницы на площадях торговали жареными оладьями по княжке за пару. В Кузьминском саду из-за деревьев звучали гусли и рожки. Задирая колени, молодые барышни крутили стремена изящных трёхколёсников.

Рахмет смотрел на Немеркнущую глазами постороннего – хотя как мог стать чужим единственный город мира? Прежняя жизнь кончилась, а новая ещё не началась.

Уже в сумерках он добрался до Сущёвки и долго ломился в дверь Служебного училища для детей древляного рода.

На стук приплелась глуховатая сторожиха Матрёна, внимательно рассмотрела Рахмета в глазок, зазвенела цепочкой:

– Чтой-то вы припозднимшись нынче, господин учитель?

Тёмные пространства дышали недавним детским гомоном, суетой перемен, сухим порядком урочного времени. Взяв у Матрёны ключ, Рахмет поднялся по лестнице в учительскую.

Поспешив к своему столу, он едва не своротил набок деревянное мироподобие, выпуклой тарелкой застывшее посреди прохода. За время отсутствия учителя его подопечные с художественного отделения построили по границе мира Великий Плетень из мятой стеклянной бумаги, окрасили чёрным угольные отвалы в крае Шатурском, надписали названия поселений в крае Клинском, собранных из поджиговых коробков.

Со дна нижнего ящика, из-под груды непроверенных работ, Рахмет извлёк небольшой тяжелый свёрток. Всё оказалось на месте – три серебряные палочки в палец толщиной – нерубленые гривни с оттиском дома Мрило, и два удостоверения личности, «ульки», на Кирьяна Фадеевича и Аграфену Ратиборовну Коротаевых, супружескую пару древляного рода.

С вешалки в углу снял служебный кафтан, надел, схоронил свёрток во внутренний карман и уже собирался идти, когда за дверью послышались шаги и на пороге встала сутулая тень.

– Добрый вечер, Никодим Добрынич!

– Ко-ро-та-ев! – брезгливо произнёс по слогам начальник училища, цаплей вышагивая навстречу Рахмету. – Вы без спросу пропустили два урока, мы даже не успели подобрать замену. Что за орда? Извольте объясниться.

«Кривда на кривду», – подумал Рахмет, выдумывая очередную небылицу.

– Обобрали меня, Никодим Добрынич, – покаянно сказал он. – Тюкнули по затылку в переулке, платье стянули, а с ним и рублёвая заёмка ушла, и мелочи горсть. Хорошо, добрые люди не дали замёрзнуть, озолоти их Велес.

– Да уж чую, как не дали! Совсем за место не держитесь?! Пьяным заявиться в училище – постыдились бы, Коротаев!

Бочком-бочком Рахмет пробрался к дверям.

– Я очень дорожу этой работой, Никодим Добрынич, уж не гневайтесь… – и пулей выскочил из учительской.

В служебном он работал не на ставке, а сдельно, по часам. Взбреди скорниловским сыскарям в голову сопоставить время налётов и переёмов, проведённых ватагой Соловья за последние пять лет, с расписанием уроков «починки и наладки чужеродных предметов» в сущёвском училище, уж они обратили бы внимание, что события эти не совпали ни разу. Но пока не взбрело, слава Мокоше-Милостивице!

Здесь когда-то служил ещё отец Рахмета, преподавал начальное числоведение и основы веществознания – большего древляным детям изучать не полагалось. Зато другие три рода совершенствовали кудесные навыки, впитывали силу основ, составляющих мир, – земли, огня и воздуха. В училищах коренных упор делали на растениеводство и недрознатство, у листвяных – на науки о движущих силах и перевоплощении животных, теневые, по слухам, осваивали игры со словами, умовластие, народопользование.

Рахмет запомнил отца весёлым и любознательным. Однажды выкопав на грядке какой-то старый горшок, отец попытался разобрать на нём полустёртые надписи. Полгода таскался в городскую книжницу, сопоставлял древнюю грамоту с нынешней. Другой раз, как заправский листвяной, взялся рукодельничать, собрал из выпуклых стекляшек настоящий загляд. Ночами они с Рахметом выходили в огород и сквозь дымку, подсвеченную бессчётными уличными светильниками Немеркнущей, изучали щербатый лунный лик.

Отца отчислили из служебного, когда он из лучших своих учеников собрал кружок, чтобы считать звёзды в небе. Отчислили жёстко, навсегда, с «волчьей выпиской». А кроме учительства, отец ничего не умел – и не захотел уметь. В один день жизнь семьи поломалась, пошла под откос.

«…», – твердил отец, подливая себе духовитого «забывая» из мутной бутылки. Больно? Забывай! Обидно? Забывай, забывай, забывай! Отец захирел, зачах и спился за короткие и мучительно долгие два года.

Рахмет тысячу раз воображал, что всё пошло иначе. Не случилось бы тогда в его жизни ни Совы, ни беспредельщиков, ни взломов-переёмов, ничего злого. Даже сейчас отец ещё был бы не совсем старым. И они бы снова расставляли в темноте раскоряку-треногу, по очереди приникали к маленькому глазку загляда, смотрели на перекошенную улыбку блаженной Луны…

«Бутырка» считалась местом относительно тихим, хотя и не безопасным. Теневые, листвяные и древляные уживались здесь мирно. Доходные дома в четыре-пять поверхов понемногу вытесняли старые избы, некоторые улицы уже мостили брусчаткой, лавки и едальни не закрывались допоздна.

Рахмет вошёл в тесный подъезд, поднялся по лестнице на третий поверх, постучал в дорогую резную дверь медным кольцом.

Отворил теневой. Не столько черты лица, сколько выражение лёгкого недоумения и едва заметной снисходительности выдавало в юноше княжью кровь.

– Скор! – изумлённо сказал Дрозд, закрывая за Рахметом дверь. – Мы, как спасать его, совет держим, а он сам-сусам!

– Соловей! – Из комнаты выскочил Сова, крепко сбитый конопатый древляной.

Он бросился к Рахмету, прижал к себе, отстранил, тряханул за плечи:

– Как смог?! Феодора твоя поутру ещё… А мы тут…

И снова заключил Рахмета в железные объятия.

Прошли в комнату. От взгляда Рахмета не укрылся развёрнутый на столе чертёж таганской пересылки.

– Всё, – сказал он, снимая кафтан, – отбегался господин Подвеев. С новой улькой – новый человек. Одно держит – со скорниловской птичкой познакомился.

Он показал Дрозду рану на шее. Тот хмыкнул, вышел.

– Ах, Соловей, ах, пташка ловкая! – довольно повторял Сова, улыбаясь до ушей. – Есть и другие птицы, окромя финистов!

А в глазах поигрывали холодные искорки – как же ты, прохиндей, в первый же день с пересылки дёру дал? И какой ценой? Не подведёт ли свобода одного всю ватагу под острог?

Дрозд принёс маленькую склянку с затычкой из перевоплощённого камыша.

– По пять капель на язык. Раз в день. Может, месяц, а может, и два – пока телесный запах не сменится насовсем. У финистов память долгая.

Накрыли стол, выпили-закусили. Рахмет пересказал весь свой бесконечный день от и до, стараясь не упускать мелочей. Без доверия тех, кто рядом, ватажнику не выжить.

