Помню, в вестибюле здания окружного суда была такая здоровенная выцветшая роспись на стене. На ней был изображен индеец с белым парнем в каноэ, оба в коричневых меховых одеждах, оба указывали руками на медведя, вышедшего из леса на берег. На фреске были зеленые деревья и белые облака – все такое милое, мирное. Ну, в общем, все ладят со всеми. Но когда в тот день я выходила из здания суда с мамой, как раз когда мы выходили из дверей, я заметила, что на картине хромает перспектива. Белый парень на самом деле указывал на медвежью задницу, а у индейца была только одна рука, которой он взмахнул, да и медведь вроде как слегка левитировал. Его лапы не опирались о землю, и его, похоже, совсем не удивляло, что он воспарил над землей и уплывал в лес, причем с отсутствующим видом, отчего этот его полет, пожалуй, казался довольно пугающим.

Я не знала, дверь надо толкать или тянуть на себя, и не сразу смогла найти ручку.

– Ты идешь? – спросила мама, когда я выплыла за ней наружу.

Сама не своя, я умудрилась не споткнуться на мраморных ступенях. Не помню, как я в своем дурацком платье втиснулась в душную кабину пикапа и мы поехали. Мама одолжила пикап у знакомой в своей церкви, которая краем уха слыхала о процессе и которой очень хотелось показать различие между истинными христианами и фальшивыми. По всей приборной доске были наклеены стикеры с надписью «Мистер Яак», освежитель воздуха, болтавшийся под зеркалом заднего обзора, пах кабинетом стоматолога. Маме удалось крутануть ручку стеклоподъемника, только навалившись на нее всем своим весом, да и то после этого стекло опустилось всего на дюйм, не больше.

На запруженных улочках в центре города она сосредоточенно дергала рычаг трансмизии, переключая скорости. Она недавно обновила водительские права и добросовестно останавливалась перед любыми знаками и так вот сосредоточенно и молча добралась до выезда на скоростную трассу. Но стоило нам оказаться на широченной полосе десятого шоссе, как поток автомобилей поредел и по обеим сторонам потянулись леса, мама расслабилась и заговорила о том о сем. О жаре. О зануде-судье. О желтой крышке унитаза в женском туалете. О свитере мизис Гарднер. Она не могла понять, кому придет в голову напялить свитер в августе. Почему-то ее это особенно взбудоражило. Не закрывая рта, она то и дело косилась на меня и осторожно выуживала пряди своих волос, всосанных ветром через щель в окне.

– То есть кому в голову придет встать утром и сказать: так, сегодня жуткая жарища, надо надеть кардиган!

Она посмотрела на меня, а я сидела, распластавшись на правой дверце.

– Вернись на землю, Мэделин, – сказала она.

«Вернись на землю, – подумала я, – вернись на землю!»

Я смотрела, как тени и солнечный свет играли в салки перед нами на черной дороге, как от их беспорядочной беготни, казалось, асфальтовая дорога растекается у нас под колесами. Я стала гадать, а что, если асфальт на обочине и впрямь тает или просто кажется тающим, и что, если перебегающие дорогу грызуны и насекомые завязнут в расплавленной массе, и не опасно ли вообще им передвигаться по этому шоссе. И мысленно предупреждала их об опасности, и отгоняла прочь жаб и кузнечиков, и мысленно создавая силовое поле по обеим сторонам шоссе, я ощущала мольбу во взгляде мамы, которой мое упрямое молчание причиняло чуть ли не физическую боль.

– Ау! К вам можно? – после длинной паузы сказала она и притворилась, что стучит согнутым пальцем в невидимое стекло. – Наш тинейджер еще спит?

Я привалилась головой к окну.

– Просто говорю, насколько непрактично носить это в такую жару. Это же непрактично, верно? – Она стала гладить пальцами руль. Она так долго не спускала с меня глаз, что пикап увело в сторону и он почти выскочил на встречку. – Просто скажи «да»!

Она вернулась на свою сторону шоссе и притормозила, а может, мотор забарахлил.

– Просто ответь мне «да, она в этом свитере выглядела странно». Можешь даже добавить «охрененно». Ты же тинейджер. Так что я стерплю. Скажи: «она выглядела охрененно смешно в этом свитере», а потом можешь сказать, что все эти ее показания, эта ее защита, или как это у них называется, по правде говоря, полная ахинея.

