Глава 3
На следующее утро с подворья боярина Толгарова выехали Лавр Кубарь и Емельян Горин. Им надо было опередить отряд Ивана Кузнеца не менее чем на два дня. Поэтому всадники торопились.
В полдень девятнадцатого июля они вышли на берег Волги, откуда была видна Тверь. Горин попридержал коня. Пришлось встать и Кубарю.
— Так открыто и пойдем в город? — спросил Емельян.
— Нет. В город мы не пойдем, обогнем его. Тут в версте дорога влево. По ней и двинемся на село Дубино, где расположены земли и усадьба боярина Воронова.
— Как звать-то его?
— Всеволод Михайлович.
— Строгий боярин?
— А твой Толгаров строгий?
— Коли исполняешь все наказы да прихоти, то ничего, не обижает, а коли провинишься, то наказать может люто.
— Вот и Воронов такой же. Все они, бояре, одинаковы. У каждого своя выгода на уме, а мы для них… ладно. Едем, или еще чего желаешь спросить?
— Село большое?
— Увидишь.
— Я увижу — это хорошо, меня заприметят — плохо.
— Не волнуйся. Кому нужно примечать тебя?
— Тогда едем.
Они проехали менее версты, потом свернули налево, в рощу, чрез нее вышли к довольно большому селению.
Но народу там было не густо, особенно мужиков. Бабы занимались хозяйством, детишки играли в пыли улицы.
Путники подъехали к воротам, проделанным в высокой и крепкой городьбе. За ней виделся дом о двух этажах и крыши разных других построек.
Кубарь постучал в ворота рукояткой плети.
— Эй, стражник, отворяй!
Открылась калитка. Появилась бородатая физиономия мужика в рубахе до пят.
— Лавр?
— А ты кого, Мирон, ждал?
— Я никого не ждал. Да и боярин, судя по всему, тоже. Он встал поздно, недавно в церковь сходил, сейчас трапезничает.
— Ты и далее нас держать на улице будешь или, может, все-таки впустишь во двор?
— Отчего не впустить. Сейчас открою. А кто это с тобой?
— О том боярин знает.
— Ну, коли так, то и ладно.
Холоп Мирон распахнул створки ворот, всадники въехали во двор. Появился служка, малец по имени Санька. Лавр и Емельян передали ему коней.
Видимо, боярин Воронов услышал шум на подворье. Он вышел на верхнее крыльцо, вытирая полотенцем руки.
— Лавр?
— Приветствую тебя, боярин. Вот вернулся и человека нужного привез.
— Идите наверх. Оба! А ты, Мирон, кликни Алексея, пущай баньку затопит, стряпухе вели еды приготовить.
— Сей же миг сделаю, боярин.
Хозяин дома завел людей, прибывших из Москвы, в горницу, обставленную довольно дорогой мебелью, сел в деревянное кресло.
Кубарь и Горин разместились на лавке у стены.
— Умаялись? — спросил Воронов.
— Есть немного, — ответил Кубарь.
— Ничего, сейчас поговорим, а потом и отдохнете. Как, Лавр, принял тебя боярин Толгаров?
— Как и положено принимать гонцов. Он меня выслушал и был немного удивлен, особливо когда узнал о родстве Емельяна. — Кубарь кивнул на Горина.
Тот покачал головой и заявил:
— Не только он был удивлен.
— Ладно. — Боярин усмехнулся. — Новость, конечно, для Никиты Демьяновича не из приятных, но что поделать? Такова жизнь. — Он взглянул на Горина и спросил: — А скажи мне, Емельян, давно ли ты виделся с братом своим названым?
Ключник Толгарова чуть помедлил, припомнил и ответил:
— Месяц назад где-то.
— Угу, чрез три недели после того, как у Черного леса был разграблен обоз псковских купцов. Много добра тогда разбойники взяли, а людей всех перебили. Много ли получил тогда твой братец, Емельян?
Горин нахмурился и ответил:
— Мне об этом ничего не ведомо.
— Почему же не ведомо-то? А кто тогда на Ильинку приезжал, а позже на двух телегах вывозил товар на склад купца Сыча?
— Сам ведь все знаешь, боярин. Зачем же тогда спрашиваешь?
Воронов повысил голос:
— А затем, что если ты не сделаешь то, что мне нужно, я сгною тебя в темнице. Вместе с братцем. Кончится его двойная жизнь.
— А сможешь?
— Ты что, холоп? Кого возомнил из себя?
— Да никого, боярин. Только коли ты до сих пор не выдал Козьму, то и далее этого не сделаешь. Потому как боишься ты моего названого брата и его шайки. Знаешь, что разбойники за своего атамана достанут тебя везде, где бы ты ни прятался.
— А ты, смотрю, наглец, холоп.
— Почему? Говорю то, что думаю.
— Ладно, не собачиться же я тебя сюда вызвал. Мне надо встретиться с Козьмой Пурьяком.
Горин кивнул и сказал:
— О том мне известно.
— Его починок недалеко отсюда, в версте. Тебе надо поехать туда и договориться с братцем о моей с ним тайной встрече.