– И вот ещё, – вдруг вспомнил Рахмет, – кто-нибудь скажет мне, что это такое?

Он положил на стол камешек-орешек, доставшийся ему на пересылке. Пока Сова вертел его в руках, Рахмет рассказал и об Алиме, и о Козяве.

Дрозд протянул к камню руку – и тут же отдёрнул её, не сдержав крика. Пальцы его мгновенно налились багровым, как от ожога.

«Сбереги!» – вдруг вспомнился голос мальчишки. Рахмет спрятал орешек в карман.

– А парня я хочу выкупить. Не просто так он, вот поверьте чутью беспредельщика! Проснётся, начнёт права качать – пойдёт свиньям на корм, ничего не узнаем.

«За беспредельное знание» – так называлось движение, к которому примыкало всё больше древляных из тех, кого не устраивало место, отведенное судьбой. Они верили, что, набрав больше знаний, древляные встанут вровень с остальными родами, выскочат из отведённой им колеи. Что теневые ничем не лучше остальных, что не только коренным и листвяным под силу постигать науки, что умения зависят от воспитания и образования не меньше, чем от принадлежности к роду.

«Переём» – Рахмет не любил это слово, твёрдое и негнущееся, как беложелезный прут. Но именно с помощью переёмов ватага Соловья добывала средства, большая часть которых шла на поддержание тайных надомных училищ, оборудование испытательных и исследовательских, приобретение дорогущих научных и кудесных книг.

Но с каждым новым успехом росли и тревоги. Дом Мрило обоснованно полагал, что и мирные шествия, и всё учащающиеся переёмы, и подпольные училища – лишь первый шаг к перевласти. Задержанных по кудесным делам ссылали тысячами.

Вложенное всегда возвращалось с лихвой – и не презренными гривнями, а светлыми умами, открытиями, смелыми шагами в неизведанное. Недавней гордостью ватаги стал Свод веществ, составленный в подпольной испытательной на Пресне древляным-рудознатцем Менделеем. Любое новшество, любое изобретение, догадка, придумка чтились беспредельщиками – а в каменном орешке крылась важная тайна, это почувствовали все.

– Вынуть заключенного с «Таганки»? – покачал головой Сова. – Да уж не в гривню встанет.

Но не отказал, а значит, согласился.

Угрюмый хозяин молча принял очередную месячную плату. Одна заёмка чем-то не приглянулась, и он долго крутил бумажку перед зеркалом, проверяя теневые знаки. Рахмет терпеливо дождался его ухода.

Съёмное жильё на Пресне он содержал с той же поры, как устроился учительствовать в служебное, – предвидел, что однажды сыск выйдет на его след, и Рахмету Подвееву придётся исчезнуть из Марьиной Рощи навсегда.

Пустые необжитые палаты, пыль на подоконниках, скрипучий крашеный пол. Постепенно тут могло свиться уютное семейное гнёздышко, но пока Рахмет чувствовал себя здесь не лучше, чем на пересылке.

Феодору привёз Селезень, сам подниматься не стал.

– Ну, здравствуй, Кирьян Фадеевич. – Она неловко застыла на пороге с небольшим узелком в руках.

– И тебе не болеть, Аграфена Ратиборовна, – ответил он, привлёк её к себе, ткнулся носом в копну волос, закрыл глаза.

Навсегда, думал он. Застыть вот так навсегда, и чтобы не кончалось. Рахмет снисходительно относился к собственной жизни – благодаря отсутствию настоящего страха перед смертью он стал не просто предводителем ватаги, а Соловьём, дерзость и отчаянность которого уже вошли в былины. Но если и было что-то, ради чего стоило жить или умереть, то оно длилось сейчас, в это мгновение.

– Скажи, что теперь всё, – шёпотом попросила Феодора. – Скажи, что заживём иначе! Как муж с женой, и чтобы детки, и чтобы ночью ты никуда не уходил, я устала бояться, Рахметушка! Скажи!

Он молчал.

– Новое имя – как новая судьба. Я научусь тебя Кирьяном звать, всё сделаю, что хочешь, только давай уже осядем, а? Ведь не в нужде, ведь одного только схрона в саду на сто лет хватит! А я ещё вышивать буду и одёжку чинить, здесь вокруг люд зажиточный – много кому чего надо. И ты уроков возьмёшь больше, тебя же дети любят, слушают… Мы хорошо будем жить, счастливо!

– Скоро, – ответил Рахмет. – Скоро, потерпи, радость моя. Предчувствие у меня: что-то важное для всех нас – совсем рядом. И будто долг у меня перед отцом. Пока не верну – покоя не будет.

– Какой долг?! – всхлипнула она. – За что? И как ты измудришься его отдать?

– Просто доделаю одно дело. Ты не застала, а отцу плохо было. Очень. Не по-людски это – отнимать у человека то, ради чего он живёт. Обвинить в пустознатстве – долго ли? А отцу всё было любопытно – и звёзды на небе, и черепки в земле. Он хотел-то… Чтобы древляные открыли глаза, чтобы увидели смысл…

– Смысл – это к теневым, – осторожно возразила Феодора. – Каждому своё место в Древе мира, в том и смысл, нет?

– Корни питают Его, листва хранит Его, – издевательским тоном произнёс Рахмет расхожее присловье, – ствол и ветви держат Его целым, а тень придаёт смысл Его бытию. Надменные мерзавцы присвоили себе всю суть, приравняли себя к смыслу существования всех остальных. Мы с тобой – суть Древо, неподвижная древесина, ствол и ветви просто держат всё остальное, а жизнь, настоящая жизнь – она у них, у них одних!

Феодора не могла спокойно вынести святотатства из его уст. Отстранилась, отошла к окну, встряхнула кудрями, прижалась лбом к стеклу.

– Живём как бабочки, – тихо сказал Рахмет, – долго, а будто один день, так отец говорил. Уйдём – и следа не останется. Но однажды в нашем небе появляется солнце. Один только раз оно одиноко пересекает небосвод, один раз за нашу короткую жизнь. Можно копаться в делах, продавать своё время за жалкие княжки или нерубленые гривни и даже не заметить, как солнце прошло мимо. А можно поднять глаза вверх, и увидеть его, и последовать за ним – на счастье или на погибель. Главное – не упустить, не проглядеть…

Он подошёл к Феодоре и мягко обнял её за плечи. Она прижалась губами к его запястью.

– На пересылке увидел этого паренька впервые – посмеялся над ним вместе со всеми. Сосунок несмышлёный. А теперь, как к Дрозду его притащили, прямо шевелится внутри: вот оно, ради чего и на рожон не страшно. Чую: не могу иначе. Ты уж прости меня, дурака.

Он оставил её в пустых палатах нового жилища. Дело требовало присутствия главаря на сборе ватаги.

Позвали только лучших. Для намеченного переёма скрытность требовалась больше, чем грубая сила.

Седым изваянием сгорбился в углу Сыч – листвяной, умелец взрывного дела. Селезень, высоченный боевик-коренной со шрамом в пол-лица, Дрозд, Сова сидели вокруг стола, пристально разглядывая перепуганного таким вниманием Алима Юсупова.

