Нет, мне не пришло в голову позвонить в 911, заявила я на суде. Мне не пришло в голову воспользоваться сотовым, или вернуться домой, или сгонять на велике в город. Я не думала, что быстрее – остановить машину на шоссе или сбегать в информационный центр лесничества. Я им сказала: у меня вообще-то не было никакого плана. И еще: я не знаю, о чем я думала в тот момент. Когда в то утро я предложила Патре сходить в аптеку за тайленолом, я просто обулась и открыла дверь. Так я сказала на суде.

Но не сказала, что, обернувшись в дверях, я заметила, как Патра что-то проговаривает, шевеля губами. Странное было зрелище: она словно беззвучно кричала. И все ее лицо искажалось гримасой на каждом слове. Она шептала: СПАСИБО. Шептала: ПОМОГИНАМ. ПРОШУТЕБЯПОМОГИ. Надеялась ли она, что я пойму? Помню, я тихо закрыла за собой дверь, услышала, как щелкнул язычок замка. Надеялась ли она, что я сделаю за нее то, на что сама она не могла решиться? Ведь она зашла уже слишком далеко, накопив тяжкий груз важных для нее представлений благодаря множеству мелких и необратимых решений? Помню, как, оторвав пальцы от дверной ручки, я сощурилась на ярком солнце и огляделась по сторонам. Помню, как в лесу подняла тот камень, нашла под ним влажные размякшие доллары и пулей помчалась по тропинке к шоссе. Высоко в небе стояло летнее солнце и жарило вовсю. Ни ветерка, ни птиц, ни облачка. По обе стороны шоссе высились две зеленые стены.

Не помню, чтобы я утомилась, но я помню отлично, как у меня стало жечь в груди, а потом прямо над моей головой протарахтел вертолет. Это была вертушка лесничества, с подвесными контейнерами воды и ведрами, раскрашенными ярко-красной краской. Вертолет взлохматил верхушки деревьев, и я на секунду остановилась посреди шоссе, задрав голову вверх. Помню, я тогда встревожилась: неужели где-то пожар? Но эта мысль только промелькнула в моей голове, потому что тарахтенье вертушки смело все мысли. Воздушной волной от его винта взметнуло пряди моих волос, и словно невидимая рука всколыхнула на мне футболку. Когда он скрылся из виду, я уже топала дальше. Мое сердце громко стучало, но теперь нервное напряжение, сковавшее мое тело, ушло. Я немного успокоилась: мне стало легко от того, что я опять оказалась на свободе. В лесу, под солнцем. Мне стало легко, когда футболка прилипла к моему вспотевшему телу. Мне стало прохладно.

Хочу кое-что прояснить. Лес моего детства был не таким, как сегодня. Когда я была маленькой, Стилл-Лейк, то есть Спокойное озеро, еще называли Суомп-Лейк, то есть Болотным озером, потому что в годы засухи камышовые заросли подступали к самому берегу, а листья кувшинок так густо разрастались, что делали поверхность воды похожей на твердый грунт. А в дождливые годы озеро разливалось, выходило из берегов, и мы могли чуть ли не причаливать на каноэ прямо к хижине. А сегодня ассоциация домовладельцев расширила протоку между Стилл-Лейк и Милл-Лейк, за счет чего уровень воды в обоих озерах из года в год оставался одинаковым. Сейчас по периметру вдоль озера стоят двенадцать летних домов – не бревенчатых хижин, а что-то вроде небольших шале, со стеклянными крышами и верандами-палубами, а к берегу причалены надувные лодки. Летом это пригород. Большинство сосен вокруг озера спилили, чтобы приезжие могли поставить на берегу лежаки и разбить цветочные клумбы. В воде плещется орущая малышня, а дети постарше плавают на черных автомобильных шинах позади стоящих на якоре моторок. Их отцы в крытых катерах обследуют затоны и бухты в надежде поймать солидного судака.