Ключник боярина Толгарова хмыкнул и поинтересовался:
— Тайно, это как? Козьме надо неприметно сюда, на село приехать, или ты сам на починок к нему заявишься? Это, конечно, в том случае, если Козьма вообще согласится встретиться с тобой.
— Согласится. Иначе его гробы никому на Твери не будут нужны.
— Они и Козьме не нужны.
— Тяжелый ты человек.
— Какой уж есть. Но просьбу твою, боярин, я исполню. Съезжу к братцу, поговорю, передам просьбу, привезу ответ. Все сделаю так, как ты повелел.
— Ну и ладненько. Вечером и поедешь. Как стемнеет.
— Поздно. Семья спать ляжет.
— Тогда сам называй время.
— Помоемся, перекусим, чем угостишь, отдохнем немного, и в путь. К ужину надо быть на починке.
— Добро. Так и порешим.
— Значит, мне надо Козьме сказать, что ты, боярин Воронов, желаешь лично и тайно встретиться с ним? Причин не раскрывать?
— А ты о них знаешь?
— Да так, слышал кое-что.
— Слышал — еще не значит, что знаешь. Никаких причин. Просто скажи, что я желаю с ним поговорить.
— Хорошо. Я один поеду, или ты Лавра ко мне приставишь?
— А он-то зачем? Чтобы Пурьяка спугнуть? Один поедешь. Кубарь тебя только до балки доведет. Оттуда прямая дорога к починку. Ты понял, Лавр? — Боярин строго взглянул на своего холопа.
— Понял, Всеволод Михайлович.
— А ну кликни Мирона!
Тот явился без промедления.
— Я, боярин.
— Что с баней, трапезой, местом отдыха?
— Все готово, боярин.
Воронов встал и заявил:
— Тогда отведи их в баню и передай Алексею. Саньку же скажи, чтобы коня моего вывел из конюшни. В Тверь поеду.
— Мне с тобой отправляться? Или еще кого возьмешь? Время-то неспокойное!
— Один поеду. Чему быть, того не миновать.
— Это верно.
— Все, ступайте!
Мирон увел Кубаря и Горина.
Боярин переоделся в дорогое платье, вышел во двор.
Там его уже ждал служка с конем.
— Отворяй ворота, — повелел боярин и запрыгнул в седло.
Служка бросился к городьбе.
Боярин выехал с подворья, проскакал по селу, перекрестился на церковь. За околицей он не пошел по дороге на Тверь, а свернул в лес, на тропу, которая шла в уездный городок Вербеж. Три версты боярин одолел быстро, въехал в селение и сразу направился к подворью Бориса Владимировича Коновалова. Князь Микулинский поставил его здесь, в Вербеже, своим наместником.
Тот находился в саду. Слуга позвал его.
Завидев Воронова, Коновалов радушно, но с заметной долей притворства расставил руки и заявил:
— Какие гости! Всеволод Михайлович!.. Не ждал, признаюсь, но очень рад. В дом пойдем или тут, в саду, поговорим? Ты же за этим приехал?
— В саду, кроме нас, есть кто?
— Да некому тут быть. Садовник недавно помер. Жена моя с сыном в Твери, слуга, ты сам видел, у ворот остался. Более у меня народа нет. Я же не князь Дмитрий Иванович, чтобы иметь свиту.
— Ладно, тогда поговорим здесь. Ты давно из города приехал?
— Сегодня не выезжал. Был там вчера вечером. А что?
— То, что надо, узнал?
— Вот ты о чем? — Тон наместника сразу же изменился, что, естественно, не уклонилось от слуха боярина. — Знаешь, Всеволод Михайлович, бросил бы ты эту затею. У власти ныне грозный царь, хоть и молодой еще. Прознает он про заговор насчет клада, всех в пыточную избу, а из нее на плаху отправит, смертью накажет за такую измену.
Воронов подошел вплотную к наместнику и спросил:
— Ты струсил, Борис Владимирович, да?
— Как-то нет у меня особого желания подыхать.
— Значит ли это, что ты решил уйти в сторону?
— Да, Всеволод Михайлович. Ты уж не гневись, но не по мне эти игрища.
— Ты вчера с князем Дмитрием Ивановичем виделся?
— Виделся. Он отряд из Москвы ждет. К сокровищам охрана приставлена, все разложено по коробам, икона отдельно хранится.
— Надеюсь, ты ничего не сказал ему о нашем замысле?
— Окстись, Всеволод Михайлович! Ты что же, за последнего подлеца меня принимаешь? В деле участвовать не буду, но и слова о нем никому не скажу. Клянусь в том! — Он вытащил из рубахи нательный крест, поцеловал его.
— Смотри, Борис Владимирович. И помни, коли язык развяжешь, то и себе весьма худо сделаешь.
— Я все хорошо понимаю.
— Нет, ты послушай меня. Слово лишнее скажешь, сорвешь дело, а в пыточную избу все одно отправишься. А потом и на плаху вместе со всеми. Потому как я непременно сообщником тебя выставлю. Да ты таков и есть.
Наместник покачал головой.
— Зачем грозишь, боярин? Сказал же, никому ни слова. Мало тебе того?
— Теперь в самый раз. И покуда дело не закончим, в Тверь не езди.
— С чего это? Там моя семья.
— Потерпишь. А соскучишься, так пусть жена с сыном к тебе возвращаются.