Я слышала, как шуршат ее ладони о пластиковую оплетку руля.

Мама добавила, уже с тревогой:

– Ты же сама считаешь, что это была полная ахинея, так?

Когда мне было лет одиннадцать или двенадцать, я нашла эту необычную неожиданную вещь у задней стены мастерской. Это была деревянная колыбелька, обернутая чистой полиэтиленовой пленкой, – я случайно ее нашла, когда что-то там искала. Колыбелька была раскрашена вручную и расписана белыми ромашками и голубыми сиренями, а еще рыбами с длинными плавниками, которые плавали среди цветов, точно золотые усмехающиеся черти. Она была заполнена полусгнившими дровами, мышиными какашками, засохшими жуками. Помню, я опять завернула ее в пленку и заложила сверху кусками асфальта, которые валялись там же. Я шуганула псов и пошла по своим делам, но потом, позже, в тот же день, когда я плыла в каноэ по мелководью или вытаскивала острые колючки у Эйба из лапы – а может, решала скучную задачку по математике, – у меня перед глазами вдруг вставал образ той колыбельки. Я видела, как въяве, грязные бока, разрисованные сиренями и рыбами, гнутые кленовые полозья, на которых, поскрипывая, качалась колыбелька взад-вперед, взад-вперед. И существо с лысой головкой, лежащее внутри и извивающееся, как червяк.

И я видела лицо, склонившееся над ним. И шепот, каким обычно укачиваю младенцев: шшш… шшш.

Дело в том, что у меня вообще не сохранилось никаких воспоминаний о маме в то время, когда коммуна еще не распалась. В моей памяти всегда были только Тамека и постоянно маячившая перед глазами гурьба подростков и взрослых – ноги в джинсах, ноги под юбками, – и признаюсь, да, мне хотелось хорошенько ее вспомнить, увидеть, как она качает младенца в колыбельке – в моем представлении, это была я. Но моя мама редко когда вспоминала меня в младенчестве. Конечно, у нее не было никаких фотографий, и однажды она хмыкнула и насмешливо сказала, что моим первым словом было «ва!». Она даже не рассказывала, как сама хотела меня назвать, когда вся коммуна общим голосованием выбирала для меня имя.

– Мэделин – это твой отец придумал, – настаивала мама. Но я-то знала по чужим рассказам, что все писали свои варианты имени новорожденного на бумажках и бросали в шляпу. Одно время я очень много об этом раздумывала, об именах, которые ей могли бы нравиться, вроде Уинтер, или Джунипер, или Арк. Я все думала о тех днях моего младенчества и о своих возможных именах (вот бы меня звали Канидой, фантазировала я, когда в восьмом классе писала свой доклад про волков), а потом меня осенило, что, может, мама не говорит не потому, что она хотела назвать меня как-то иначе, а потому, что просто не предложила своего варианта. И тогда я начала гадать, кому вообще, кроме папы, была нужна Мэделин? Кто, кроме него, вообще голосовал за это имя?

Не хочу сказать, что мне хотелось, чтобы за меня еще кто-то голосовал. И не хочу сказать, что эти мысли пришли мне вдруг, потому что совсем не вдруг. Они постепенно накапливались в моей голове, почти незаметно, как бы откладывались на отдельной полочке в мозгу, из обрывков других событий моей жизни. Я не могу связать это с чем-то конкретным, что происходило, с каким-то годом школьной учебы или с чем-то, что мама сделала или не сделала, – но как только эта мысль возникла, она уже потом никуда не делась.

– Наш гендир пишет свои отчеты! – могла она, к примеру, сказать, отчего кожа у меня на голове натягивалась, как резиновая шапочка над ушами. Или она могла подвесить на нитку яркую картинку и начать ее раскачивать у меня перед глазами, когда я соединяла точки в рабочей тетради по геометрии и мне приходилось откладывать карандаш в сторону. Я откладывала карандаш с таким видом, словно он был спичкой, от которой вспыхнул пожар. Я смотрела на нее.

– Тихо! – приказывала она сама себе, замечая на моем лице мрачное выражение. Но никогда – просьбу или просто желание, чтобы она обращалась со мной поласковее.

Она обычно шептала:

– Профессор работает! Ш-ш-ш! Всем замолчать!

Или картинно стучала по воздуху согнутым пальцем, как тогда, когда мы ехали в пикапе. Она стучала, но при этом не отрывала глаз от дороги.