Иногда, когда мы с мамой сидим перед отремонтированной хижиной на клочке земли – все, что осталось от нашего надела, – я все пытаюсь вспомнить, как выглядел лес в моем детстве. Но я не жалею – с чего бы? Мне это место никогда не казалось сказочным. Я не была слишком юной, и у меня никогда не было собственнических инстинктов, чтобы его идеализировать. Год за годом лес просто оживал и расцветал, а потом увядал и иссыхал, и этот круговорот подразумевал смысл отчасти явный, отчасти скрытый, – некую тайну? Да, но тайну, ставшую привычной в силу вечных перемен в лесу, скрывающем и раскрывающем свои повадки. Когда мне было лет восемь или девять, я часто ходила на берег и наполняла пустые банки из-под кофе крошечными жабками. Я называла эти банки своим зоопарком. Мама просила меня молиться перед сном, и я каждый вечер повторяла одну и ту же молитву: «Дорогой Бог, пожалуйста, помоги маме, папе, Тамеке, Эйбу, Доктору, Джасперу, Тихоне и всем зверям во всех зоопарках не слишком скучать и чувствовать себя не слишком одиноко». «Не слишком» – это была моя мантра. Я ужасно хотела спасать жаб. Мне нравились их лица, особенно их сложно устроенные глаза, и занимало, от чего же я их спасаю. Промучившись несколько вечеров из-за нарастающего чувства вины, я вытряхивала жаб из кофейных банок в ольховые заросли, и жабы бросались врассыпную, подпрыгивая на тоненьких ножках, и я вживую ощущала притягательную мощь леса. Я чувствовала, как лес меня очищает и исправляет, и всегда слышала обращенные ко мне слова: вот видишь?

Вот мимо чего я прошла в тот день, когда добралась до города. Сначала знакомый указатель на дороге с надписью «СПИРТНОЕ И БЕНЗИН», сделанной цветным спреем. Многие годы Катерина-Коммунистка держала эту старенькую лавчонку, где торговала наживкой для рыбы и пивом со скидкой, а водкой и бензином по завышенным ценам. Сколько себя помню, Катерина не менялась: эта чешка из Айовы всегда оставалась пятидесятилетней, и у нее были такие же набрякшие веки, как у моих жаб. Она продавала вязанки ветвей, сломанных ветром, которые поставлял ей отец, и серьги, сделанные моей мамой из старых блесен. Потом я повзрослела и поняла, что она просто нас жалела. Однажды она дала мне пару теннисных туфель «Адидас», в которых раньше ходила ее племянница. И еще сделала мне выговор, когда я их поначалу отказалась брать: «Черт побери, Линда!» И еще: «Школьница не должна ходить на уроки в мужских ботинках – и точка! Ясно? Ясно?» Много лет это была моя лучшая обувь. И в тот день они были на мне.

Я знала, где у нее на полке пылятся коробки с пластырем, и возможно, там же стояли и пузырьки с тайленолом. Но в то жаркое утро понедельника я прошла мимо лавки «СПИРТНОЕ И БЕНЗИН», желая избавить себя от общества шумной и суетливой Катерины, и от вида ее обгрызенных ногтей, и от ее елейной сердобольности, может быть, потому, что боялась, как бы мне не передалась, словно заразная болезнь, ее отталкивающая внешность – ведь рядом с ней я всегда чувствовала себя такой же вонючей и потной, как она.

Потом я прошла мимо знака «Стоп», на который местные водители довольно редко обращали внимание, а потом – три бара и три церкви. Утром того понедельника все шесть заведений были закрыты: бары на одной стороне дороги, церкви – на противоположной.

На траве около деревянного креста перед церковью Богоматери валялись пустые бутылки, а мятые листовки с приглашением на воскресную службу ветром впечатало в сетку ограды около бара «Заяц и лиса». «Всем добро пожаловать в Божий храм!» – многократно возвещали листовки.