— А коли князь Микулинский меня вызовет?
— Ему не до тебя. А коли вызовет, то не поспешай, сначала заезжай в Дубино.
— Не кажется ли тебе, боярин, что ты перегибаешь палку?
— А что мне делать, Борис Владимирович, когда люди, считавшиеся надежными, в последнее мгновение по норам, как крысы, прячутся? Приходится меры принимать. Я все сказал. Не провожай меня!
Раздраженный боярин покинул городок, но не отправился прямо в село, а обогнул озеро и заехал в Вербеж с другой стороны. Он остановился у ворот подворья купца Тучко.
Слуга проводил боярина в просторный дом.
Тучко поприветствовал Воронова и спросил:
— А чего ты такой смурной, Всеволод Михайлович?
— Будешь смурным! Заезжал я к Коновалову, тот отказался участвовать в деле.
— Как? — растерялся купец. — В последний миг?
— Да, испугался.
— Это очень худо, Всеволод Михайлович.
— Без тебя знаю. Ко мне приехал названый братец Меченого. Сегодня он должен о встрече договориться. А тут Коновалов назад сдает.
— То, что он на попятную пошел, не беда. Опасность в том, что он действительно может сдать всех нас. Не сейчас, после, когда клад у нас будет. А еще хуже, если до того. Тогда наместник отмоется, а нас всех потопит.
Воронов поднялся с лавки, на которую его усадил купец, прошел через горницу к окну, поглядел на улицу и спросил:
— Что предлагаешь, Петр Андреевич?
— У нас, боярин, выход один. Убрать наместника.
— Ты подумал, что сказал? Наместник — это тебе не холоп и не ремесленник, даже не купец. Тут большой шум будет.
Тучко кивнул и заявил:
— Будет, вестимо, коли наместник примет насильственную смерть.
Воронов посмотрел на Тучко и спросил:
— А как еще можно убрать его?
— Насколько я знаю, Борис Владимирович сердцем с детства хворый. Не единожды едва богу душу не отдал. Спасали лекари. А вот теперь они могут и не успеть. И опоздают наверняка, потому как звать их никто не будет.
— Ты понятней говори, купец.
— Куда же понятней, боярин? Надо ныне же ночью пробраться в дом наместника, где, кроме него, никого не будет. Слуга только, да и тот в коморке спит. Зайти тихо в опочивальню, накрыть голову Бориса Владимировича подушкой и подержать ее, пока он дергаться перестанет. Потом разложить все на места и уйти. А наутро все узнают, что помер наместник княжеский Коновалов Борис Владимирович. От сердечного приступа богу душу отдал.
— А не догадаются, что его того, удавили?
— Кто разбираться будет, Всеволод Михайлович? Особенно в такое время, когда все мысли князя Микулинского только о том, как клад на Москву переправить?
— А потом?
— Тем более. Похоронят наместника на третий день, да и, как говорится, концы в воду. Кто подумает, что он мог быть заодно с грабителями? Не только на него пальцем не покажут, но и на тебя, на меня. Меченый, вот кто виновник. Его и начнут ловить. Только не поймают. Опять пропадут золото да камни, но уже не на два века, а навсегда. Икону же надо вернуть на Афон.
— Это не тебе решать.
— Неужто грех такой на душу возьмешь?
Боярин усмехнулся и заявил:
— Ты вот тут спокойно расписывал, как человека жизни лишить, а о грехе с меня спрашиваешь.
— Это разные вещи.
— Так ты на Страшном суде скажешь.
— Так как насчет наместника? — спросил купец.
«Грех грехом, суд судом, а вопрос требует решения. Прав Тучко», — подумал боярин и проговорил:
— Согласен. Коновалова следует убрать, причем именно так, как ты сказал. Но кто это сделает? У меня таких людей нет.
Купец вздохнул и сказал:
— Что ж, придется мне.
— Тебе? — удивился боярин.
— Поручить кому-то, даже если есть такие люди, неосмотрительно будет. Посему придется самому, но, боярин, я человек торговый и просто так, задарма ничего не делаю.
— Ты же получишь долю с клада! — воскликнул Воронов.
— Я ее и так получил бы.
— Сколько ты хочешь сверх того, прямо сейчас?
— Десять гривен.
— Целый рубль? Не дорого ли ты оценил голову наместника паршивого городишки?
— Нет, вовсе не дорого. По-моему, в самый раз будет.
Торговаться не имело смысла. Воронов знал, что Тучко не уступит ни копейки. Посему он достал мошну, которую всегда держал при себе, отсчитал сотню серебряных монет, на которых был изображен всадник с копьем, передал их купцу.
Тот взял деньги и сказал:
— Ныне ночью наместник помрет. — Он повернулся к образам, перекрестился.
Воронов скривился.
«Тебе ли молиться, душегуб», — подумал боярин, но промолчал.
Разговор был закончен, и он пошел из дома. Купец не стал провожать его.
Вскоре Воронов вернулся в село, на свое подворье. Вечерело. Кубарь и Горин еще спали. Боярин повелел Мирону разбудить Емельяна.
Пурьяк строгал доски, когда в мастерскую вошла жена.
— Козьма!