До начала разговора все, кроме Рахмета, надели на шеи нитки с новыми пёрышками и связали память. Случись что – ломай перо, и ни на допросе, ни под пыткой не сможешь выдать, что случилось с того момента, как произнёс слова заклинания.

Три дня после вызволения Алима с «Таганки» не прошли даром. Мальчишка оказался непростой, со своим прошлым. Из устроенного им тайника возле Рогожского торга они с Рахметом извлекли толстую стопку чертежей – наследие предков. Орешек тоже был наследством, но настолько ценным, что мальчишка не доверял его тайнику. У него не было ответа, что собой представляет эта вещь и для чего она нужна. Зато понимал, куда за ответом идти…

– Я уже знаю, теперь и им скажи. – Рахмет кивнул Алиму на собравшихся вокруг стола беспредельщиков.

– Я собираюсь… – Голос у мальчишки вдруг предательски сел. Алим прокашлялся и отчеканил: – Я собираюсь пробраться в княжескую книжницу.

Повисла такая тишина – впору ломтями резать.

Сова недобро усмехнулся:

– Ты что же, в здравом уме предлагаешь нам совершить налёт на Кремль?

Рахмет присовокупил и своё слово:

– У мальца не сквозняк в голове. Чертежи есть, подход-отход продуманы. Умельцы нужны. Навроде нас… Разбой дельный. Но срок – сегодня. Встать и пойти.

Сыч почесал седую небритую щёку:

– Ежели все идут, так и я с вами. Куда ж вам без листвяного в таком деле?

Дрозд долго молчал, выписывая пальцем на столе какие-то теневые знаки. Потом кивнул.

Сова посмотрел на Алима:

– Ты теперь в нашей ватаге, парень. Какой птицей себя видишь?

Селезень покачал головой:

– Со всем уважением, Соловей… Передышку бы сделать. На залихвате можно и в ощип влететь. Подельника твоего нового мы не знаем, не наш он. Извини, поостерегусь. Ни пуха ни пера вам не потерять, братцы!

И вышел прочь. Сова поспешил за ним, а вернувшись, положил на стол разломанное перо и подсумок коренного.

Выдвинулись ближе к вечеру. Извозчика взяли из местных, Сова высвистал.

На выезде из Бутырских переулочков на Клинскую-Ямскую дотошный дружинник-угловой проверил, не дыряв ли у лошади мешок под хвостом – на трактах княжественного значения за навозную кучу посреди мостовой досталось бы в первую очередь дружине.

На Клинской было тесно. Зычно ржали ломовые. Тонкоосные пролётки норовили выскочить в крайний левый, перекрывали дорогу самоходкам, пыхающим сизым дымом. Служебные «воронки» и щеголеватые «легковески» с дворянскими опознавательными знаками взбулькивали котлами, лавировали между телегами, жались друг другу в хвост – сумятица!

Напротив Городской думы застыли в камне две фигуры – память о смертном бое Блаженного-в-Тени первокнязя Стефана Кучко и пришлого Юрия, прозванного Долгой Рукой. Стефан словно загородил от супостата город за своей спиной. Пальцы распростертых первокняжьих рук плели ветер. Резчик умело показал, как легла трава там, где прошёл воздушный хлыст теневого. Конь под Юрием, пуча глаза, заваливался набок, а финист Стефана впился вражьему богатырю когтями в лицо, лишая воли и разума.

Над пролёткой чёрной тучкой сгустилось беспокойство. Никто из ватаги не чувствовал себя в своей тарелке. Сова теребил в кармане кафтана скорострел. Сыч, плотно сжав губы, смотрел под ноги, на сумку с запалами. Зажатый между ними Алим, закрыв глаза, что-то шептал, едва шевеля губами. Дрозд постукивал по коленке кончиками тонких холёных пальцев. У Рахмета заныла рана на шее – будто Евпатова птичка напомнила о себе.

Чёрная громада кремлёвской стены высилась над крышами Подола. Двуглавые финисты распростёрли над башнями чугунные крылья. Там и тут в узких прорезях бойниц мелькали тени стрельцов. Лучшие знахари из коренных двести лет растили Кремль из жидкой древесины. Искуснейшие умельцы листвяных врезали в пятисаженную толщу стен ворота, решётки, подъёмные мосты и неподъёмные противовесы. Могущественные колдуны Тени заговорили дерево стен и железо ворот от любой напасти. Кремль – воплощение могущества княжеской власти, чёрное сердце мира – дремал сытым чудовищем, вполглаза.

Извозчика отпустили у Боровицкой башни. Переходя через ров, Рахмет украдкой бросил за поручень моста медную княжку, хоть и презирал суеверия.

Стараясь придать себе вид независимый и праздный, миновали длинную тёмную нору в крепостной стене и слились с толпой гуляющих.

На зелёных лужайках резвились дети. Катали кольца, запускали змеев, играли в салочки да цепи. Взрослые располагались на широких лавочках – с новостными свитками, книгами, вязаньем, неспешно прогуливались по утоптанным щебневым дорожкам, топтались у тележек-ледничков в очереди за мороженым или пивом.

По родителям сразу видно, кто какого рода, подумал Рахмет. А вот мелюзга – все одинаковые, ни листвы, ни тени не разглядеть.

Ближе к Соборной площади из разнонаправленной толпы выделился поток пожилых людей, идущих к вечерне. Старушки несли в платочках кто яичко, кто ломтик мяса, кто краюху хлеба – подношения для исполнения незатейливых желаний, скромное подкрепление молитве.

На площади людской поток снова распадался на несколько рукавов. Кого-то затягивали распахнутые врата Мокоши-Милостивицы, кто-то спешил в витую башню Даждьбога. Золотым ликом-маковкой, щерящимся на восход, высился над остальными храм Перуна-Вседержца.

Велесово Пристанище окружали заросли бузины и перевоплощённого репейника. Едва войдя под зелёные своды, Алим свернул на едва заметную тропку, уходящую в сторону от истоптанной дороги, и разбойники один за другим скрылись от посторонних глаз.

У самой стены собора обнаружилась узкая проплешина. Алим остановился и показал пальцем себе под ноги:

– Пришли.

Сыч, крякнув, извлёк из сумы небольшой ломик. Тяжёлый ржавый кругляш с оттиском единой водосточной сети со скрежетом вышел из выемок. Из круглой дыры колодца тянуло гнилостным смрадом.

Рахмет, спускаясь последним, задвинул крышку на место. Нет лаза и не было – как на чертежах, откуда он исчез пару сотен лет назад. Маленькая месть или предусмотрительная запасливость древляной обслуги. Когда глаза немного привыкли к темноте, холодные круги карманных подсветок уже не казались такими тусклыми. Колодец привёл в широченный ход с желобом стока в середине. Стены то искрились прожилками камня, то топорщились узлами вековых корней. Странные звуки волнами прикатывались из темноты, шарканье ног двоилось и троилось о низкие своды.

Алим, сын золотаря и внук золотаря, вёл ватагу уверенно, сверяясь с одному ему ведомыми приметами. Встав на четвереньки, они проползли под широкой каменной балкой подклетья, минуя низами очередное здание.

Дальше пришлось лезть в наклонный ход, скользя коленями по ржавой слизи, ползущей им навстречу по железному жёлобу. Потом лаз снова расширился и выровнялся, стены расступились вширь и ввысь, а сквозь толщу земли стали доноситься какие-то звуки сверху.