Потом показалось здание катка, выстроенное в виде морской раковины, с алюминиевым сайдингом и плоской крышей, покрытой битумом. Это была самая большая постройка в городе. Летом по рабочим дням сюда съезжались фигуристы и хоккеисты, которые вечно ссорились из-за времени, отводимого на их тренировки. Проходя мимо катка, я увидела, что, пока заливают новый лед, всех спортсменов выгнали на улицу. И мальчишки толпились на парковке, в своей защитной амуниции, мальчишки, в глубине души надеявшиеся стать мишенью для насмешек девчонок-фигуристок, а те, в свою очередь, надеялись стать мишенью для льдинок, метко брошенных мальчишками-хоккеистами.

За катком потянулись магазины со старомодными фасадами из обветшалого кирпича и с витринами, возведенные в прошлом веке во время бума строительства из древесины. Банк, «Все для рыбалки», хозяйственный. Бабушки и отставные военные уже заказывали привычный обед в закусочной: сэндвичи из белого хлеба и суп из дикого риса. На выцветшей под палящим солнцем стене, над уличным фонарем, плавали три нарисованных судака и махали прохожим веерообразными плавниками. Ближе к реке торчали обугленные останки старой лесопилки, густо заросшие летними кустами и травой, так что их еле можно было различить среди буйной зелени. А дальше по Мейн-стрит, почти на пересечении с федеральным шоссе, стоял длинный одноэтажный торговый центр «Пайн Элли». От него до Уайтвуда была ровно двадцать одна миля. И сто двадцать миль до Дулута. А там и подъемный мост, и высокие корабли у причала, и само озеро Верхнее. Я думала обо всем этом, пока шагала мимо магазинов «Пайн Элли», ощупывая четыре замызганных десятки в кармане. Я ощущала чуть ли не тоску при мысли об озере Верхнее, с его 31 тысячей квадратных миль воды и с неизменной круглогодичной температурой тридцать девять градусов, с затонувшим в нем сухогрузом «Эдмунд Фицджеральд», с горами рассыпавшегося по дну таконита и так и не извлеченных трупов, которые в целости лежали лицом вниз в донном иле, в оранжевых спасательных жилетах.

Аптека располагалась в торговом центре. Я толкнула дверь и вошла.

От холодной волны воздуха из кондиционера я покрылась гусиной кожей. Все банки на полке – от диковинных бутылочек с витаминами до сиропов от кашля – были холодные на ощупь. Должно быть, я сильно вспотела, потому что через пару минут после того, как я вошла в аптеку, мои пальцы побелели, и мне пришлось их размять, чтобы к ним прилила кровь. В дальнем конце аптеки загорелый папаша в пляжных шлепках и купальных шортах пытался извлечь изо рта малыша ручку метлы.

Он приветственно кивнул мне, подняв руку малыша вверх, словно это была палка.

– Тебе нужно что-то определенное? – раздался девчачий голос. Я подняла глаза: Сара-фигуристка. На ней был зеленый аптечный халат. В руке она держала стаканчик молочного коктейля из соседнего кафе, сжимая губами коктейльную трубочку.

Я так удивилась, увидев ее здесь, что не сразу ответила. Разве сейчас не лето? И разве Саре не нужно каждый день с утра до вечера тренироваться и делать свои тройные прыжки? Разве до Олимпиады не оставался всего лишь год?

А потом я вспомнила, что Сара провалила двойной аксель на весеннем чемпионате Великих озер. Говорят, всякий раз, когда она подпрыгивала, на ее лице возникала гримаса ужаса, как будто ей предстояло покончить жизнь самоубийством. Говорили, у нее был такой вид, словно она собралась броситься с обрыва.

– Тебе нужно что-то конкретное? – подойдя ко мне, повторила Сара и сжала зубами трубочку.

Малыш в глубине аптеки громко гулил: «Гу-гу-гу».

– Нет.

Я разглядывала бутылочки на полке в секции «Здоровье и питание» и ощущала, как расстояние между нами сокращается. Мой взгляд упал на этикетку лосьона, уверявшую, что после него закрываются все поры на коже. Еще там был мультивитамин, который надо было закапывать в нос пипеткой. Я не нашла тайленола, но зато узнала, что аспирин в малых дозах разжижает кровь, а также предупреждает жар, инсульт, выкидыш, боль, а также (чему свидетельство многообещающие исследования) рак.

Сара спросила:

– У тебя месячные?