— Ну? — Мастер оторвался от работы и обернулся к ней. — Что, Любава? Ужинать пора?
— Ты удивишься, Козьма. К нам Емельян явился.
От неожиданности Пурьяк выронил тряпку, которой сбивал с одежды стружку.
— Кто? Брат мой названый?
— Он самый.
— А чего приехал, не сказал?
— Нет. Поздоровался со всеми, спросил, где ты. Я сказала, что в мастерской, сейчас позову, и пришла сюда.
— Странно. Чего надо Емеле? Он один?
— На починке один. Не знаю, есть ли кто в балке или у дороги в кустах. Пса же мы не держим. Тот почуял бы.
— Не люблю я их. Ладно, ты ступай в избу, накрой там на стол, водки достань. Я у родника обмоюсь, переоденусь и приду.
— Емельян Лане дорогой отрез на сарафан привез, Василию — сапоги, только великоватые.
— Ничего, на вырост. Но ты ступай.
Любава ушла.
Пурьяк дошагал до родника, обмылся по пояс, присел на камень, опустил ноги в ледяную воду. За день они припухли, устали, горели огнем.
«Что привело Емельяна сюда? — раздумывал он. — Договора об этом у нас не было. Деньги за товар, взятый с обоза псковских купцов, он мне передал, больше товара от меня не получал. Соскучился? Это вряд ли. Значит, дело ко мне у Емельяна.
Но какое может быть дело у холопа московского боярина? Или тот сам послал его в Тверь с каким-то поручением, а Емеля решил заодно и заглянуть к названому брату? Наверное, так оно и есть».
Козьма не заметил, как застыли ноги. Он вытащил из воды, начал растирать. В мастерской облачился в чистые портки и рубаху. Как был босиком, так и пошел к избе.
Она была большой, просторной, но бедной. На золото и серебро, спрятанное в тайнике, устроенном в подвале, Козьма Пурьяк мог бы отстроить настоящий дворец. Но он не тратил свое добро, берег, имел на него совсем другие виды.
Гробовых дел мастер вошел в светлицу, широко улыбнулся.
Со скамьи у стола поднялся Горин.
— Козьма! Приветствую тебя.
— Здорово, Емельян.
Названые братья обнялись.
— Каким ветром?.. — спросил Пурьяк.
— Разговор есть, Козьма, но не при всех.
Пурьяк удивился и спросил:
— А все, это кто? Любава, Василий и Лана? Разве они чужие?
— Нет, родные. Я хотел сказать, что есть разговор один на один.
Жена гробовых дел мастера и главаря шайки все поняла. Дети тоже были смышленые, уже взрослые. Они поблагодарили дядьку за подарки и вышли во двор.
— А как же ужин, Емельян?
— Я не задержусь у тебя, Козьма, и поел уже.
— Ничего не понимаю. Объяснись.
Горин с шумом выдохнул и заявил:
— Значит, так, Козьма, раскрыли меня на Москве.
— Что? Как это?
Ключник рассказал главарю шайки о разговоре с Толгаровым.
— Откуда же боярин прознал про наше родство? — спросил тот.
— Гонец вашего боярина Воронова сообщил ему об этом и о купце Сыче.
— Надо срочно в лес уходить, — принял решение Пурьяк, поднялся, но тут же сел на место и проговорил: — Нет, погоди. Коли узнали про меня все и хотели захватить, то спокойно сделали бы это в прошедшие будние дни. Однако этого не произошло. Почему? У тебя на это есть ответ?
— Есть, Козьма. Я приехал сюда по велению своего боярина Толгарова. Со мной был Лавр Кубарь.
— Холоп Воронова? Но что надо от меня боярам?
— Послушай одну историю, Козьма.
— Если ты о кладе, то мне все известно о нем.
Пришло время удивиться Горину.
— И ты уже?.. — начал было он, но Козьма прервал его:
— Нет, я еще не выжил из ума, чтобы нападать на царский обоз.
— Вот так, да?
— А ты как хотел? Одно дело купцы, совсем другое — царь.
— Верные слова.
— Так тебя боярин прислал рассказать мне о кладе?
— Нет. Он просил договориться о вашей с ним встрече. Скорой, срочной и тайной!
— Мне это зачем?
— Не знаю. Но Воронов очень просил. Видать, ты ему нужен.
— Но не он мне.
— А что будет, Козьма, если князь Микулинский проведает, что ты и есть Меченый? Успеешь в лесах схорониться до подхода его дружины? Или сейчас же все бросишь и уйдешь? Воронов вряд ли не продумал такого вот хода дела. А встретишься с ним и узнаешь, что надобно от тебя вельможам. Хотя это уже ясно. Речь наверняка пойдет о том же царском обозе. Да, ты вмешаешься в игру, зато получишь возможность в нужный момент из нее выйти или послать подальше этого Воронова. У него нет тех улик, которые позволили бы тебя схватить.
— Кому они нужны, эти самые улики? Их в пыточной добывают. Но в одном ты прав, Емеля. Коли Воронов прознал, кто я есть на самом деле, то мне следует встретиться с ним, а далее думать, как и что делать. Передай князю, что я буду ждать его через два часа после полуночи у Черного леса и Гиблой рощи, там, где стоит дуб, расщемленный молнией. Пусть явится один. Тогда и разговор будет.
