Глава 9

Стая держалась плотно, соединившаяся в хрупкую конструкцию колес и шестеренок. Гонщики двигались, как стадо через предгорья с пятнами робкой весенней травы и торчащими обломками скал, через города с выстроившимися в ряд аплодирующими, размахивающими свастикой гражданами и камерами «Рейхссендера», установленными для идеального снимка.

Как занявшие первое и второе место, Кацуо и Лука выводили строй из пражского контрольно-пропускного пункта. Оба гонщика были далеко впереди, маленькие, как частицы грязи, испещрившие очки Яэль. Она страстно хотела быть с ними, выкручивать газ на полную и позволить дороге исчезать под ней. Метры проглатывались, как только четвертая передача набирала обороты.

Но этого не могло произойти по трем причинам. Такео, Хираку и Ивао. Они рассредоточились по дороге – третье, четвертое и пятое место. Именно те гонщики, которых Кацуо собрал у своего стола, отметила Яэль. Вероятно, для планирования именно этой тактики. Это было запланировано. Не было никаких сомнений. С момента, как они вырвались из Праги, трио сформировало свою блокаду, равномерно распределившись на асфальте в неизменной линии.

Дорога была заблокирована.

Юноши взяли ленивый темп. Мотоцикл Яэль бушевал за ними. Пойманная в ловушку третьей передачи (слишком медленно, слишком медленно), ее рука истосковалась по газу. Она пробила себе путь на шестое место через душившую стаю, вытеснив Ямато, Дольфа и Карла. Они по-прежнему были близко, отставая от нее всего на метр, когда она рванула за задним колесом Хираку.

Юноша был самым младшим из трех союзников Кацуо. Самым слабым звеном в этом механическом неводе. Рано или поздно Хираку ошибется, и когда он это сделает, Яэль будет готова.

Наблюдая, ожидая, наблюдая, ожидая. Километры прокручивались под брызговиком Хираку. Холмы поднимались, и воздух насытился вкусом гор: свежие пихты, серебристые искры снега. Тело Яэль начало болеть, сведенное судорогой от готовности и ожидания, ожидания, ожидания…

Но километры все растягивались и растягивались. И где-то впереди, Лука и Кацуо продолжали вырываться вперед, вперед. (Она больше не могла их видеть; оба юноши потерялись в изгибах горных дорог).

Еще один байк начал петлять, в опасной близости от лавандового дыма выхлопных газов Такео. Его колеса пожирали боковое дорожное пространство. Яэль потребуется несколько сантиметров, если она собирается сделать проход, прорвавшись через человеческий барьер в виде Кацуо.

«Прости меня, Ада!» – Свидетельством того, как медленно они ехали, было то, что она могла слышать брата Адель. Он кричал во все горло, когда наполовину сидел, наполовину стоял на своем байке.

Яэль не знала, как Феликсу удалось потеснить столько мест в герметичном строю. Удар, который он нанес Луке, срезал ему целый час, сделав его последним гонщиком, покидающим Прагу. Хотя все гонщики выезжали в одно время, их расположение определялось их местом на табло. Брат Адель был достаточно далеко в списке участников, так что Яэль с легкостью могла его проигнорировать. Но он был рядом с ней сейчас. Расслаивая ее концентрацию своими грозовыми глазами.

– Лука был прав! Я подмешал наркотики в твой суп! – прокричал он.

Никакого «Проклятье». Яэль наполовину поддалась искушению крикнуть ему это в ответ, но времени не было. Хираку, глядя через плечо, отвлекся на громкие признания Феликса. Это было то проявление нерешительности, которого так ждала Яэль.

Нажатие на газ вырвало ее вперед, ее байк рванулся к Хираку. Его рот округлился от неожиданности, ужаса. Колесо Яэль его даже не коснулось: хватило одной агрессии.

Байк Хираку резко съехал с дороги. Его крик был так же высок, как колесо, отброшенное в момент болезненного крушения метала. Один длинный шрам вспахал мятную, молодую траву: переплетенные байк и изуродованный юноша.

Его партнеры рассредоточились шире, пытаясь залатать брешь в своем ограждении. Но было слишком поздно. Яэль прошла через разрыв, включив самую высокую передачу. Дорога размоталась перед ней: широкая смоляная лента, струящаяся в пасть Альп. Придорожные листва размазалась в длинные неясные очертания. Крики неожиданного конца Хираку преследовали ее: тише, тише, тише.

У нее впереди еще километры.

Гравий и ямы. Склоны и изгибы. Тень и холод.

Это были горные дороги.