Сыч вдруг отстал от остальных, поравнялся с Рахметом. Настороженно закрутил головой, словно принюхиваясь.

– Иди-ка вперёд, – сказал он, – а я замкну.

Рахмет догнал Дрозда. Теневой был как всегда невозмутим, будто прогуливался в своё удовольствие по Стефановскому саду, а не в подземелье по другую сторону Кремлёвской стены.

Снова послышались странные звуки, теперь уже отовсюду. Алим пошёл чуть медленнее, Сыч подтянулся, и теперь ватага двигалась почти след в след.

В луче Совиной подсветки вспыхнули красные бусины, несколько пар.

Рахмет почувствовал, как вдруг опустело в груди, будто сердце сбилось со счёта. Он направил подсветку в сторону и выхватил из темноты в паре шагов, на уровне своего живота, серо-бурую морду охранной крысы.

– Реш-реш-реш… – завёл Алим еле слышную песню.

Сыч сзади забубнил что-то своё, листвяное.

Толстобрюхие твари сползались отовсюду. Жилистые цепкие пальцы смыкались на корнях стен, ороговевшие когти высекали искры, встретившись с камнем. Умные, слишком умные глаза внимательно следили за непрошеными гостями.

По слухам, охранных крыс откармливали парной телятиной, не забывая каждый раз добавить ложечку человечьей крови.

– Реш-реш-реш… – твердил Алим.

И крысы не нападали. Что-то узнавая в бесконечном шуршании золотарева заговора, они принимали чужаков за своих, подземных, – и поднимались на задние лапы, становились почти вровень с людьми, настороженно шевелили усами, обнажали огромные, в ладонь длиной, резцы.

Сквозь крысиную толпу гуськом-гуськом разбойники прошли пещеру до конца. Сыч то ли бормотал, то ли пел странную звериную колыбельную, и любопытство огромных грызунов таяло, исчезало. Они снова опускались на все четыре, тыркались туда-сюда, постепенно разбредались в вечной темноте подкремлёвья.

Ещё поворот, и Алим остановился в полумгле перед лужей тухлой воды, достал из сумы моток верёвки. Рахмет нагнулся над лужей, посмотрел вверх. Там, саженях в трёх, золотисто светился широкий духовод, неучтённый вход в княжеский дворец.

…Намедни Алим объяснял так:

– Через стоки в книжницу хода нет – высоко она, под самым коньком. Выйдем в печную через помойный слив, оттуда путь – через три палаты: трапезную, гостевую и молельную. Из гостевой выход прямо на красное крыльцо, там стрельцы с секирами, но они спиной к дверям, лицом ко двору, главное – не шуметь. А внутри, считай, никого не будет – князь со свитой на Ходынское поле с утра отбыл – лично проверить, всё ли к празднеству готово.

Вёл желтоватым ногтем по затёртым узорам чертежа:

– Там же и муравки в ход пойдут. Понизу нужны сонные, а дальше уже заградные, да погуще – назад другим путём пойдём. Из молельной лестница наверх, в княжьи покои, а витком выше – в книжницу. Перед покоями тоже всегда караул, вот тех бы надо без шума…

Замялся Алим, губу прикусил. А чего мяться-то, дело разбойное…

Зёрна спросонка звонкой россыпью скакали по натёртым плашкам узорчатого дворцового пола, застревали в стыках, закатывались под обитые сафьяном скамьи. Скоро-скоро начнут тихо лопаться хрупкие кожурки, из напитанного коренной смесью нутра полезут быстрые, хищные побеги, воткнутся, зацепятся за любую неровность. Вытянутся мясистые стебельки, набухнут клейкие завязи. И расцветёт гостевая сонным лугом, голова кругом… Тем временем разбойники бесшумно бежали вперёд, минуя опасную гостевую.

В молельной отдышались, перестроились, приготовились. Дрозд скинул замызганную телогрейку, стянул обвислые штаны и превратился в самодовольного дворецкого – ус подкручен, мелочам обучен. Извлёк из заплечного мешка мятый кафтан княжеских цветов, перебросил через локоть да и устремился вверх по лестнице, вихляющей походкой и вздёрнутым подбородком показывая всем вокруг, как он недоволен.

Стрельцы у дверей княжьих покоев и шевельнуться не успели, а теневой уже распекал их, как дворовую шпану:

– Вылупились, дармоеды! Кто с дозора уходил, я спрашиваю? Кто на княжью скамью своё седалище смердючее громоздил, а?! И где глаза были? Вы только посмотрите – день работы насмарку! Кто теперь утюжить будет – за день до празднества…

Зашуршало, стукнуло, всхрипнуло. С верхнего пролёта вытянулось долгой висячей каплей, а потом потекло медленной струйкой багровое.

Рахмет снова замыкал. Из припасённой баклажки он плескал себе в горсть, размачивая в кашу мелкие семена тутытама.

Сова первым переступил через лежащие поперёк лестничной площадки тела, с сожалением глянул на суровые запоры опочивальни и лёгкой рысцой через ступеньку побежал вверх. Улыбаясь и шёпотом напевая «Дверцу-дверочку», присел перед замочной скважиной.

Алим и Сыч вместе с Рахметом размазывали по поручням, ступеням, стенам бледную тутытамовую жижу. Там, откуда они уже ушли, размоченные семена вовсю пузырились, пенились, пучились, выпускали вверх и вбок тонкие полупрозрачные нити.

Дрозд оттёр от крови и спрятал в рукав обоюдоострое беложелезное перо, поднялся вслед за Совой посмотреть, как древляной справится с дверью.

За окнами, выходившими в лестничный колодец, щебетали пигалицы. Из Велесова Пристанища прикатился округлый низкий звон князь-колокола.

За дверью в книжницу, не продержавшейся против Совы даже до подхода Рахмета, разбойники обнаружили огромную палату, от пола до потолка рассечённую рядами узких полок.

– Ай, не зря! – Глаза Совы загорелись суматошным огоньком. – Это ж сколько тут…

Он метался туда и сюда, то хватаясь за рукописные книги в тяжёлых кожаных обложках, то сдувая пыль с хрупких потемневших свитков.

– Как же это? – Он беспомощно обернулся к Дрозду. – Как знать, что брать-то? Это ж кладезь… Йихх!

Алим на мгновение замешкался, засмотревшись в глубины книжницы, где в самой дальней, неосвещённой торцевой стене виднелись низенькие, как в бане, двери. Но прежде чем отправиться туда, он шириной разведённых рук отмерил от входа несколько саженей и показал Сычу:

– Тут!

Старик опустился на корточки и начал осторожно, по одному, извлекать из сумки запалы.

Остальные последовали за золотарём. В середине книжницы в стене обнаружилось углубление. За тонкой решеткой на золочёных насестах спали финисты. Чёрные, пегие, крапчатые, седые. Остроклювые головы прятались под сафьяновыми колпачками.

Рахмет поравнялся с клетью – и сразу несколько финистов начали беспокойно переступать лапами, встрепенулись, заклекотали.

Сова зыркнул на птиц и, опустив взгляд, прошёл мимо. Но внимание его с книг переключилось на что-то ещё.

– Дрозд, – позвал древляной. – Слышь, Дрозд!