Горин повторил, чтобы запомнить покрепче:
— Через два часа после полуночи у Черного леса и Гиблой рощи, где дуб, в который ударила молния, одному.
— Да!
— Хорошо, передам, Козьма. Ты уж извиняй, что так вышло.
— За что извинять, брат? Вопрос в том, кто меня сдал боярину? Ведь этот пес здесь, где-то рядом, скорее всего в моей шайке. Найти бы его да приласкать хорошенько.
— Коли тебе придется соглашаться на предложения боярина, выстави условия, потребуй, чтобы он назвал изменника, — посоветовал Горин.
Пурьяк внимательно посмотрел на него, ухмыльнулся и сказал:
— Ты прав, Емельян. Он ведь скажет. Что ему до изменника, коли от меня зависит гораздо больше? Так и сделаю.
— Тогда я поехал.
— Может, все же отужинаем вместе?
— Нет, Козьма. Душно у тебя в доме, тяжко как-то.
— Ну-ну! Езжай. Семье ни слова.
— Конечно, брат. Увидимся!
— Может, и увидимся.
Горин уехал. Вернулась семья. Жена Пурьяка села рядом с ним на скамью и спросила:
— Почему твой брат у нас не остался и зачем приезжал?
— Это не твоего ума дело, Любава. Хозяйством занимайся.
— Не хочешь говорить? А хозяйство у меня в порядке.
— Подавай на стол.
После ужина Любава вышла во двор. Пурьяк подозвал сына и спросил:
— Василий, как там наш конь?
— А что с ним будет? Стоит в стойле. Ячмень я ему давал, воду. — Сын гробовых дел мастера с удивлением взглянул на отца и спросил: — А ты куда-то собираешься?
— Собираюсь. А вот куда, знать не след никому.
— Но матушка спросит.
— Скажешь, отец не сказал.
— Ладно.
Любава уже стояла в сенях и слышала этот разговор.
Она подошла к мужу и спросила:
— Далеко ты наладился, Козьма?
— Лишние вопросы задаешь, жена.
— В лес?
Любава, конечно, была в курсе того, что ее муж промышлял не только гробами.
— Не твое дело. Замолчи и постели постель.
— Так я не пойму, ты уезжаешь или ложишься спать?
— Делай, что сказано.
Любава застелила постель, отправила сына с дочерью спать, легла рядом с мужем, обняла его. Пришлось Пурьяку утешать ее, иначе не отстала бы.
Через час после полуночи он поднялся. Проснулась и жена.
— Тебе пора ехать? — спросила она.
— Да.
— Собрать что-то в дорогу?
— Не надо, спи.
— Надолго хоть уезжаешь?
— Нет. К утру дома буду.
Пурьяк оделся, прошагал в конюшню, на ощупь сноровисто оседлал коня, вывел его во двор, привязал к городьбе и обошел свой починок. Он имел звериный нюх и острое зрение. Но сколько ни напрягался, ничего лишнего в ночи не услышал и не увидел.
Пурьяк вытащил из-под крыльца саблю, закрепил ее на поясе. В голенища сапог опустил ножи. Потом он запрыгнул в седло и направил коня к воротам.
За ними всадник повернул влево. Далее конь пошел сам. Он хорошо знал дорогу. Чуть позже хозяин повернул его от леса и повел по тропе, тянущейся между лесным болотным массивом, именуемым Черным, и Гиблой рощей.
У обгоревшего расщепленного дуба Козьма остановился, огляделся, прислушался. Потом он провел коня в балку, где росли молодые березы, там спешился с коня, поводья кинул на ветви. Пурьяк лег на склоне, откуда мог видеть дорогу, идущую от города, поле, опушки леса и рощи.
Лежал он недолго. Вскоре слух его уловил шелест травы, фырканье жеребца.
Вскоре на поляне появился всадник. Он не гнал коня, ехал спокойно, тоже осматривался.
Пурьяк издали узнал боярина Воронова. За ним никого не было. Один ехал, как они и договаривались. Вот только зачем?
Воронов остановил коня у дуба, опять огляделся и пробубнил себе под нос:
— Неужели не придет? Испугался он?
— Кто испугался, боярин? Козьма Пурьяк? И кого? Не тебя ли?
Воронов вздрогнул и заявил:
— Фу ты, леший, испугал-то как!
— А ты не бойся, боярин. Коли зла не держишь, подлости не удумал, то и страшиться нечего.
— Да не меня ты испугал, а коня. Видел, как он дернулся?
— Молодой еще. Слезь. Не след мне с тобой снизу вверх речи вести. Здесь и сейчас нет вельможи и простолюдина.
Боярин соскочил с коня, привязал его к дубу. Жеребец вел себя беспокойно.
К нему подошел Пурьяк. Он погладил коня по загривку, что-то шепнул ему на ухо, и тот успокоился.
Боярин очень удивился этому и спросил:
— Ты что ему сказал-то?
— Это наше с ним дело. Говори, зачем звал.
— На разговор звал. Он будет очень серьезный.
Пурьяк кивнул и заявил:
— Тогда, чтобы разговор этот не закончился, даже не начавшись, поведай-ка мне, Всеволод Михайлович, кто донес тебе, что Меченый — это я?