– Вернись на землю, Мэделин! Ты слышала, что я сказала?

И не понимая, что я делаю в этом пикапе, и не успев прикусить язык, я прохрипела:

– Я правильно поступила?

– Ты имеешь в виду…

Я помолчала, вслушиваясь, как урчит старенький движок, с трудом волоча эту колымагу по шоссе. Сбился с такта, снова заурчал.

Поразмыслив немного над моими словами, мама ответила:

– То, что произошло, вероятно, произошло бы в любом случае, как бы ты ни поступила. Если ты об этом.

Я снова привалилась головой к дверце и стала смотреть, как в небе облака набегают на другие облака, а может, это были клочья дыма.

Она снова заговорила:

– Но я тут не судья.

«Ты так говоришь только потому, что я не твой ребенок», – помню, подумала я тогда и потерлась лоснящимся от пота лбом о стекло, на котором остался широкий жирный след, как будто от неведомого насекомого, шмякнувшегося об окно.

Сегодня мне трудно вообразить, как много из того, что я делала и хотела в те годы, произошло из-за этого вот подозрения.

В чем различие между тем, во что ты хочешь верить, и тем, что ты делаешь? Вот о чем мне надо было спросить у Патры, вот вопрос, на который я хотела получить ответ, но он пришел мне в голову – или пришел в такой формулировке – уже после того, как мы встретились с ней на стоянке у здания суда в тот день, уже после того, как мы с мамой ехали в душном громыхающем пикапе и она припарковалась между двух фургонов позади церкви Богоматери. Пока мама писала хозяйке пикапа записку со словами благодарности, которую потом сунула за солнцезащитный козырек над рулем, я встала на четвереньки прямо на гравийное покрытие, в своем салатного цвета длинном платье, распушившемся вокруг моей талии, и начала собирать в ладонь маленькие камешки. Потом вернулась мама, сказала, что все о’кей, и мы пошли пешком домой. Мы шагали по обочине шоссе, а я разжала пальцы, и камешки выпали на дорогу. На повороте у озера она разок обернулась на меня, но когда я добрела до тропы, поросшей сумахом, и когда за деревьями показалась труба нашей хижины, мамы уже не было видно. От нее остался только шорох раздвигаемых кустов сумаха и пульсирующее колыхание огромных листьев, под которыми она проходила.

Так в чем же различие между тем, что ты думаешь, и тем, что ты в конечном итоге делаешь? Вот о чем мне надо было спросить в письме мистера Грирсона – того самого мистера Грирсона, который, даже после того как Лили сняла свои обвинения, был приговорен к семи годам тюрьмы на основании тех фотографий и его собственного признания в суде. Я прочитала сделанные им заявления спустя несколько месяцев после объявления приговора, а он сидел сначала в Сиговилле, штат Техас, потом в Элктоне, штат Огайо. Чету Гарднеров, которых обвиняли в причинении смерти по неосторожности, оправдали через три недели на том основании, что они подлежали освобождению от судебного преследования по религиозным убеждениям. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба. После выступления в суде я вернулась домой с мамой в одолженном пикапе, съела в один присест три бутерброда с арахисовым маслом и пошла удить щук. Ушла на рыбалку, впервые в жизни напилась – и все забыла. Их коттедж потом много месяцев маячил перед моими глазами, но я туда ни разу не наведалась и старалась не смотреть туда, когда следующим летом новые владельцы поставили на веранде гриль и натянули сетку для бадминтона. Но я следила за перемещениями мистера Грирсона по всей стране, когда он вышел из тюрьмы, следила за движением его красного флажка из штата в штат, из Флориды в Монтану и обратно. Я видела, что он вернулся в тюрьму за нарушение условий досрочного освобождения, просидел еще год, вышел и открыл антикварную лавку на болотах. До того, как написать ему, и до того, как мы на пару с Энн стали снимать квартирку в Миннеаполисе, я несколько раз перечитала его официальное заявление касательно Лили. «Я думал об этом, я думал об этом, да, я думал об этом», – заявил он. И несколькими фразами ниже: «Я хотел, и когда она сказала, что я с ней это сделал, я с этим как бы согласился. Когда у меня в квартире нашли те фотографии, я притворился, будто никогда раньше их не видел. Но я солгал. А когда эта девочка Лили заявила на меня, я подумал: ладно, пусть будет так. Теперь начинается моя настоящая жизнь».