Теневой остановился перед низкими дверьми. Первую украшало выжженное изображение финиста. На второй бычага тянул невидимый поезд. Четвёртая дверь почти не была видна под узором из гранёных камушков и длинных изогнутых корней.

А на третьей – хвостом к голове, головой к хвосту – кружили рыбы.

– Что тебе? – спросил Сову теневой.

– Дрозд, а правда, что если натасканный финист умирает, то только вместе с теневым?

Рахмет осмотрел замки. Здесь ловить было нечего. Ни скважины, ни ключа – только плоская металлическая дощечка с пупырышками. Числовой замок на двадцать нажатий. Скромное клеймо «Княжхран» в уголке – новообрáзные словечки входили в обиход даже в сердце мира. Рахмет высыпал из подсумка на ладонь длинные тонкие булавки дробь-травы. Алим замер у него за спиной.

– Эта, – подтвердил золотарь, не отрывая взгляда от рыбьего кольца.

Рахмет аккуратно воткнул волоски зёрнышек в крошечные трещинки на поверхности двери. Спрыснул их водой. Булавки ожили. Едва заметно глазу они начали погружаться в древесину всё глубже и глубже. Селезня бы сюда! В его руках каждое зернышко развернулось бы вмиг своей перевоплощённой сутью! Но коренного в ватаге не было, и приходилось ждать – нестерпимо долго ждать.

Ещё какое-то время ничего не происходило. Сыч возился с запалами, выравнивая их хвосты. Дрозд задумчиво бродил между книжными рядами, разглядывая корешки.

Сова вернулся к клетке с финистами.

– Ты не ответил, Дрозд, – укоризненно сказал он.

Из глубины древесной породы, из-под кованых железных стяжек пришёл негромкий протяжный звук. Словно дух дерева пытался вырваться наружу. По поверхности двери зазмеилось сразу несколько трещин. Дробь-травинки каменели и наливались силой даже внутри заговорённой древесины.

Тренькнув, отлетела первая железная скоба. Разломились пополам кружащие рыбы. Дыбом встала верхняя петля, и вот уже дверь повисла на язычке безупречного числового запора. Алим, а за ним и Рахмет шагнули внутрь.

Стены крохотной комнатушки были расписаны древним наречием, которое Рахмет понимал плохо. Не было здесь ни книг, ни полок. Лишь в середине комнаты лежала каменная плита с высеченными на ней словами и маленькой лункой – в такую поместился бы, скажем, лесной орех.

Алим забрал у Рахмета подсветку и опустился перед плитой на колени.

– Ты не ответил мне, Дрозд, – подытожил Сова, скорбно качая головой.

Рахмет вышел из тесной тёмной комнатки.

Клац-клац-клац… По деревянным плашкам пола откуда-то сбоку приближались острые коготки. Совсем рядом, и…

Крысёнок, в холке не выше Рахметова колена, замер, глядя на людей.

– Реш-реш, – сказал Рахмет.

Крысёнок чуть наклонил голову вбок, прислушиваясь.

И залился оглушительным, раздирающим уши писком.

Сова, не мешкая, разрядил в крысу скорострел. Отзвуки четырех хлопков заплясали между стенами и дребезжащими окнами.

И завертелось.

– Давай, Сыч, спокойно, без трясучки, – подбадривал старика Рахмет, глядя, как прыгают запалы у того в пальцах. Далеко внизу со стеклянным лязгом распахнулись красные двери дворца.

Сыч установил последний запал, нашарил в кармане коробок поджигов. Дрозд замер у выхода на лестницу, пытаясь что-то разглядеть сквозь непролазную чащу тутытамовых веток. Снизу доносились то новые голоса, то глухие звуки падающих тел. Сладкий запах спросонка проникал даже наверх. Дрозд помотал головой и отступил.

Из-за украшенной рыбами двери показался золотарь. Выглядел он так, будто только что встретил живого Перуна.

– Всё! – доложился Алим. – Что знаю, то уже не забуду!

– Поберегись! – долгожданный окрик Сыча.

Кусок стены, подняв облако пыли, провалился внутрь, в межстенную пустоту. Рахмет облегчённо выдохнул – промахнись Алим на пару локтей мимо воздуховода, и выхода бы не осталось.

Дрозд размотал верёвку, сбросил в пролом.

Со стороны лестницы раздались размеренные удары – видимо, стрельцы нашли, чем заткнуть ноздри, и, добравшись до молельной, начали прорубать дорогу наверх.

Сыч выбрал щели между кирпичами, быстро вбил в них несколько игл перевоплощённого боярышника, закрепил верёвку, сбросил в пролом, проверил узлы. Посмотрел на Рахмета.

По крыше над их головой затопали сапоги.

– Вы двое – вперёд, – приказал Рахмет старику и золотарю. – Потом мы с Дроздом, Сова прикрывает. Быстро!

Алим скользнул по верёвке вниз. Сыч спускался медленно, то и дело становясь враспор и передыхая. Рахмет размазал по стене вокруг пролома последнюю горсть тутытамовой кашицы. Дрозд уже влез в воздуховод, упёрся ногами, достал самострелы. Рахмет разместился рядом с ним и приготовился спускаться. Древляной замер перед ними, покачиваясь с пятки на носок.

– Врёшь, – Сова расцвёл безумной улыбкой, – такое дело на другораз оставлять не след!

Подобрав у межстенной печи тонкую витую кочергу, он в два прыжка оказался у птичьей клетки.

Первые ростки тутытама вытянулись над проломом.

– Сейчас нас удивят, – невозмутимо сказал Дрозд и передёрнул затворы.

Заскрипели невидимые рычаги. Трёхсаженный кусок крыши приподнялся, впуская в книжницу косые лучи вечернего солнца. Мелькнул край шлема, и Рахмет выстрелил для острастки, чтобы не полезли сразу.

Сова, просунув руку по плечо сквозь узкие прутья, лупил кочергой финистов. Птицы шарахались по клетке, били крыльями – и падали одна за одной с размозженными головами, проткнутыми шеями, сломанными лапами.

Через возникший проём вниз спустилось несколько верёвок. Один за другим заскользили вниз стрельцы. Не теневая шатия в праздничных кафтанах по последнему новообразию, а бойцы-коренные, в древолите и с широкоствольными дробовиками. Рахмет хорошо разглядел таких в Марьиной Роще.

– Быстрее, Сова! – крикнул он, стреляя в сторону нападавших сквозь почти сросшуюся тутытамовую паутину.

Сыч и Алим уже стояли внизу воздуховода, держа верёвку внатяг.

Дрозд палил из скорострелов с двух рук. Трое коренных один за другим рухнули вниз, грохоча деревом доспехов о дерево пола. Сверху бросили шутиху, недалеко от пролома полыхнуло жёлто-зелёным. Задымило, и вскоре раздалось потрескивание горящей бумаги.

– Вот вам княжья благодать! – окончательно застряв плечом между прутьями, орал Сова – не финистам, а их умирающим хозяевам. – Вот вам тень через плетень! Получите, чего хотели!

Проём уже совсем затянуло – побеги переплелись крест-накрест, прорезались первые шипы. Ещё чуть-чуть, и уже будет не пройти.

Теневой одним движением рассёк неокрепшие ветки.

