После отъезда Гарднеров лето пролетело быстро. Или не то что быстро, а как-то фрагментарно. Жара стояла несусветная – впервые за многие годы. В июле по ночам было иногда так жарко, что перед сном я смачивала футболку в озерной воде, потом выжимала ее в лесу, надевала, с нее капала вода, а я тихо входила в хижину, шла на ощупь в темноте и поднималась по стремянке к себе. А утром под лучами восходящего солнца от озера поднимался пар, а вечерами было так влажно и душно, что все из рук валилось, ничего не хотелось делать. Помню, самое душное время суток я пережидала под рваными тенями сосен, отмахиваясь от мух сосновой веткой, или искала клещей у псов – у всех четверых, – пока они, вывалив языки, лежали вокруг меня на земле. Запуская пальцы в густую шерсть Эйба, я ощущала каждое его ребро, конвульсивно двигавшееся в такт его дыханию. Я чувствовала, как раздвигаются и снова сдвигаются его ребра, освобождая место в легких для новой порции кислорода. Я чувствовала, как он терпеливо отклоняется вбок под непривычной тяжестью моей руки.

Помню, однажды душным вечером мы с отцом поехали на его квадроцикле в полицейский участок в Уайтвуд: я сидела на заднем сиденье, подпрыгивая на каждом ухабе, а в полиции мне щедро налили полный стакан кока-колы, которая так пенилась, что перелилась через край пенопластовой чашки и расплескалась по столу. Это было через несколько дней после того, как к нам по сумаховой тропе приехал полицейский, и они с отцом о чем-то говорили, стоя у капота его черно-белого седана. В участке мне дали рулон бумажных полотенец вытереть пролитую кока-колу. Мне предложили принести еще кока-колы, но я отрицательно помотала головой и высосала сладкую коричневую пену прямо со столешницы. Потом включили вентилятор, который погнал теплый воздух мне в лицо, и когда струи воздуха высушили мне щеки, нос и веки, я, помню, подумала, не сюда ли прошлым летом приходила Лили, не здесь ли она сидела, не здесь ли пила кока-колу и давала показания против мистера Грирсона.

Но этого я так и не узнала.

В то лето я провела у них в маленьком кабинете несколько часов, сидя на зеленом пластиковом стуле, и отвечала на разные вопросы, которые мне задавали люди в форме и в штатском. Я уже не помню, кто и когда и о чем меня спрашивал. Помню только, что я выпила несколько литров теплой кока-колы. Я отгрызала краешки от пенопластовых кофейных чашек и украдкой раскидывала откушенные белые кусочки по столу, которые лежали там, точно слипшиеся снежинки, и в конце концов я отважилась попросить себе складной стул с мягким сиденьем, который они держали позади письменного стола в центре кабинета. К концу июля меня полностью подготовила к процессу дама с мрачным лицом – она была вроде помощником окружного прокурора, – которая посоветовала мне сидеть на свидетельской скамье, скрестив ноги у лодыжек и сложив руки на коленях, и время от времени говорить «мэм» судье и «сэр» адвокату.

– Главное, не бойся их! – предупредила она меня. – Не грызи ногти, как сейчас, не опускай глаза, не позволяй им ловить тебя на слове. Представляй, что ты паришь или плывешь или что-то в этом роде. Как рыба. Ты же любишь ловить рыбу? Но не как дохлая рыба! Ты плыви! Как плаваешь в воде. Представь себе этот образ – плывущей в воде рыбы. И запомни: судят не тебя!

Да я и не боялась. И мне не надо было представлять себя плывущим против течения судаком, случайно попавшим на крючок. Я с нетерпением ждала этого суда.

Наступил август. В воздухе повисла дымка, все вокруг наполнилось пепельным ароматом. Лесные пожары особенно бушевали на озерах севернее нас, и воздух на вкус был горелым, хотя самая близкая к нам полоса огня была милях в пятидесяти.