– Нет.

– Похмелье?

– Нет!

Она наблюдала, как я читаю этикетку на банке мультивитаминов.

– У тебя анемия?

Не сводя с меня глаз, она несколько раз хлюпнула, высасывая через трубочку остатки коктейля.

– У тебя недостаток витаминов или что?

– У меня голова болит. Это… – Я мысленно поискала нужное слово. – Мигрень.

– Ты что, упала? – Она понизила голос: – Тебя побили?

– То есть, я хотела сказать, живот болит. Может, температура.

Она отступила на шаг:

– Температура? Тогда тебе стоит обратиться доктору Лорду.

– Ты имеешь в виду Лорна.

– Там на конце буква «д» – я уверена.

Я уже собралась вступить с ней в спор, как вдруг малыш перешел на вой. Что-то в его крике заставило меня шагнуть вперед и взять Сару за локоть.

– Может быть, очень высокая температура. У вас есть что-то от сильного жара?

Хотя я едва дотронулась до Сары, она в страхе отдернула руку.

– О боже! Да ты же заразная! – Ее темные глаза сузились. – А у меня вечерняя смена. Мне нужно сегодня работать допоздна. Не подходи ко мне, не приближайся. Я серьезно!

Я сделала шаг назад.

– Да не такая уж я и больная.

Она отдалилась от меня, грациозно скользнув подошвами по полу – ну, просто фигуристка! – и встала у полки с тампонами.

– Не подходи, ладно? Просто возьми, что тебе нужно, и отнеси на кассу.

Делать нечего – я схватила баночку аспирина в малой дозировке за три девяносто девять и положила ее в корзинку. Потом машинально взяла два леденца на палочке, пакетик «Скиттлз» с тропическим вкусом и драже «Атомный взрыв». Выложила все на прилавок у кассы, и Сара знаком попросила меня отойти, а сама подошла, взяла пару зеленых перчаток с болтающимся ценником, надела одну на руку и этой рукой пробила мои покупки. Всего получилось на пять долларов тридцать девять центов. И когда я положила на монетницу мятую десятку – мокрую от дождевой воды, перемазанную лесной грязью, – Сара закрыла глаза, словно подтвердились ее худшие опасения, словно очевидные симптомы болезни изъязвили эту банкноту, проявившись в виде налипшей на нее грязи, и попросила меня забрать все, что мне нужно, а она потом все сама оплатит, лишь бы я поскорее ушла.

Выходя из аптеки, я заметила, что малыш нацепил мягкий бюстгальтер себе на нижнюю часть лица, как бандитскую маску. Он весело помахал мне.

Едва я опять оказалась на улице, дневная жара обрушилась на меня со всех сторон. Я побрела вверх по склону горы к своей школе, посасывая леденцовую палочку, а когда проходила мимо начальной школы, уже хрустела тропическими «скиттлзами». Я дважды обошла вокруг здания мэрии, потом пошла на третий круг, надеясь, что кто-то остановит меня и спросит, чего это я тут шатаюсь без дела. Я присела на бордюр и заметила в сточной канаве старенькую пластиковую зажигалку. Она словно специально дожидалась там меня. Я подняла ее и подожгла второй леденец на палочке. Леденец горел медленно, сильно дымя, и красные капли расплавленной карамели падали на тротуар.

Но никто не собирался меня арестовать ни за поджог, ни за бродяжничество, я затоптала тлеющую палочку и пошла в хозяйственный. Я понадеялась встретить там отца. Иногда он туда ходил за гвоздями и леской для удочек. Но мистер Линь, хозяин, был в магазине один, он сидел за прилавком в своей неизменной бейсболке, надвинутой на глаза, и дремал.

Потом я зашла в продуктовый. Там никого не было, кроме мистера Коронена. Он читал газету и даже не взглянул на меня. Странно, но дверной колокольчик не зазвонил, ни когда я вошла, ни когда вышла – наверное, от того, что дверь плотно не закрывалась.

Я сунула голову в закусочную, но Санта-Анна, мой прежний босс, была в отпуске. Она уехала на фестиваль комического кино в Торонто и оставила на подмену сестру.