Яэль летела на крыльях кожи и ветра, мотоцикл напевал под ней. За каждым поворотом, каждым объездом большого валуна на скорости, она ожидала увидеть Луку и Кацуо. Но у юношей были собственные крылья… скорость, которая несла их через горный перевал. Даже превышение пределов ее двигателя на участках укутанной зимой дороги не сократили расстояние между ними.

Вечер собирался рано в узких ущельях Альп. Тени прильнули к краям очков Яэль, расползались по ее больным конечностям. Даже когда горы были далеко позади (ничего, кроме горных хребтов и памяти на фоне далекого горизонта), темнота нарастала. Ее усталость вселилась в нее на долгую ночь. Но Яэль продолжала рваться вперед.

Один за другим гонщики оставались позади, их фары съезжали во тьму. Тянулись к границам виноградников с голыми лозами, чтобы поесть и отдохнуть. Это было умное, осторожное движение. Предотвращающее недосыпания и полную усталость. Это было то, что следовало сделать Яэль – сделала бы – будь она нормальной гонщицей.

Если бы у нее не было всех этих красных карт и территорий, душивших ее изнутри. Если бы у нее не было пяти волков, а рядом не бежала бы галопом судьба Сопротивления. Если бы не эти двое юношей, преследовавших ее тем прошлым, которого у нее не было. Если бы у нее не было римского адреса, в который ей необходимо попасть прежде, чем она пересечет линию контрольно-пропускного пункта.

Ставки были выше нескольких часов истощения. Нескольких граммов голода.

Эти слова предназначались Адель. Нормальной гонщице.

Для Яэль они были в квадрате: все, все.

Поэтому она продолжала ехать.

Рим был завернут в сон, как покойник, похожий на скелет в лунном свете. Рёбра жалюзи стучали об окна. Дверные проемы и арки зияли пустотой, как глазницы. Потертые уличные камни напомнили Яэль зубы, сточенные до небольших кусочков. Даже его сердце было сделано из руин: Колизей вздымался навстречу рябой луне. Когда Яэль проезжала мимо него, она почувствовала силу этого места. Всю пыль времени, спадающую по его камням.

Когда Яэль убедилась, что вокруг некому было наблюдать, она заглушила двигатель своего мотоцикла и столкнула его с гоночной трассы, украшенной флагами Оси, в переулок, увешенный стиранным бельем на веревках. Одежда и белые простыни дрожали и перекручивались – тихий танец. Яэль задержалась под ними, вдыхая ароматы лавандового мыла и пропитанного влагой переулка. Пасть улицы зевнула. Пусто.

Часть ее хотела подождать. Позволить тьме выплюнуть все, что она скрывала. Но контрольно-пропускной пункт был все еще впереди, и каждая минута задержки была потерей для официального времени, написанного мелом напротив имени Адель Вольф на табло.

Адрес был недалеко отсюда. Яэль могла сходить туда и обратно в течение пяти минут. О подъезде прямо к двери Сопротивления не было и речи. Её мотоцикл и ездовая экипировка были сами по себе достаточно заметными, а в городе явно наступил комендантский час. Будут патрули. Яэль расстегнула шлем, избавила шею от ловушки Железного креста. Следующей была повязка со свастикой, втиснутая как яркие кишки в кожаный кофр. Затем, последний раз взглянув на пустой переулок, Яэль изменилась сама.

Она возникла как воспоминание, появилась как вздох. Всегда болезненный – переключить, нажать, сдвинуть. Итальянское лицо: оливковая кожа, темные волосы, темные глаза. (Неарийское по строгим стандартам, хотя расовая система Гитлера строилась в равной степени как на политике, так и на слабости лженауки. Как и японцы, итальянцы были «почетными арийцами» из-за своих пронационал-социалистических военных усилий). Этого внешнего вида будет достаточно, чтобы избежать немедленной идентификации, если она наткнется на патруль. Но мощеные улицы оставались пустыми, когда она шла по ним.

Дверь, к которой привели ее зашифрованные числа Райнигера, была небольшой, выкрашенной в красный цвет крови разорванного быка. Тьма поползла внутрь оконных стекол. Яэль постучал четыре раза – два сдвоенных отрывистых удара – как и предписывал протокол.

Тени оставались, облизываясь за шторами. Но она услышала быстрые шаги, замок плавно открылся. Итальянские слова шепнули сквозь щелку: «Что вы хотите?»

– Волки войны собираются, – сказала она первую половину пароля.

– Они поют песню гнилых костей, – ответил голос за дверью. Изъеденное непогодами дерево подалось, показав юношу ненамного моложе Яэль. Тощий, одни локти, лицо, испещренное прыщами. Волосы от подушки были всклокоченными, а глаза тяжелыми ото сна.