– Висели на волосок от беды, – говорили люди, но к тому времени, к концу лета, вся листва на осинах и березах уже сморщилась и пожелтела от зноя. Розовые герани на оконных ящиках в здании окружного суда в Уайтвуде завяли и скрючились, а трава вдоль центральной аллеи высохла и торчала коричневыми полосками. Трава вся покоричневела, кроме квадрата изумрудного газончика, лежащего перед мраморными ступенями, словно крошечный дорогой ковер. Целыми неделями солнце жарило нещадно, но лето шло к финалу, и на горизонте замаячил сентябрь, и уже полетели первые стаи гусей, и все только и говорили о том, какой же великолепный был сезон, и как нам всем повезло, и как же здорово жить на севере, в лесу, в этом благословенном краю.

– Какой же чудный сегодня день! – услышала я, когда мы с мамой друг за дружкой поднимались по мраморным ступенькам здания суда.

– Просто десять баллов! – отозвался другой голос, хотя градусник показывал все девяносто.

Войдя в зал судебных заседаний, я то и дело слышала обрывки таких же разговоров о погоде. Я заметила, как помощник окружного прокурора обмакнула кончик пальца в стакан с водой и провела им по губам во время беседы с каким-то мужчиной, который деловито закатывал рукав рубашки, складка за складкой. Я видел, как они оценивающе оглядели меня, в моем платьишке из секонд-хенда, одновременно притворившись, будто даже нас не заметили. Когда я свирепо взглянула на них, оба скроили дурацкие улыбки, взглянули на часы и скрестили ноги. Рядом со мной сидела мама, изнывала от жары и вяло обмахивалась ладонью. А папа решил не ходить. Он сослался на возникшее у него опасение, что переменившийся ветер приблизит к нам лесной пожар, и я, хоть и надеялась на его поддержку, прекрасно понимала, что лучше его ни о чем не просить и не высказывать сомнений по поводу его решения. Кто-то распахнул окно в конце зала, и по рядам побежал ветерок, но этого ветерка было явно недостаточно, чтобы сбить духоту. Один раз мама положила мне влажную ладонь на руку.

– О боже! О боже! – шепнула она, и я проследила ее взгляд.

В зал гуськом вошли Лео и Патра. Когда они проходили мимо меня, я заметила, как отросли у Патры волосы. Они больше не закручивались в завитки вокруг ушей, а лежали обработанными укладочным гелем прядями у нее на плечах. На ней был светло-голубой кардиган, и у нее уже, хотя ей еще только предстояло давать показания, под мышками темнели полумесяцы от пота.

Я думала, что она взглянет на меня и подаст какой-то сигнал. Помашет издалека, или поприветствует, или просто кивнет. А если бы ей это не удалось, думаю, я бы ее поняла. Будь я на ее месте, я бы посмотрела в мою сторону и сообщила бы каким-то жестом: мол, я тебя вижу. Но всякий раз, когда я смотрела на нее, она отводила глаза в сторону. Она что-то шептала Лео на ухо или изучала браслет на своем запястье. Она отпила из бутылки на столе. Одно колено нервно подрагивало под ее черной шелковой юбкой, но лицо было абсолютно спокойно – таким безмятежным я его никогда не видела.

Давая показания, Патра в основном смотрела вниз и сидела ровно, сложив руки на коленях. Когда ее адвокат начала задавать ей вопросы о ее детстве, она отвечала короткими четкими фразами. Спина прямая. Когда к ней обращался окружной прокурор, она давала такие же четкие – и очень спокойные – ответы, как будто она, вместе с другими сидящими в зале, до начала заседания обсуждала погоду, но, в отличие от других, с нотками чуть более заметного сожаления, а может быть, даже слегка снисходительно. И как я выяснила из бесед с помощницей окружного прокурора до начала процесса, прокурор хотел, чтоб она вызвала у присяжных антипатию из-за своего беспечного легкомыслия, инфантилизма и мужа-профессора. Он намекнул, что именно эти факторы объясняли вопиющее сочетание снобизма и бездушия в характере Патры.

– Говорите громче! – попросил прокурор, когда Патра поднесла к носу бумажную салфетку, чтобы высморкаться, а та ответила – то ли с испугом, то ли с вызовом:

– Но я еще ничего не сказала!