– Ты что?! – заорал Рахмет.

– Быдло ты, это же книги! – оскалился Дрозд.

Он вывалился из воздуховода назад в книжницу. Скинув с плеч расшитый финистами кафтан, взмахнул скрюченными пальцами. Лопнуло окно, тугой хлопок воздуха сбил огонь с горящих свитков. Дрозд сбросил те, что горели, на пол, придавил кафтаном.

От клетки с финистами доносились уже совсем нечленораздельные вопли Совы, пока не захлебнулись вдруг и разом. Коренные придвигались отовсюду.

Рахмет попытался прикрыть отход Дрозда, но тут его ударило в грудь, стена встала боком, и он побрёл-полетел вдоль неё, лёгкий и мягкий, как ломтик свежевыпеченного хлеба. Потом ему преградили путь руки, ещё руки, битый кирпич, камень, темнота.

После него уже никто не спустился.

«Реш-реш-реш», – слышал Рахмет, пытаясь разобраться, уже открыты его глаза или нет.

Под локтями ходили чьи-то жёсткие плечи. Ноги не слушались и норовили пропустить шаг-другой. Вокруг цокало, и скребло, и царапало, и это были неправильные звуки.

– Где? – смог выговорить он.

В ответ кто-то всунул ему в пальцы подсветку.

Бусинки, бусинки, бусинки. «Реш-реш-реш».

– Рядом, – шепнул в ухо Сыч. – Шагов…

С визгом, переходящим в скрежет, охранные крысы бросились на отступающих чужаков. Рахмета дёрнуло в сторону, он едва не упал, потеряв опору.

И тут же грохнуло так, что глазам бы в череп закатиться. Ярче солнца разгорелась листвяная светляшка, озаряя жирные зады и голые хвосты толщиной с ногу. Крысы в ужасе метались по пещере, спасаясь от слепящего огня.

Рахмет и Алим волоком подтащили Сыча к незнакомому лазу – не тому, через который шли во дворец.

Левой руки у старика недоставало до локтя. Он припал спиной к стене, сполз, оставляя за собой бурый след.

– Прости старого, – прохрипел он, – не удержал зверьё!

– Прости и ты, Сыч. – Рахмет сжал плечо листвяного. – Не такого для нас хотел.

Тот только криво ухмыльнулся и неповреждённой рукой вытянул из-за пазухи нитку с целым пучком птичьих перьев. Алим положил ему на колени полупустой скорострел. Светляшка уже едва тлела, но этого света хватало, чтобы разглядеть коренных, вбегающих в пещеру со стороны дворцового подземелья.

– Лети уже, Соловей! А то некому и помянуть меня будет.

И Рахмет с Алимом ринулись прочь. Вслед им неслись слова заговора:

– Как помнил, так и забуду, что было, того и не было…

Оставшийся в темноте старик-листвяной одно за другим разламывал перья, освобождаясь от ненужных и опасных воспоминаний.

Рахмет выскреб из подсумка остатки тутытамовых семян, швырнул веером под ноги, надеясь, что им хватит влаги, чтобы пуститься в рост.

Лаз был ýже и грязнее, чем предыдущие. И вёл в никуда.

Они стояли на вязкой полоске песка, уходящей в тёмную живую гладь, рыжий поток, переливчатые радужные пятна. Мимо них плыли мятые обёртки, линялая ветошь, гнилые овощи, высовывали любопытные стеклянные носы пивные баклажки.

– Некуда дальше! – рявкнул Рахмет. – Одна вода вокруг!

– Мать-река! – восторженно выдохнул Алим.

Скованная камнем, скрытая глубоко под землёй водная стихия дробила тусклый свет маленькими злыми волнами.

На стенах в конце хода за спинами разбойников заплясали отсветы.

Алим нахмурился, прижал ладони к вискам и внятно произнёс:

– Гуляй, водна сила, от чада к чаду, от рыбы к рыбе, от гада к гаду…

Грохнул выстрел, и пуля выщербила с потолка облачко серой известковой пыли. Алим говорил и говорил, Рахмет не мог разобрать ни звука, зато перед глазами его, будто выведенные синим пламенем, загорались буквы. Я же всё это знал, подумал Рахмет. Должен был знать…

Вода вдруг накатила жадным плеском, замочив сапоги через верх.

– Добегалась, кора древляная! – прянул совсем неподалёку торжествующий крик. – Вяжи их, тень-перетень!

Алим замолк. Прямо перед ним вода вспучилась, обнажая две огромные мутноглазые головы, покрытые узорчатыми пластинами. Рахмет вжался спиной в стену.

– Хватай сома в обхват, – совершенно обыденно, как о простом и естественном деле, сказал золотарь. – И дыхание задержи, отсюда лучше не пить.

Алим вошёл по пояс в воду, и рыба-сом пододвинулась к нему толстым крутым боком. Вторая ткнулась носом Рахмету в сапог.

Спалив последний травяной заслон, к ним мчались стрельцы.

Рахмет шагнул в воду, увязая подошвой в илистом дне, нагнулся и обнял сома, сомкнув руки где-то внизу. Рыбина шевельнула саженным хвостом и дёрнула посильнее рысака. Рахмет поскользнулся, едва удержал на ноге сапог, и его накрыло с головой.

Оба сома вынырнули уже на стремнине. Рахмет стукнулся щекой о коленку Алима. Рыбы плыли у поверхности, давая ездокам возможность иногда вдохнуть воздуха.

На узком приступке, где только что стояли беглецы, толпились коренные, честя друг друга за нерасторопность, паля наудачу в темноту, клацая затворами снова и снова. А потом этот островок рукотворного света исчез позади, и остался только плеск воды, скользкая пахнущая тиной сомовья шкура и первая робкая надежда, что всё-таки удалось удрать.

Наверное, час спустя рыбы подволокли их к пологому бережку. Рахмет и не подозревал, что под Немеркнущей спрятано столько воды.

Алим стонал сквозь зубы. Промокшие подсветки меркли на глазах, и Рахмет разглядел только рваную дырку на штанине и открытую пулевую рану.

Подставив мальчишке плечо, он повёл его вверх по сточной канаве. Здесь пахло коренным перевоплощательством, отходами опытов над жидким деревом – диковинно и, хотелось надеяться, не смертельно. Алим не слишком уверенно указывал повороты.

– Нужно… на край… – повторял мальчишка снова и снова. – Любой… край… всё равно…

Они вылезли на поверхность где-то в Хамовниках, за строительным ограждением, посреди целой горы мусора. В глухой ночи мерцали редкие светильники. Где-то рядом мерно цокали копыта.

Рахмет посадил Алима спиной к забору, сам выбрался на улицу. В паре околотков от него по мостовой уныло брела потрёпанная лошадёнка, волоча пролётку с крытым верхом и клюющего носом на козлах лихача.

Рахмет побежал навстречу лошади, та удивлённо покосилась и фыркнула. Возница проснулся и хриплым со сна голосом крикнул:

– Не подходи!

– Мужик, продай коляску, – сказал Рахмет. – Две гривни даю.

Вполне хватило бы и одной, лихачу бы считать побыстрее, а он вместо этого полез за пазуху. В следующее мгновение ему в лоб смотрел скорострел, а случайный прохожий из добронравного просителя превратился в недружелюбного разбойника.