– Она вернется через неделю, – сказала мне сестра, отводя длинные пряди от глаз и наливая кофе пожилой даме, которая сидела за столиком и решала кроссворд.

Оглядев улицу, я заметила, что дверь в церковь «Объединенного духа» открыта, и я туда зашла, полагая, что встречу там маму: она сюда частенько ходила на собрания. По крайней мере, думала я, увижу, как пастор Бенсон кормит кроликов в клетках, стоящих у него в офисе, или как секретарша раскладывает воскресные бюллетени в комнате для собраний в заднем приделе храма. Но церковь, похоже, была пуста. Деревянные скамьи в зале стояли так, что преграждали путь к алтарю. Посасывая свой «Атомный взрыв», я начала было обходить ряды скамеек справа, потом слева, потом забралась внутрь, как в лабиринт, и в конце концов, невесело торжествуя, добралась-таки до алтаря. Во рту у меня все горело, но в то же время язык приятно щекотали остренькие иголочки сахарных осколков.

К этому моменту прошло уже двадцать четыре часа, как мы выехали из Дулута. И как я потом узнала, через час Пол впал в кому, а еще через четыре часа его сердце остановилось.

– Дорогой Бог, – подумала я, подойдя к кресту, хотя я осознавала, что моей вере грош цена в базарный день и она не сильнее простого суеверия. – Дорогой Бог, пожалуйста, помоги маме, папе, Тамеке, Эйбу, Джасперу, Доктору, Тихоне и Полу не слишком скучать и чувствовать себя не слишком одиноко. Не слишком. Это была единственная молитва, которую я знала. Мой рот пылал после «Атомного взрыва» – и корично-перечное пламя росло, как шар, и давило на язык, и такое было ощущение, что внутри у меня растет и ширится выгоревшая пустота, – и тут я подумала о Патре, заставив себя вспомнить ее во всех мелочах. Я вспомнила, как она сидела, чуть не задохнувшись, с куском застрявшего блина во рту. Я подумала о том, как она ехала в больницу рожать Пола, как ее рука выстукивала на моем бедре ритм ее сердцебиения, и почти поверила, что, купив аспирин и не забив тревогу, я сделала ей приятное. Мои глаза слезились от пожара во рту. И на меня вдруг снизошло чувство облегчения. Я ведь сделала именно то, о чем просила Патра, и не более того, поэтому мне казалось, что я совершила подвиг, показала себя героиней, каким бы скромным ни было мое свершение.

Я подошла к ящику пожертвований в алтаре и сунула туда мятые десятки. Напоследок я сняла с головы обруч Патры и оставила его там, понимая, что причиненная им боль так глубоко въелась мне в кожу, что не скоро рассеется.

Потом я вернулась по лабиринту скамеек к выходу и отправилась в обратный путь.

Вот что я помню о лесе времен моего детства. Каждое дерево, даже сосны, которые много лет назад высаживались лесничеством ровными рядами, не было похоже на другие: у одной на жаре смола проступала сквозь кору волдырями, у другой от сломанной ветки на стволе осталась рана с лицом гнома. Лес был как ясли для тех, кто не умел еще думать, а только умел видеть и ходить. Мне нравилось рассматривать всякие мелкие детали, веточки и иголки, задавленного на дороге зверька с вывороченными наружу кишками, похожими на выпавшие из багажника на асфальт тюки и сумки. Я кое-что знала про лесную жизнь, но всегда оставались вещи, которые, я точно знала, мне никогда не приходилось видеть. Например, как ворона дерется со свирепой черепахой за объедки в бумажном пакете, выброшенном на обочину шоссе. Или как муравей-дровосек появляется буквально из ниоткуда на моем запястье и волочет вверх по руке зеленую гусеницу – свой трофей.

Или вот такой случай. Уже на полпути до коттеджа Гарднеров меня обогнала машина, затем вдруг остановилась и стала сдавать назад. Солнце уже начало заваливаться к горизонту. За рулем сидела женщина в белом козырьке от солнца и озиралась по сторонам. Сидящий рядом с ней на пассажирском месте мужчина опустил стекло и заговорил со мной. С заднего сиденья таращили глаза двое ребятишек – мальчик и девочка.