Так оно все и происходило. Прокурор просил ее уточнить то или иное заявление или говорить громче, и Патра повторяла сказанное тихим, задыхающимся голосом. Она ни разу не произнесла ни моего имени, ни имени Пола. Она все повторяла: «няня». И еще: «Мой сын, которого я люблю». Когда она бормотала свои тихие ответы, я представляла себе, какая бы из Патры вышла учительница и как она редактировала рукописи Лео, аккуратно проверяя каждое слово и делая исправления красной ручкой. Ее правильно выстроенные фразы словно были взяты из учебника английской грамматики. И я слышала каждое аккуратное исправление, которое она делала на ходу: «Мой сын, кого… которого я так сильно люблю, сказал, что чувствует себя лучше… Я была… мы были очень обрадованы, мы почувствовали невероятное облегчение. Мы были на седьмом… были очень счастливы». Она давала показания, выпрямив спину, и по мере допроса ее спина становилась все прямее, отчего ее шея, казалось, тоже удлинялась. Очень скоро синяя ткань у нее под мышками совсем почернела.

– Я все пытаюсь понять, мизис Гарднер… – Окружной прокурор прижал ладонь к своей груди, так что его галстук чуть приподнялся и сморщился под подбородком. – Вы утверждаете, что не заметили ничего тревожного? Или что вы заметили, но не прибегли ни к какому лечению? Тут либо одно, либо другое. Прошу вас, помогите мне разобраться.

Я видела, как нервно сглотнула Патра.

– Он получал… лечение.

– Отлично, ваш муж вчера это разъяснил. Мы все ценим молитву. Мы здесь не собираемся устраивать суд ни над какой религией. Но я прошу вас прояснить нам кое-что. В то утро, когда вы были в Дулуте, то есть утром двадцатого июня, разве вы не сказали своему мужу, что вы идете с Полом в магазин за… как сказано в протоколе… продуктами для пикника? А на самом деле вы позвонили педиатру, к которому вы обращались за несколько месяцев до этого… доктор…

Патра бросила короткий взгляд на Лео.

– Мне не ответили.

– Но вы решили, что с ребенком что-то не так… В тот момент вы забеспокоились…

Опять сглотнула, ее глотка вся задвигалась, как механизм.

– Нам никто не ставил… диагноза.

– А почему?

– Люди постоянно обращаются к врачам! – Впервые за весь день я услыхала в ее голосе нотки мольбы. Я прямо услышала, что ей хочется убедить его сжалиться над ней или по крайней мере обходиться с ней поласковее. Она положила побелевшие руки на перила перед собой. – Разве люди не обращаются к врачам постоянно? И им не всегда становится лучше!

– Простите меня, мизис Гарднер, вы уклоняетесь от темы. Прошу, не заставляйте меня снова напоминать вам, что вам надлежит точно отвечать на заданный вопрос. Мы уже слышали доводы, что инсулин и капельница могли бы подарить ему еще часа два жизни перед тем, как у него произошла остановка сердца. Два часа. Это минимальное и простое лечение…

– Я его мать… – перебила его Патра.

– Вы были его матерью, – перебил ее окружной прокурор.

И тут ее лицо побагровело, а потом вновь побелело, словно волна прилила и отлила. Все мышцы ее лица напряглись – и расслабились. После чего она стала терпеливо дожидаться следующего вопроса, и ее глаза превратились в два плоских голубых экранчика. Она опять повторила то, что уже говорила до этого: с сыном все было в порядке. Он отдыхал в кровати. Когда прокурор наконец отпустил ее с явным раздражением, она пошла по залу суда, глядя перед собой невидящими, похожими на два крошечных телеэкрана глазами, держа бутылку с водой вверх дном, как будто это был рычаг ручного тормоза.

Все утро я ждала, когда же она посмотрит на меня, чтобы в ответ ободрить ее взглядом. Мне хотелось получить от нее хотя бы малейший знак внимания, и тогда бы я, когда пришел бы мой черед давать показания, все свалила на Лео. Он сидел спиной ко мне, держа на коленях Библию и полную бутылку воды. И иногда одобрительно кивал Патре. Он заерзал, когда Патра вернулась на свое место, и широко расставил ноги, так что их колени соприкоснулись. С тех пор как я видела его в последний раз, он отрастил бородку, подстриженную так коротко, что она казалась серебристой полумаской. Я все высматривала, не подпирает ли он щеку кончиком языка. Нет. Он не выглядел расстроенным. Ни даже встревоженным.