– Слезай, – сказал Рахмет. – Быстро.

Лихач, икнув, спрыгнул на землю, неловко споткнулся и сел. Рахмет перехватил вожжи. Бросил в ноги невольному продавцу две серебряные палочки.

На подъезде к дому наперерез пролётке бросилась лохматая псина. Порыкивая, она наскакивала на коляску со стороны Алима, отпрыгивала, рыча, и вдруг заскулила.

– Оглоед! – Рахмет потянул на себя вожжи. – Ты откуда тут?

Стоило коляске замедлить ход, как пёс оказался рядом с Рахметом, шершаво и слюняво облизал ему щёки, схватил зубами за рукав, дёрнул: пойдём!

И потащил в сторону от дома, в неосвещённый проулок. Из-за мусорной корзины вышла растрёпанная Феодора.

– Нельзя туда, – сказала она, мотая головой из стороны в сторону. – Не суждено, видать, было.

Рахмет втащил её в коляску, посадил рядом с Алимом. Развернул пролётку и хлестнул несчастную кобылу, от чего та перешла на бодрую рысь.

Феодора отправилась днём в Марьину Рощу, попросив соседей спустить с цепи Оглоеда. Пёс нашёл её быстро, и они вернулись на Пресню.

Теневые ждали в жилище – подойдя к дверям, Феодора увидела надорванные метки, которые всегда оставляла по наущению Рахмета. Спокойно выйдя из подъезда, она поняла, что идти совсем некуда, что нельзя пропустить его возвращение, а то случится беда.

Коляска с поднятым верхом выехала по укромной тропинке, в обход застав, на кольцевую дорогу.

– Куда, Алим? – спросил Рахмет. – Давай к лекарю, а? В Мытищи – это пара часов отсюда.

Мальчишка отрицательно покрутил головой:

– Спешить… на край… любой…

Не так уж велик мир, подумал Рахмет. От Можая на закате до Орехова на восходе, от Яхромского края до Серпуховского – вот и всё, что лежит под сенью Священного Древа, под надёжной защитой Великого Плетня, преграды, созданной тысячу лет назад всеми родами сообща, чтоб спасти мир от орды.

Феодора перетянула Алиму бедро своим платком. Пуля прошла навылет, кости целы, кровотоки тоже – заживёт рана, ещё пригодится нога в пляс да в поход. Через некоторое время боль отпустила, и мальчишка смог говорить.

Рахмет свернул с кольцевой прочь от Немеркнущей.

– Алим, – спросил он, – так что ты прочёл в Кремле?

– С чего начать бы… – Алим усмехнулся. – Мы не древляные.

Рахмет едва не выронил вожжи.

– Или так, – продолжил мальчишка, – что такое орда?

– Орда – это ничто, – сказала Феодора. – Безлюдье, беспорядок, сумятица, идущая из-за края мира. То, что противно Священному Древу.

– Орда – это мир за краем, – сказал Алим. – Наши предки когда-то так испугались его, что усилием всех четырёх родов построили Плетень.

– Трёх, – поправил Рахмет.

– Мы не древляные, – повторил Алим. – Древо – это сам город, мир, общество. Мы – его цветы, лепестки, пыльца. Мы – путешественники, торговцы, искатели. Не в ста верстах вокруг Немеркнущей, а… не знаю. Понимаешь, есть и другие города – там, за Плетнём. Наверное, даже много городов. Может, целая сотня.

– За Плетнём – орда, смерть всему живому, – пояснила Феодора. – Нет никакого четвёртого первоначала – только земля с её соками, воздух, полный духов и теней, и огонь с его светом. Твоим выдуманным «цветочным» просто неоткуда было бы черпать силу. Сказки для дурачков.

– Четыре двери в Кремле, – сказал Алим. – Так было договорено: старший кудесник каждого из родов мог разрушить Плетень по своему разумению. Однажды «цветочные» зароптали: не желали больше сидеть взаперти. А страх остальных родов оказался слишком велик. И когда стало ясно, что Плетень вот-вот падёт… Я не знаю, что тогда случилось – этого уже нет в книжнице. Думаю, что всех «цветочных» кудесников перебили в один день.

Вокруг стало как будто бы холоднее.

– Коренные превратили реки в болота, а может, листвяные спрятали их под землю. Теневые назвали воду соком земли, а «цветочных» сделали древляными. Они переписали священные книги, перевернули всё с ног на голову – лишь бы никто не покусился на Плетень. А когда пятьсот лет назад вокняжилась семья Мрило и извела всех бояр, невзирая на род, то некому стало и вспоминать, как всё было на самом деле.

Рахмет смотрел в темноту. Ему нечего было возразить, но ещё страшнее казалось поверить. Он плыл сегодня по настоящей подземной реке. Кожа на его руках облезла, лицо покрылось бугристой сыпью. В стоки спускали любую отраву, произведённую человеком.

– Они не успели только одного – уничтожить ключ, способный расторгнуть Клятву Четырёх и разомкнуть Плетень. Знак воды, кудесную икринку. Этот камушек достался мне от деда, а ему – от его деда. У нас трудно его отнять. Про нас не зря говорят: «Под корой – кора, а под той – дыра». Это лишь забытые навыки, утерянные кудесные умения. Нам должны открываться все двери, дороги – стелиться под ноги, звёзды – указывать путь. Но я узнал об этом только сегодня и благодарен тебе, Рахмет, всей своей жизнью. Мы хранили икринку, не зная, что она есть такое. Оказывается, мне недоставало только нескольких слов! – Золотарь похлопал себя по карману. – Надо лишь встать неподалёку от Плетня и произнести их.

Феодора сменила Рахмета на козлах. Неожиданно говорить стало не о чем. Уснул Алим, Рахмета тоже подхватил зыбкий тревожный сон.

К восходу солнца они уже приблизились к краю мира. Воздух впереди стал приобретать очертания – будто над далёкими холмами кто-то поднял завесу из невидимой ткани.

У Рахмета заныла шея. Он вспомнил про пять капель. Охлопал карманы, прощупал подкладку – склянки не было.

Можно было бы выпить любой браги, но вокруг расстилались лишь поля перепшеницы. Налитые колосья размером с локоть покачивались на уровне лошадиной головы. В вышине метались стрижи.

Шею дёрнуло, будто в рану засунули иглу. Рахмет принял у Феодоры вожжи, стеганул и без того уставшую лошадь.

Коляска мчалась по ухабистой дороге. Мелькали кусты, деревья, перелески, поляны. Спина лошади блестела от пота.

Высоко-высоко в небе замер чёрный крестик. В ране плавилось железо. Рахмет стискивал зубы и всё злее хлестал лошадь.

Длинные тени от невысокого ещё солнца там и сям перечёркивали дорогу. Рахмет привстал и обернулся. Ему померещилось, что далеко позади по дороге идёт человек. Из тени в тень. Шаг – и он чуть ближе.

Бока лошади вздымались, как кузнечные мехи. Колёса прогрохотали по брёвнам переправы через узкий ручей.

Финист медленно снижался, и уже можно было разглядеть его хищные обводы.

Лошадь потянула пролётку в гору и вдруг заскользила назад.

