В десятом классе, в первый день учебы, я встала ни свет ни заря. Мои родители еще спали в комнате за кухней, а я оделась – джинсы, зеленый шерстяной свитер, ботинки – и запалила пропановую печку, что стояла рядом с раковиной. Поначалу я видела только голубое пламя во мраке, но когда вода в чайнике забурлила, в окно уже заглядывал серый сентябрьский денек. Сосны ежились под ветром с озера. Я процедила кофе через влажную тряпицу, налила маслянистую черную жижу в отцовский термос. Поставила термос к себе в рюкзак. Псы скулили даже после того, как я выпустила их из мастерской. Они рвались с цепей, привязанных к колышкам. А с цепей капали капли росы. За лето они снова привыкли к моему присутствию. И просто похлопать по спине или погладить по холке – теперь им этого было мало, но даже для этого у меня сейчас не было времени. Я налила, нещадно расплескивая, их варево в четыре миски и придвинула их к поленнице. В любом случае у моих псов всегда чувство голода проявлялось сильнее, чем привязанность. И получив свой завтрак, они сразу забыли о моем существовании.

Шоссе было пустынным, тихим. Осенний туман висел на ветках деревьев вдоль обочины, заглушая лесные звуки и шумы, превращая пятимильный марш-бросок в город в долгое скольжение от одного клочка асфальта до другого. Чтобы согреться, я энергично размахивала руками. Сердце стучало все сильнее, и теперь уже ничто не могло его заставить биться медленнее.

Дойдя до Мейн-стрит, я резко свернула за автозаправку Катерины. Она еще не открылась. Плексигласовые стекла боковой стены лавки были еще темными. А на заднем дворе у нее вечно сушились на бельевой веревке две оленьи шкуры, которые обычно вызывали у меня любопытство, но теперь я торопилась и не стала останавливаться на них посмотреть. Я топала по влажной лесной тропинке мимо сгоревшей лесопилки, чьи обугленные останки торчали выше сосен и терялись в тумане вверху. Я шла, не сбавляя шага. Вышла на берег Гон-Лейк, где, как мне было известно, Катерина держала на привязи свое второе алюминиевое каноэ, не использовавшееся годами.

Через несколько минут поисков я обнаружила потрепанную лодку, стоявшую вверх дном в камышовых зарослях и иле, чуть подальше от устья ручья. Подойдя к лодке по воде, я перевернула ее – сначала вылила из нее воду и потом рукавом свитера очистила от грязи сиденья. Солнце уже разогнало туман над озером. Водная гладь была сплошь покрыта рябью от плавающих близко от поверхности карпиков и водомерок над ними. Я погрузила оба весла в холодную воду ручья, чтоб ополоснуть их, потом прислонила к стоящему на берегу каноэ. Я была готова. Готова для встречи с Лили.

Вернувшись в город и подойдя к бейсбольному полю за зданием школы, я присела на скамейку бэттеров и стала ждать. Я знала, что отец Лили обычно довозил ее сюда, она вылезала из его машины, и он ехал дальше, к себе в лесничество. Если она собиралась сегодня прийти в школу, я могла бы перехватить ее по дороге. Мне нужно было ей кое-что передать, и мне хотелось передать это не где-нибудь, а именно в каноэ. Я решила сказать ей, что получила от мистера Грирсона письмо. И если она не поверит, я хотела ей рассказать, как мы с ним близки, мистер Грирсон и я, – куда ближе, чем могло бы показаться со стороны, – а сблизились мы с ним после олимпиады по истории. Я написала это письмо сама накануне вечером. Я слямзила банку пива из мастерской и хорошую перьевую ручку из маминой коробки для рукоделия, которую она прятала под раковиной. Сидя у себя в «лофте», когда родители уже заснули, я написала на желтой почтовой бумаге аккуратными печатными буквами. Мне понадобилось только вспомнить, как Патра в отеле стояла на коленях перед Лео, чтобы в голове у меня возникла нужная картина. После этого слова приходили сами собой.

Я написана это письмо для Лили, запечатала его. Мне хотелось увести ее куда-нибудь в такое место, откуда она не смогла бы от меня сбежать, пока не прочитает письмо до конца. Прогулка на каноэ на Гон-Лейк – это было бы просто прекрасно, а если бы Лили что-то заподозрила, тогда можно было бы отвести ее в лес за бензозаправку, где Катерина прятала в ведрах свои оленьи шкуры и окровавленные топоры. Или я могла бы это сделать прямо тут, около школы, если бы она отказалась пойти со мной на озеро, – прямо тут, среди жесткого травостоя, на глазах у хоккеистов. Пусть смотрят, если хотят. В конце концов, мне было все равно. Где-то между домом и бейсбольным полем я жутко рассердилась. Где-то в конце августа – начале сентября у меня на коже шеи и головы возник неприятный зуд, словно кто-то колол туда сотнями иголок, а еще я стала ощущать спертость в груди, которая почти никогда не проходила. Мне не хватало духу сходить на Мейн-стрит, даже купить снасти в лавке у Боба, потому что рядом стоял банк, в котором лежали мои деньги, заработанные присмотром за Полом. Я теперь не могла ни пройти мимо начальной школы, ни сходить в Природоохранный центр лесничества, который совсем недавно был моим самым любимым местом в мире. Я не могла никуда пойти или стать кем-то. Я дрожала от волнения, дожидаясь Лили около бейсбольного поля. И надеялась, что Лили появится до звонка с последнего урока.