– Все будет в порядке, – уверил он меня в тот последний день, положив неподвижного Пола на переднее сиденье машины. А я как дура стояла у них на крыльце. Патра, сгорбившись, сидела сзади, а Лео обошел вокруг капота и тут увидел меня, переминавшуюся с ноги на ногу в дверях их коттеджа. Он остановился. Вернулся к крыльцу. – Все будет в полном порядке, – сказал он, зачем-то протянув ко мне руки. Он медленно меня обнял – меня! – приговаривая: – Ты не можешь быть ничем иным, кроме как Благом. Ты поняла, Линда? Тебе не надо грустить ни о чем!

И все же я бы обвинила его в издевательствах, в навязывании нам своей воли, но Патра так и не подала мне сигнал. В перерыве, перед тем как занять свидетельскую скамью, я вышла на улицу и по-быстрому выкурила три сигареты подряд. Я присела на бордюр на парковке и, когда сигареты закончились, положила руки на колени, а подбородок на руки. Закрыла глаза. Было такое впечатление, что мое сердце, как черный паровозик, с трудом одолевает крутую гору в тоннеле моего тела. Я подставила лицо палящему солнцу, чьи лучи, отражаясь от асфальта, запекали мою кожу, и когда я открыла глаза, слепящая белизна дня опустошила меня без остатка. Вдалеке работала цепочная пила. Я слышала, как шумно падают спиленные ветки.

А потом, словно понукаемая порывом жаркого ветра, вышла Патра. Она открыла тяжелую дверь и с минуту постояла на пороге, глубоко вдыхая. Ветер заиграл в ее волосах, и она стала больше похожа на прежнюю Патру – не такую аккуратно причесанную. Она открутила крышку с бутылки с водой и стала жадно пить – так, что пластик в ее руках смялся, и когда она оторвала губы от горлышка, бутылка с хлопком восстановила форму. Наверное, она не заметила меня, сидящую, пригнувшись, среди припаркованных машин, потому что она снова поднесла бутылку к губам, слегка откинув голову назад, и сделала несколько шагов по направлению ко мне. Она остановилась довольно близко, и я учуяла волну аромата ее кокосового шампуня. Так близко, что мне достаточно было протянуть руку и дотронуться до ее черных колготок.

Я могла бы все так и оставить. Мне показалось, что это и был тот самый знак, который я надеялась от нее получить. Ее нога и крупная капля воды, сорвавшаяся с ее губ и упавшая серым комочком на бетон.

Тридцать семь… Двадцать шесть… Пятнадцать, подумала я, наблюдая за новой каплей, летящей вниз.

Двадцать шесть… пятнадцать… четыре.

Когда она собралась повернуться, я встала.

И тут ее лицо сделало вот что. Слабая улыбка скривила ее губы: привычное дружелюбие, смешанное с явным отвращением.

– Мне нечего тебе сказать. Прошу тебя… – Это прозвучало как реплика адвоката на суде. Она отвернулась.

– Патра!

– Что?

Она повернулась, но теперь ее вопрос прозвучал совершенно искренне.

– Что тебе?

– Я…

– Послушай… – На шее у нее затрепетала мышца.

– Я ненавижу его! – выпалила я. – Вашего Лео!

На самом деле я хотела сказать: я ненавижу его из-за вас.

– Лео? – не поняла она.

Порыв ветра кинул прядь волос ей в глаза, и она отвела ее. В этот момент, когда ее ладонь приглаживала волосы, я заметила, что веснушки исчезли на фоне покрасневшей кожи. В ее взгляде появилось некое новое выражение.

– Лео? – переспросила она. Ее волос просел, словно пролился внутрь глотки.

– Пол был просто… – прошептала я, теперь сомневаясь больше, чем прежде. – Вы ни в чем не виноваты.

– Что ты сказала? – Она шагнула ко мне.