Алим побледнел как мел. Вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо листок и протянул Рахмету:

– Беги! До вершины холма. Возьми икринку в руку и прочти всё слово в слово. А я тут… попробую что-то сделать.

Рахмет сунул бумагу за пазуху, спрыгнул на землю, Феодора следом за ним. Оглоед мотал головой, глядя, как финист спускается ниже и ниже.

И они побежали. Толстые стебли травы сочно хрустели под ногами. Рахмет почти не мог дышать.

За спиной пронёсся порыв ветра. Алим, привстав на одно колено, размахивал руками. Стремительно прибывала вода в ручье. Затопила берега, разлилась заводями, скрыла под собой переправу.

Евпат Скорнило стоял на противоположном берегу, раскинув руки, подобно первокнязю Стефану Кучко, защищающему свою Немеркнущую.

Воздушный хлыст, набирая силу, пробежал по лугу у него за спиной, легко перепрыгнул бурный поток и разорвал пролётку пополам. Взметнулись вверх оглобли, как ребёнок закричала лошадь, кувыркнулось тряпичной куклой изломанное тело Алима.

Скорнило шагнул в тень высокой ели, мостом пересекающую ручей, и вышел из неё у подножия холма, к вершине которого бежали Рахмет и Феодора.

Птица теневого сложила крылья и стрелой упала на Рахмета.

Чёрная лохматая тень взвилась навстречу финисту. Хрустнула в острых зубах тонкая птичья шея. Страшно закричал Скорнило, расцарапывая ворот кафтана. Оглоед мотнул головой, встряхнул безжизненный комок перьев.

Теневой рухнул на колени, кулём завалился набок.

Когда Рахмет опасливо приблизился к нему, начальник сыска судорожно дышал, вцепившись побелевшими пальцами в травяной ковёр.

– Не вздумай, – смог выдохнуть Скорнило. – Беды, и мрак, и орда…

Он зашёлся кашлем, свистя лёгкими, как дырявым баяном. Рахмет знал поверье, что теневой, полностью приручивший финиста, умирает вместе со своей птицей, – но впервые наблюдал это воочию.

– Узнал толику, а решать за весь мир собрался! – рявкнул Скорнило, собрав последние силы. – Зря, думаешь, все кудесные сообща, не жалея себя, возводили Плетень? За ним – орда! Беззаконие, запустение, смерть! Сломай Плетень, и мира не станет, понимаешь ты, кора безмозглая?

Рахмет покачал головой.

– Нет, кудесный. Ты, как и я, не знаешь, что там теперь. Тысяча лет прошла, и мы просидели эту тысячу лет в хрустальном ларце. Твоя теневая ватага заграбастала всё, что в ларце было стоящего, хотела ещё и ещё. Я думал, что за это вас так ненавижу. А оказывается, вы просто мою судьбу украли. Мне сорок, тень ты беспросветная, понимаешь?! Я мог идти по свету, и открывать новые земли, и советоваться со звёздами, куда дальше держать путь. Я мог уходить и возвращаться, и жить. А ты загнал меня в клетку – от Клинского края до Шатурских болот. И ты думаешь, я теперь…

С кем я говорю, подумал Рахмет. Он же давно уже сдох.

Косточка, камушек, икринка, орешек. Что в тебе и что теперь во мне…

Феодора подошла к Рахмету сзади, обхватила руками за пояс. Солнце раскалилось добела, будто лето повернуло вспять.

– Я боюсь…

Он ждал, что потом она добавит: «Не надо», – или: «Давай сначала подумаем», – или что-то такое, чтобы можно было ещё потянуть время.

– Я боюсь, – повторила Феодора. – Решай скорее.

Солнце! Рахмет задрал голову и смотрел на него, пока мир не заполнился ослепляющим золотом слёз. Я воровал, грабил и изредка убивал. И ещё учил. Но я не хочу оправдываться и не хочу искупать вину. Сделанного не воротишь. Что бы я ни решил сейчас, это навсегда – второй раз мне сюда уже не добраться.

Я не хочу поминать отца, который умер в покое и несчастье, не хочу втягивать его в это дело – ему не понравилось бы моё пустословие.

Я ничего не хочу – так что же мне делать? Что же мне делать с тысячами тысяч человечков, спрятанных за плетень из стеклянной бумаги? С ордой, которая скрыта по ту сторону – и, наверное, так же боится нас, как мы её?

Рахмет стоял на вершине холма и никак не мог выплакать жгучие солнечные слёзы. Феодора повернула его к себе и целовала в глаза. Оглоед прыгал вокруг, подсовывая хозяевам под ноги истрёпанную тушку финиста.

– Гуляй, водна сила… – начал читать Рахмет с мятого листка, с трудом разбирая неровный почерк Алима.

Его пальцы дрожали, как у Сыча, когда тот ставил запалы. На правой ладони перекатывалась безделушка, которую, рискуя жизнью, берегли столькие поколения… Древляных ли, цветочных ли.

С каждым произнесённым словом рука тяжелела, кудесный орешек всё сильнее тянул её вниз. Солнце потеряло цвет и как будто остеклилось, застыло надраенной княжкой.

Порыв ветра качнул Рахмета и едва не вырвал из пальцев листок.

– Отпускаю силу воды на волю, – читал он, – и людей воды вкупе с ней. И да не станет преграды боле.

Полыхнул белым Алимов камушек, обжигая кожу. Даже пепла не осталось – лишь волдырь на пустой ладони.

В безупречном узоре сплетённых воздушных нитей поползли бреши. Невидимые жгуты обрывались, лопались, расплетались. Скованное тысячелетним заклятием пространство высвобождалось из-под гнёта.

Первой пришла вода. Тяжёлый беложелезный вал, сминая деревья, выдирая с корнем кусты, увлекая за собой целые ковры диких неперевоплощённых трав, катился из Заплетенья прямо на Рахмета.

От большого холма, на вершине которого он расторг Клятву Четырёх, вскоре остался лишь маленький зелёный островок среди бушующего серого. Волны кудрявились белой пеной, и не было им конца.

Ветер из орды раз за разом пытался унести крошечных людишек, открывших ему дорогу в мир Немеркнущей. На счастье, думал Рахмет. Обязательно на счастье.

А вслед за ветром пожаловала сама орда.

Небо стало настолько прозрачным, что даже крошечную точку внимательный глаз мог разглядеть издалека.

Огромные безглавые птицы, не шевеля крыльями, парили в неизбывной вышине. Их было пять. Они шли клином над границей исчезнувшего Плетня. Внезапно одна, с краю, отвалилась от стаи и хищно нырнула в сторону и вниз, разворачиваясь к островку, на котором замерли Рахмет и Феодора.

Вместе с приближением птицы пришёл густой, раскатистый рёв – словно сотню бычаг впрягли в одну упряжку.

Оскалился Оглоед. Феодора вжалась лицом Рахмету в шею.

Птица так ни разу и не взмахнула крыльями. Теперь она скользила над макушками деревьев со стороны орды – быстро, чудовищно быстро. В движении птицы жила незнакомая, завораживающая красота.

– Не бойся, – шепнул он Феодоре в макушку, – мы же не желаем им зла!

Приветствуя новый мир, Рахмет раскинул руки навстречу птице и показал свои открытые ладони.