— Не могу, Козьма. Это не моя тайна.
— А чья? Ведь не князя Микулинского! Тот уже извел бы всю мою семью, если бы узнал об этом.
— Не князя. Микулинский считает, что Меченый — это Брыло.
— Чья тайна?
— Не могу сказать, Козьма, не проси.
— Воля твоя, боярин. Но тогда и разговора у нас не будет.
— Вот ты меня в испуге попрекнул, а сам не боишься, что семью твою и без князя извести могут?
Пурьяк повысил голос:
— Грозишься?
— Вынуждаешь.
Козьма усмехнулся и проговорил:
— А что мне пугаться? Ты сейчас держишь своих людей у починка? Наказал им, чтобы они брали Любаву и сына с дочерью, если ты в такое-то время не вернешься, да? Грозный ты человек, боярин. Однако твои люди вернут мне семью, как только прознают, что тебе грозит лютая смерть. Ты же сейчас у меня в руках.
— Не с того мы разговор начали, — сказал Воронов.
— Верно. А чтобы серьезно говорить, скажи про доносчика. Кто это?
— Ладно, но обещай, что не тронешь его, покуда…
Главарь шайки оборвал боярина:
— Мне решать, что делать с продажной собакой. Кто?
— Микола Лосев, — выдохнул Воронов.
Пурьяк крайне удивился.
— Микола? Кум мой, который прежде работал у купца Дмитрия Прохоровича Сыча?
— Он самый и есть, Козьма.
— Ты брешешь.
— Нет, правду сказал.
— Побожись.
— Христом богом клянусь! — Боярин перекрестился.
— Как же это он? Ведь столько лет вместе. Он служил Сычу верой и правдой. Мой кум, крестный Васьки. Как мог? Поймали на чем? Заставили? — проговорил Пурьяк.
— Нет. Сам ко мне пришел. Обидел ты его, Козьма, когда добычу делил. А ему надо было на приданое дочери.
— Поэтому он меня и сдал?
— Не только. Лосев понял, что рано или поздно ты бросишь свою шайку. Наберешь добра побольше и уйдешь к литвинам или полякам.
— Это тоже он сказал?
— Да. Бросит, мол, нас всех Козьма, не поведет всю братию за пределы Руси. А что тогда нам делать? Загибаться на болотах? Дорога из лесу закрыта будет. Да и коли выйдем, то все одно под топор палача угодим. Попросил заступничества. Я обещал, что никто ни Миколу, ни семью его не тронет, коли он будет доносить на тебя. Так узнал, что Меченый — не Игнат Брыло, а ты, гробовых дел мастер Козьма Пурьяк, хорошо известный по всей округе.
— Кто еще, кроме тебя, о том ведает? — спросил главарь шайки.
— Боярин Толгаров, ключник его, то бишь твой названый брат, холоп мой Лавр Кубарь. Ну и Сыч, но с тем ты сам дела делал. Больше никто.
— Значит, Микола? Вот от кого не ожидал. Правду говорят бывалые люди. Ищешь врага кровного, присмотрись к друзьям ближним. Ты, боярин, отдашь его мне.
— Коли договоримся, то отдам. И семью его тоже. Ты сам сможешь забрать их с болот. Он же твой кум. Но только после дела.
— Что за дело?
— Мы начали серьезный разговор? — спросил боярин.
— Да, — кратко ответил главарь шайки.
— Неужели ты, Козьма, сам не догадываешься, что за дело у меня к тебе?
— Нет.
— Ой ли? Скажи еще, что не знаешь о кладе, который на посаде в Твери найден был.
— Про него все слышали.
— Ты не прикидывал, как бы можно было завладеть им?
— Я не на допросе, боярин.
— Ладно. Про клад ты, стало быть, слышал. А про то, что царь Иван за ним из Москвы дружину выслал в Тверь, тебе тоже известно?
— Об этом не знал. Но догадаться нетрудно. Такие сокровища царь в Твери не оставил бы. Он обязательно прислал бы дружину. Она уже в пути?
— Да. Завтра должна подойти.
— Что за дружина? — поинтересовался Меченый.
— Отряд московского воеводы Ивана Кузнеца. Двадцать ратников и обоз в три телеги.
— А чего царь Кузнеца послал? У него не самый сильный отряд на Москве. Есть дружины и покрепче.
— Ну, это ему виднее.
— Уверен, стало быть, в том, что на царскую дружину и обоз никто напасть не посмеет.
— Может, и так.
— А ты хочешь, чтобы я собрал людей, порубил этот отряд и захватил сокровища?
— Что уж таить. Да, так оно и есть. Именно этого я и желаю. Сможешь?
— Когда отряд должен обратно на Москву пойти? — спросил Пурьяк.
— Покуда не знаю, но выясню завтра же. Ради этого поеду в Тверь.
— Сам-то сокровища видел?
В глазах Воронова вспыхнул алчный огонь, впрочем, тут же погас.
— Видел. Там золота, драгоценных камней, серебра столько, что хватит целый город поставить. А особая ценность для царя — икона.
— Украденная из Афона?
— Да.
— Ценная икона, видать.
— Ей цены нет, атаман.