– Волчица, – прошептал он ее кличку. – Входи.

– Я не могу остаться, – сказала Яэль партизану, перешагнув через неглубокий дверной проем. В комнате пахло воском и базиликом. – Я все еще в соревновании. Не хочу рисковать и привести хвост от контрольно-пропускного пункта. Мне нужно, чтобы ваша группа отправила запрос в Германию. Я хочу всю информацию, которую Хенрика сможет собрать, на Феликса Вольфа и любую дополнительную информацию, которая у нее есть, об отношениях Луки Лёве с Адель Вольф.

Юноша кивнул: «Мы отправим запрос сразу».

– Скажите ей, что я буду получать досье на стоянке в Каире. – Следующий официальный контрольно-пропускной пункт был в нескольких днях пути (по самым скромным подсчетам). Мысль о том, что может случиться во время этих песчаных километров, беспокоила Яэль, но в этом вопросе выбор был невелик. Она просто изо всех сил постарается избегать Луку и Феликса.

– Есть ли что-нибудь еще, что вам нужно?

Яэль покачала головой.

– Я должна идти. Завершить этап гонки. – Она уже шла, когда говорила это. За дверь, в темноту.

– Я буду наблюдать за вами на «Рейхссендере». Наша надежда идет с тобой, Волчица.

Яэль пыталась проглотить слова партизана, отмахнуться от них «до свиданием». Но они цеплялись, вонзая свои острые когти ей в плечи. Надежда. Странное слово. В ее прошлом это было светлое, легкое понятие. Сокрушенное так же легко, как палец под сапогом охранника. Но сейчас… сейчас надежда весила столько, будто сам Колизей рухнул на нее. Скрепленный цементом и страданиями. Кирпич и время, вливающиеся в грудную полость Яэль. Туда, где должно было быть ее сердце.

Улицы все еще оставались пустынными, когда Яэль возвращалась через площади с мерцающими фонтанами и скульптурами. Медная статуя фюрера, по-прежнему поблескивающая новизной, – Яэль подозревала, что когда-то это была статуя Муссолини, замененная вскоре после его убийства по приказу страдающего манией величия Гитлера – смотрела, как она шла, пустыми глазами. Потеки птичьего помета испещрили его щеки.

– Хороший прицел. – Яэль кивнула ближайшим голубям, плотно, плечом к плечу набившимся на оконный карниз базилики. – Так держать!

Она как раз собиралась повернуть обратно в переулок, когда услышала голоса. Яэль остановилась и прижалась к стенам церковного бастиона, слушая как три разных голоса торопливо говорили на немецком.

Патруль. Переулок был не таким скрытым, как она думала.

Пальцы Яэль вонзились в штукатурку. Она медленно продвинулась к углу, рискнула взглянуть. Солдаты сгрудились вокруг ее байка, как она и боялась. Ощупывали его кожу и хром, как стервятники мертвеца. Винтовки были перекинуты через плечо; глаза были хорошо скрыты касками.

Железный крест! Нарукавник со свастикой! Кофры были плотно закрыты, какими она их оставила – пряжки и ремни из кожи защелкнуты – но солдаты продолжали их ощупывать. Они разорвут сумку и найдут ее экипировку национал-социалистки – это был только вопрос времени. Сложат кусочки вместе. Все испортят.

Времени у Яэль не было. Написанные мелом минуты истекали: тик, тик, тик. Секунды, которые она не могла позволить себе потерять.

Она не могла позволить им увидеть себя в образе Адель. У Победоносной Вольф не было бы правдоподобного алиби для брошенного байка в переулке, столь близкого к контрольной точке. Любая история, рассказанная ею голосом Адель, была бы разобрана на части: мясо, сухожилия, кости. Они будут клевать, подбирать, клевать, пока не найдут просветы в «паутинке-обманке». Порвут на клочки в открытую.

У ее «Цюндаппа» не было отличительных признаков. Эти люди не смогут связать это происшествие с Адель Вольф. Нет, если это будет темноволосая итальянка, выбившая ногой из их запястья оружие.

Она все еще может выбраться из этой ситуации без потерь.

Пустые медные глазницы господина Гитлера наблюдали, как Яэль нырнула в переулок. «Хайль Гитлер!»

Они подпрыгнули при звуках ее голоса, как будто ее приветствие было настоящим выстрелом. Яэль потребовалась секунда, чтобы полностью осмотреть переулок. Трое мужчин. (Двое рядовых. Один сержант. Все приземистые и крепко сбитые.) Три винтовки. (Каркано.7.35 мм. Большая ударная мощь, опасная точность). Постиранное белье, развевавшееся над головой. Один тяжелый, тяжелый «Цюндапп».