Я положила ладонь ей на локоть, чтобы успокоить, а она отшатнулась, будто я на нее замахнулась. Она как-то странно передернула плечами, и тогда я поняла, что она воспринимает меня как часть той злой силы, которая отняла у нее Пола, как ту, которая появилась в ее жизни лишь для того, чтобы присутствовать при его уходе – и чуть ли не санкционировать его уход. Вот как она меня теперь воспринимала.

Патра злобно оскалила зубы:

– Ты постоянно так думала о нем. Ты смотрела на него и видела только… – она зарыдала, – больного малыша!

– Нет!

– Я знаю: ты так считала! И видела только это! Разве нет? Разве не так?!

– Мне надо было пойти в аптеку раньше, – признала я. И это был единственный раз, когда я это сказала. – Мне надо было подумать, как нам помочь.

Нам. Нам всем нужна была помощь.

– Как он мог выздороветь, если ты считала его больным? – продолжала она злобно. – Как? Я много думала об этом. Я думала об этом сто раз! Лео говорил мне: контролируй свои мысли, но все испортила твоя душа! – Она проговорила это так, словно каждое слово давалось ей через силу. – Твоя душа. Она слишком мелкая! Чтобы ничего не видеть дальше своего носа! – Она судорожно вздохнула. – Это все твоя душа! Ты видела в нем… больного!

В тот день мне порекомендовали уложить волосы по-другому: расчесать на косой пробор, собрать сбоку заколкой. Волосы продолжали лезть мне в лицо, и мне пришлось собрать их в кулак и удерживать так, прижав согнутую руку к груди. Еще они настояли, чтобы я надела длинное свободное платье с цветами салатового оттенка. При ходьбе я ощущала, как вспотевшие ляжки трутся друг об дружку под тканью. Хлопковые трусики сползли с моего зада. Я была вся в поту. От меня несло фрикадельками, табачным дымом и стиральным порошком. Я сама себе казалось жуткой, нелепой. «Местная девочка-подросток» – так назвал меня адвокат, а потом и автор статьи в «Норт стар газетт».

«Няня» – так назвала меня Патра, давая показания.

В общем, когда она на парковке выложила мне все это, я прикусила язык и вообще больше ничего не стала ей говорить. Ей не требовалось мое сочувствие. Она закрутила крышку бутылки, развернулась и ушла. После этого я сидела на стоянке, пока пристав (или это была мама?) не вышла, чтобы позвать меня в зал судебных заседаний. Я стояла под палящим солнцем, от которого все мое тело зудело, а кожа на лице стала плотной и тугой, словно мне ее натянули на глаза, и я почти перестала что-либо видеть вокруг. Я стояла и слушала, как меняется звук пилы, взявшейся за большое дерево: сначала с шуршанием полетели вниз ветки с листьями, потом со стуком попадали отпиленные сучья, и наконец с глухим грохотом от ствола начали отваливаться толстые обрубки.

«Никто тебе не верит, когда ты рассказываешь о своем счастье», – сказала мне однажды Патра.

Почти год у меня на глазах она дула на суп Пола и целовала ровные полумесяцы его бровок. Я видела, как она до ужина выбегает под дождь, чтобы собрать книжки, которые он оставил на берегу у озера, а потом вся промокшая до нитки возвращается – радостная. Как она бегала по комнатам, потирая руки, чтобы согреться. Пела ему. Пела нам. Я смотрела, как она ловко, в одних носках, мечется по кухне, от стойки к островку, как наполняет тарелки едой, сдвигает кастрюли, смахивает упавшую на глаза непослушную челку. И все это время Пол отлично себя чувствовал. Он был в полном порядке. Лучше, чем когда-либо. И разве могла бы Патра не раскрошить батончики мюсли на мелкие кусочки, чтобы он мог их съесть как котенок? А разве могла бы она не погреть ему яблочный сок в микроволновке, потому что Пол жаловался, что сок холодный и делает больно зубам? Она его холила и лелеяла и уж точно души в нем не чаяла: что правда, то правда. Я могла бы обо всем этом рассказать, когда мне выпала такая возможность. Я хотела – и планировала, – но не рассказала.

Вот как я ответила на вопрос о том, что Патра сделала для своего сына: ничего!

Она ничего не сделала для своего сына.