— Всему есть своя цена. В чем хранятся сокровища?
— В коробах плетеных. Их четыре штуки. Все в одну телегу вместятся. Икона отдельно, в суме.
— Ладно, узнавай, когда отряд соберется на Москву идти, какой дорогой, и мне сообщи. После этого и решим, как сокровища с иконой брать будем. Но сразу говорю, моя доля — ровно половина сокровищ и икона.
— Побойся бога, Козьма.
— Это ты мне сказал?
— Ну да, ты же ни в бога ни в черта не веришь. Оттого и запросил невозможное.
— А сколько ты сам хотел дать мне и моим людям?
— Десятую часть. Это огромное богатство.
— А остальное ты решил разделить с московским боярином?
— Тебя, атаман, это не касается.
— Ошибаешься. Половина или ничего. Но тогда и ты тоже с пустыми руками останешься. А меня извести не успеешь. Я сегодня же обменяю тебя на свою семью, которую сторожат твои люди, и уйду с ней в лес, где нас никто не найдет. Половина, боярин.
— Кум твой тоже немало стоит.
— Я и без тебя достану его. Можешь не хлопотать. Гляжу, тебе поразмыслить надо, боярин. Езжай домой и думай. Решишь отдать половину, пришли холопа своего. А хочешь, сам приезжай. Это ни у кого подозрения не вызовет. Ко мне на починок разные вельможи заезжают, гробы дорогие заказывают. Может, и ты себе заранее припасешь? Никто из нас, мгогогрешных, не знает, сколько ему жить осталось.
— Типун тебе на язык, Козьма!
— Ладно, мы с тобой вроде обо всем поговорили. Езжай к себе, боярин, и думай. Я буду на починке.
— Но ты должен готовить свою шайку.
— Ты о моих делах не беспокойся. Свои делай. И чем быстрее сообщишь мне все, что касается переправы сокровищ, тем будет лучше.
— Тебе-то икона, Козьма, зачем, скажи на милость?
— Знаешь, боярин, сколько крови на мне? Очень много, по самое горло. А грехов, которые помельче, и того более. Икона эта, я слышал, считается чудотворной. Придет время, глядишь, и отмолю грехи свои перед смертью. А потом мои наследники ее отдадут в Афон, вернут старцам. И не спорь со мной. Это мое последнее слово.
Боярин продолжил торговаться:
— Четверть, Козьма. Это целое состояние.
— Половина.
— Четверть.
— Не зли меня, боярин, а то сам будешь брать сокровище. Впрочем, я справлюсь с этим делом без тебя и твоих людей. Тогда заберу все.
— Все же четверть.
— Нет!
— Ладно, треть. Но это мое последнее слово.
— Половина.
Воронов понял, что пора сдаваться, и заявил:
— Ладно, будь по-твоему. Заберешь два короба.
— И икону.
— Ее надо вернуть на Афон.
— Она вернется туда, когда время придет, а до того у меня будет.
Пурьяк проводил боярина, прошел в балку, распутал поводья, вывел коня в поле и запрыгнул в седло. Он ехал вдоль леса, постоянно всматривался и вслушивался в темноту ночи.
Вот и береза с кривым стволом. Рядом кусты. За ними чернота болотной жижи. Место непроходимое, но именно здесь начиналась тайная тропа. Она вела к лесному стану, где жили разбойники Меченого со своими семьями.
Неподалеку от топи должен был стоять дозорный пост. Пурьяк приложил ладони ко рту, ухнул филином и тотчас услышал такой же ответ. Через несколько минут из кустов к главарю шайки вышел бородатый мужик с бердышом.
— Меченый?
— Я!
— Чего это ты в такое время? Или работа подвернулась?
— Много говоришь, Демид. Брыло на месте?
— Конечно, где ж ему еще быть-то?
— Мало ли, мог и отъехать к родственникам.
— У него из родственников дед слепой в Твери остался. Да и тот уже из ума выжил, не узнает внука.
— Позови мне его.
— А что, сам в стан не пойдешь? Гать уложена надежно, хоть коня заводи.
— Нечего зря людей тревожить. Пусть Игнат сюда выйдет.
— Как скажешь. Только ждать придется.
— Это я и сам знаю, а ты поспешай. С тобой кто в дозоре?
— Михай Кривой.
— Он малый молодой, шустрый, быстро добежит до деревни.
— Ты хоть спрячься.
— Зачем? Тут сейчас нет никого.
— А я недавно слышал храп жеребца.
— Этой мой жеребец. Кончай лишние разговоры. Мне до рассвета надо вернуться на починок.
— Жди, — сказал разбойник и ушел.
Прошел час, небо просветлело. Видимость заметно улучшилась.
Наконец-то из кустов, растущих неподалеку, вылез Брыло, ближний помощник Пурьяка, его двойник со шрамами на физиономии.
— Доброго утречка, Козьма! Чего звал?
— Доброе, Игнат. Слушай меня внимательно.
Пурьяк приказал помощнику держать шайку в готовности выйти на горячее дело, проверить оружие. Не исключено, что разбойникам придется биться с целым отрядом, присланным из Москвы. В нем новичков нет, воины опытные.