Стоявший ближе всех солдат первым восстановил самообладание, единственным ответил на ее приветствие.

– Вы находитесь на улице после наступления комендантского часа, – сказал он на плохом итальянском.

«ВЕДИ СЕБЯ НЕ КАК ПУСТОГОЛОВАЯ ДЕВИЦА»

– Да. – Яэль остановилась под широкой простыней. Газовые лампы у дверей мерцали и сжигали воздух между ними. – Я по служебным делам. У меня есть документы.

Мужчины переглянулись. Оба рядовых сняли винтовки с плеч, но их поза стала расслабленной. Они не ожидали боя. А кто бы стал от девушки в одиноком переулке?

– Служебные дела? – Сержант заглотил ее наживку. Медленно подошел ближе.

Ближе.

Яэль взмахнула рукой. Ее пальцы вцепились в ткань и потянули. Простыня упала на сержанта лавиной хлопка. Рядовые закричали, оба изумленные, винтовки вжались обратно в плечи. Яэль не дала им никаких шансов прицелиться, когда бросилась на сержанта, встретившись кулаком с его грудиной. Споткнувшись, он наскочил на первого рядового. Оба полетели на землю клубком белой ткани.

Третий патрульный был медленным, его палец замерз на спусковом крючке. Яэль ногой выбила Каркано у него из рук и украла воздух из легких вторым ударом наотмашь. Он свалился на землю, задыхаясь.

Он был еще мальчишкой. Ненамного старше партизана, с которым она только что встретилась. Яэль видела, как неровно бьется его пульс, особенно пугающий на гладкой коже его горла.

Нож Яэль стучал в ножнах в сапоге. Ее П-38 был крепко прижат к грудной клетке.

Простые решения. Вечное молчание.

Влад обучил ее искусству убийства. Способы лишить человека жизни были бесконечны: ударить в висок, выстрелить в грудь, свернуть шею. Яэль в совершенстве овладела всеми. Она знала, где проходит граница – та тончайшая нить между землей живых и сумерками призраков – и как ее пересечь.

И несмотря на все свои знания и умения, Яэль еще никогда этого не делала.

Кролики, которых Влад научил ее ловить и свежевать, были не в счет. Как и бесчисленные коробки с пустыми бутылками из-под водки, которые она разбила, совершенствуя свою меткость. Или соломенные манекены, в которых она пробивала ножом отверстия.

Люди – живые и дышащие – другое дело.

Смерть. Цена жизни. Преследующая ее близко-близко, как крылья. Налетающая на все, через что она прошла. Она стала этаким небрежным товаром массового спроса. Разбросанным во все стороны во имя прогресса. Но Яэль знала из своих многих, многих стычек с ней, что смерть не была силой, с которой можно было пренебрежительно обращаться.

Нет. Это была сила, которую следовало бояться. Сила, которая поглощала вашу душу по кусочкам, пока от нее ничего не оставалось.

Она не уподобится охраннику с безжизненными зимними глазами, который пинал бренное тело бабушки снова и снова. Она не уподобится солдатам Германии, которые одинаково расстреливали и бродячих сук, и евреев. Когда Яэль отнимет жизнь, это будет что-то значить.

Смерть, чтобы положить конец этой смерти.

Поэтому у нее были собственные границы. Границы имели предел. Ее пули и лезвия предназначались для трех вещей: оборона, принуждение и грудь фюрера.

Сейчас не было жестких границ, останавливающих Яэль, возвышавшуюся над солдатом-мальчишкой. Эту ситуацию можно рассматривать как оборону, а его кровь не была совсем невинной. Она вытащила свой пистолет. Увидела пучину, в которую погрузились глаза солдата-мальчишки. Глубокий, глубокий, глубокий страх, так хорошо ей знакомый. Страх, с которым она по-прежнему сталкивалась каждый день, каждую ночь, просыпаясь от кошмаров из дыма и волков.

Он был одним из них.

Но не она.

Яэль опустила пистолет – жестко – на голову рядового. Видения смерти исчезли, когда его глаза закатились, безвольные, как и все тело.

Двое других солдат выпутались из простыни. Яэль вскочила на байк, вращением ручки газа возвращая его к жизни. Второй рядовой бросился за своим пистолетом, но колеса «Цюндаппа» уже крутились. Яэль сорвалась с места под развевающимся бельем в витую свободу древних улиц Рима.