– Привет, – сказал мужчина. – Все в порядке?

Номерной знак на их машине сообщал: Иллинойс. Родина Линкольна.

Я продолжала идти, не останавливаясь.

Иллинойская машина, универсал с привязанным к крыше каноэ, медленно ехала за мной. Как бродячая собака, от которой трудно отделаться.

У мужчины были густые брови.

– Мы не хотим тебя напугать, – продолжал он, – и ты, конечно, вправе нас опасаться. Но я думаю…

Машина наехала на палую ветку, которая издала протяжный жалобный треск.

– Послушай, – не унимался мужчина, – не могу не спросить: может быть, тебя подвезти? Ты скажи: куда тебя подвезти. Если верить карте, этот лес тянется еще миль пятьдесят. Тут только озера и леса! – Он показал мне карту. Тоже мне новость! А то я сама не знала!

Он внимательно смотрел на меня.

– Хорошо, – наконец согласилась я. День клонился к вечеру. Я сжала в руке пузырек с аспирином. Я уже окончательно успокоилась: ведь я выполнила свой долг. – Тут недалеко.

На заднем сиденье детишки в шортах и в футболках помогли мне пристегнуться ремнем безопасности.

Мне пришлось показывать им дорогу. Я сказала: «Тут притормозите» – на повороте к Стилл-Лейк, а потом показала, как выехать по тенистой тропе на узкую грунтовку, ведущую к коттеджу Гарднеров. Женщина в козырьке лихо вела машину, ее не смутила каменистая грунтовка. За окнами медленно проплывал лес, и голубовато-зеленые ветки шуршали по стеклам. Я подумала: надолго ли хватит у женщины терпения ехать по моей указке? Надо сказать, она очень доверчиво отнеслась к моим инструкциям. У меня сложилось впечатление, что я могла бы указать на любую тропинку, любую колею в лесных зарослях, и она бы безропотно поехала, куда бы я ни сказала. Мне и самой уже начала нравиться такая мысль, но я вдруг подумала, что это все равно как предательство, хотя я не понимала точно, кого именно предаю, поэтому попросила терпеливую женщину продолжать ехать вперед. Но я старалась заранее предупредить ее об ухабах на дороге, о возможных препятствиях.

– Иногда тут можно увидеть оленей. Хотя и довольно редко. Если едете в сумерках, надо все время быть начеку. Запомните это на будущее. Тут же нет уличных фонарей, как в городе.

Женщина коротко улыбнулась мне в зеркало заднего обзора. Словно говоря: да я знаю.

Мужчина, видно, любил почесать языком, но не как Лео, который обожал конкретные факты, или как мой папа, который мог говорить только о трех вещах: бейсболе, погоде и рыбалке. Он для начала спросил, куда я направляюсь. Я ответила: «Домой» – что, похоже, его вполне удовлетворило, потому что он не стал задавать уточняющих вопросов и пустился рассказывать про их палаточный лагерь около Бирюзового озера.

– Бывала там?

Не удержавшись, я закатила глаза:

– Сто миллионов раз!

– А посоветуй местечко для рыбалки.

Я задумалась.

– Есть там на северном берегу гнездовье лысого орлана.

Девчушка воскликнула с неподдельным восторгом:

– Клево!

Достав блокнотик, она его раскрыла и записала название: «Орлиное гниздо».

Сверху на странице стояло слово «Планы», на соседней страничке – «Запомнить». Ниже было написано: «Мертвый олень на дороге. Девочка, похожая на мальчика. Не умеет пристегиваться римнем».

– Р-е-м-н-е-м, – продиктовала я по буквам.

Она внесла исправление, стерев слово ластиком.

Ее папа, обернувшись, изрек:

– Мы бы с радостью посмотрели на лысого орлана.

Мама добавила:

– Мы уже видели ястребов, но орланов ни разу. Это было бы здорово.