Брыло выслушал вожака шайки и спросил:
— А чего ради нам сражаться с царской дружиной?
— Ну не для забавы же. Об этом отдельно скажу. Все понял?
— Понял, Козьма!
— Поехал я.
— Дело-то хоть стоящее намечается? — вслед вожаку спросил разбойник.
Пурьяк обернулся и ответил:
— Такого еще не было. После него сможем разойтись кто куда. Все сумеют устроиться на новых местах и жить безбедно.
— Это хорошо. А то гнием заживо в этих болотах. Сам знаешь.
Но Пурьяк уже не слушал, гнал коня к починку.
На рассвете лег в постель. К нему, что-то сонно бормоча, прижалась жена.
Утром двадцатого июля Василий, сын Козьмы, помолился, позавтракал и повез в Тверь готовый гроб.
Вернулся он где-то за час до полудня, весь возбужденный, испуганный, и сразу кинулся к Пурьяку.
— Отец, в Вербеже ночью помер княжеский наместник Коновалов, — заявил парень.
Козьма, распиливавший доски, взглянул на сына и проговорил:
— И что? Наместник страдал сердцем еще с детства. Вот эта хворь его и доконала.
— А я слышал, будто не верит князь Микулинский в то, что наместник сам помер.
— Не верит, ну и пусть. Это его дело. Нам-то от этого что? Ты деньги за товар привез?
— Да, конечно. — Василий протянул отцу монеты.
Тот бросил их в мошну и спросил:
— Что еще любопытного слышал или видел в Твери?
— Отряд московский с небольшим обозом к князю прибыл. Люди говорят, он за тем кладом царем прислан, который на посаде у реки нашли.
— Большой отряд-то?
— Я не видел. Люди говорили, не особо велик.
— Ну и ладно. Распрягай лошадь, ставь в стойло, переодевайся и иди сюда. Будем работать.
— Угу, я быстро.
— Не спеши, я доски еще не разложил.
Ближе к полудню на починок неожиданно приехал сам боярин Воронов. Он поздоровался с Любавой и Ланой, потом пешком направился к мастерской.
— Ты?.. — удивился Пурьяк.
Воронов взглянул на Василия и спросил:
— Сын твой? Помощник растет?
— Да. А чего ему еще делать? Пусть опыта набирается. Ремесло наше востребованное.
— Это да, гробы всегда нужны.
— Ты, боярин, чего по округе разъезжаешь? Прежде такого не было.
— В Вербеже помер Борис Владимирович Коновалов. Князь Микулинский подозревает, что удавили какие-то злодеи его наместника. Он повелел всем боярам проехать по вотчинам, поговорить с народом. Может, кто чего слышал, видел.
— У тебя слуг нет? Приходится самому по буеракам лазать?
— Таков наказ князя.
— Если наказ, то конечно.
Пурьяк прекрасно понимал, что смерть наместника — лишь повод. Боярин приехал к нему по совсем другому делу.
— Вася, принеси-ка нам с дорогим гостем кваса, — попросил он сына.
— Да, отец. — Парень вышел из мастерской.
— Ну и что у тебя? — спросил Козьма.
— Прибыл отряд из Москвы. Двадцать воинов.
— Знаю.
— Откуда тебе все известно?
— Василий утром в Твери был, слышал.
— Понятно. Значится, так. Нынче, завтра и послезавтра отряд будет в городе, назад пойдет двадцать третьего числа сего месяца. По дороге вдоль Черного леса.
— Князь не предупредил воеводу царской дружины о том, что в лесу скрывается шайка?
— Не знаю.
— Ладно. Тебе надо еще одно дело сделать, боярин.
— Ты уже указываешь мне?
— Только ради дела.
— Так о чем речь?
— По окольной дороге, которая идет от села к Гиблой роще, придется пустить небольшой обоз.
— Зачем?
— Так надо. Ты хочешь получить сокровища?
— А сам с Сычом решить не можешь?
— Дмитрия Прохоровича в это дело ввязывать нельзя.
— Кого же я туда пошлю?
— Своих холопов, конечно. Надо-то всего три-четыре телеги да с десяток мужиков. А добро, которое продать можно, у тебя найдется. Пусть оно в возах будет.
— Сгинет этот обоз. Я правильно понимаю?
— Да, ты его больше не увидишь, как и своих холопов.
— А ты мне заплатишь за них?
— Нет, конечно.
— Пользуешься тем, что нужен мне.
— Так сделаешь?
— Когда обоз должен быть у Гиблой рощи?
— Как только царский отряд окажется между ней и лесом.
— Так точно подогнать сложно будет.
— А ты постарайся. Есть ради чего.
— Будет тебе торговый обоз. Значит, двадцать третьего числа. Я в тот день в Тверь уеду, чтобы подозрения от себя отвести. Как все успокоится, встретимся, отдашь то, что сверх твоей доли. И не вздумай играть со мной, Меченый!
— Ты мне в союзниках нужен, а не во врагах. Тем более что будешь повязан кровью.
Боярин ничего не сказал, едва не сбил Василия с ендовой. Он вылетел из мастерской, вскочил на коня и погнал его к своей деревне.
— Чего это он? — спросил Василий. — Чуть ендову из рук не выбил.
— Да ну его. Давай квас.