Я увидела пикап ее отца после того, как от школы отъехали последние автобусы. Он резко вывернул руль, свернув к бордюру, отчего доски и открытый кулер закружились в кузове, точно в танце. Я встала и нетвердой рукой вытащила из кармана письмо. После того как пикап все-таки приехал, хотя поначалу я не была уверена, что Лили вообще появится, и после того как она распахнула пассажирскую дверцу, – все, что я хотела сделать с ней, стало неизбежным. Теперь все должно было просто идти своим чередом. Теперь, так или иначе, она должна была увидеть, что это не игра, – то, что она наболтала про мистера Грирсона, и что нельзя сделать кому-то подлянку, а потом выйти сухой из воды…

Как только она вылезла из кабины, первое, что я увидела, были ее влажные волосы. Они болтались тяжелыми канатами по обеим сторонам ее головы, и она была вся какая-то странно развинченная, как на шарнирах. Когда она спускала ноги на асфальт, ей пришлось обеими руками придержать дверцу, и я подумала: «Боже мой, да она же пьяна!» – но потом заметила ее огромное голое пузо, вылезшее из-под красного свитера с капюшоном. Уже такое большое! А когда солнце осветило ее кожу, я чуть ли не младенца внутри заметила. Я могла поклясться: силуэт крошечного человечка.

Но нет, это были только ее вены, деревце синеватых линий, скрывшихся сразу же после того, как она натянула на пузо свитер.

Я не двинулась ей навстречу, не позвала. Я даже не подошла, потому что увидела этот ее живот, и еще увидела, когда она, переваливаясь, сама направилась ко мне, те черные замшевые ботинки, которые я три месяца назад оставила у нее на пороге. Она была в моих ботинках, сверкавших в утреннем солнце, как темно-синие сливы. Я только кивнула, когда она прошествовала мимо, а она глянула в мою сторону и сразу перевела взгляд на другой предмет. Дверь. А ватага хоккеистов в белых шлемах, столпившихся на тротуаре, приметив ее, теперь пялились, не таясь. Что вы хотите: школа. Десятый класс…

Даже сейчас – в смутные моменты, перед тем как заснуть, – я иногда думаю о том, что бы произошло, если бы я в тот день все же завлекла Лили в каноэ и отвезла бы ее на Гон-Лейк. Я думаю об этом, когда все уже испробовано и ничего больше не помогает, и я не могу найти способ избавиться от всепоглощающего ощущения тишины и покоя, лежа в своей новой комнатушке в отремонтированной хижине. Мысленно шаг за шагом я прохожу все ритуальные этапы подготовки, отгоняя от себя любые посторонние ощущения, ставя чайник на плиту, наливая ранним утром кофе в термос и засовывая его в рюкзак, поджидая в засаде Лили, когда ее отец подвозит ее на пикапе к школьному двору. И я говорю ей: «Давай сбежим с урока, прямо сейчас!» Говорю: «Давай выкурим сигаретку, поймаем пару карпиков, а?» Ей неохота, в моих мечтах о ней, но потом, каким-то волшебным образом, мы оказываемся в каноэ, на самой середине искрящегося Гон-Лейк. Волны, шурша, гладят борта лодки, сейчас ранняя осень, прошла всего пара часов после рассвета, и мокрые волосы Лили висят как канаты, рассыпавшись по ее спине. У нее стучат зубы, у нее побелели губы, на ней только тоненький свитерок, ни куртки, ни перчаток. Я вижу, как от холода она втянула голову в худые плечи. Но сама я не чувствую холода. Ни холода, ни ветра. Я ничего не чувствую. Когда она поворачивается, чтобы бросить за борт сигарету, которую я прикурила для нее, я подаюсь вперед и выхватываю у нее из рук весло. Она смущенно смотрит на меня, и я ей говорю:

– А ведь ты знала, что должно было случиться потом…

И я с кормы ползу к Лили. Я чувствую, что каноэ, словно продолжение моего тела, ходит подо мной ходуном, раскачиваясь из стороны в сторону, сотрясаясь, и мы обе теряем равновесие. Подобравшись к ней совсем близко, я предупреждаю, а может, и угрожаю, но с каким-то нежным состраданием:

– Только поцелуй!

Это кажется благословением – то, что я ей предлагаю. Ярость переполняет меня.

– Ты ведь этого хотела, да? Только поцелуй.

А потом происходит это. Даже сейчас, когда все эти слова мелькают в моем мозгу, как проклятие или мольба, я превращаюсь в Лили. Это происходит словно по щелчку пальцев. Мне нужно просто сделать несколько предварительных вещей, чтобы это превращение свершилось: согреть кофе, наполнить им термос, вытереть рукавом грязь с сидений каноэ. Мне нужно долго грести против течения, и особенно – не шуметь, чтобы не вспугнуть сидящую впереди Лили. Мне надо быть терпеливой. Надо все проделать в точности, шаг за шагом. И к тому моменту, когда берег становится огромным кольцом горизонта вокруг нас, когда я уже взяла у нее весло и заметила на ее лице выражение понимания происходящего, до меня доходит, что это я оказалась посреди озера, это я трясусь от холода, и я все чувствую, и желаннее меня нет никого на свете!