Я чуть не сообщила им: с Полом что-то не так.

Я чуть не сказала: думаю, нам нужна помощь.

Но не сказала, поскольку знала, что эти обязательно помогут, а я не хотела, чтобы Патра опасливо смотрела на них, стоя в дверном проеме в своей футболке, из-под которой виднелись трусики, или чтобы Лео шокировал этого папочку своим потным рукопожатием. И мне не хотелось видеть, как Лео шикает на Патру, жестом приказывая ей уйти в дом, или как он подтыкает края рубашки за пояс и моргает налитыми кровью глазами, объясняя им, как побыстрее вернуться на шоссе. И я знала, что, если каким-то образом мне удастся провести эту женщину в козырьке внутрь коттеджа, если нам с ней удастся миновать заслон Лео и попасть в спальню Пола, это, будет конец Джанет и конец Европы, конец всего ценного, что есть в моей жизни. Поэтому я направила женщину неудобным длинным маршрутом вокруг озера, по узкой дороге, по которой когда-то давно вывозили поваленный лес и которой в последние годы совсем не пользовались, поэтому дорога заросла кустарником и молодыми осинками. Я заставила ее сначала тащиться по тропе, по которой местные обычно возили к озеру катера на прицепах, а потом вернуться обратно. Она вела машину молча, и я видела, как внимательно она оглядывает меня в зеркале заднего обзора. Она держала руль и одновременно смотрела на меня, но я отвела глаза и уткнулась взглядом в свои колени.

Сидящий рядом мальчуган протянул руку и дотронулся до баночки с аспирином.

– А что это ты держишь?

– У меня голова болит, – ответила я.

Хотя уже не болела. Боль прошла.

Мы ехали так медленно, а в лесу было так темно, что казалось, двигаются деревья, а не машина. Стволы скользили мимо, механически, размеренно, и среди них машина казалась хрупкой и неустойчивой.

А потом впереди показался коттедж Гарднеров. Перед входом стояла их машина. Жалюзи были плотно закрыты. Белый кот выглядывал из окна.

– О! – воскликнула женщина удивленно. И с явным облегчением, поняв, что достигла конечного пункта поездки. Она опустила стекло, чтобы получше осмотреться. – Какой миленький коттедж. Надежно спрятался от посторонних глаз.

Я заметила, как девчушка записала это в свой блокнотик. Кодедж.

Она аккуратно выводила каждую букву. В лесной чаще.

В какой-то момент – почти сразу как то лето закончилось – лес стал выглядеть совершенно иначе, не как прежде. Поясню. Это ощущение зародилось во мне задолго до того, как приехавшие из «городов-близнецов» девелоперы предложили нам разделить наши двадцать акров на восточном побережье Стилл-Лейк на участки, а потом опять их разделить. Все началось задолго до того, как расширили протоку между нашим озером и соседним, до того, как срубили сосны и осины, а вырубку застроили новыми домами. Это были самые очевидные перемены. Но я говорю о другом. Помню, в начале десятого класса я наблюдала, как ветер треплет сломанную ветку, и подумала тогда, что это земная орбита провоцирует цепную реакцию погодных изменений, отчего ветки с неизбежностью и ломаются. Я вгляделась в зеленые листья и вообразила, как в них электроны с не очень далекой (и не очень яркой) звезды превращают двуокись углерода в желто-зеленый лист. Эйб издох той же осенью, и, роя для него могилу под соснами, я начала думать о том, что произойдет, если мы никогда не обнаружим где-то еще во Вселенной ни людей, ни гуманоидов, ни разума, ни клеток, ни вообще никакой жизни. И я начала думать, что, быть может, все астрономы не там ищут и что разница между живым и неживым в лучшем случае незначительна, а может быть, и вовсе не имеет смысла. Мы все вывернули наизнанку. Мы направили свои телескопы в космос в надежде увидеть там себя, а увидели лишь отражение множества сгустков химических веществ.

И ничего не могло помочь мне избавиться от скуки. После того как умер Эйб, после того как уехали Лео и Патра. Ничего не могло изменить моего одиночества.