После школы я три года занималась в муниципальном колледже Айтаска в Грэнд-Рэпидсе. Одновременно я работала в тамошней пиццерии под названием «Биндж», там были диванчики с коричневой виниловой обивкой, а на столиках стояли вазы в форме бутылок с пластиковыми гвоздиками. Официанткам там полагалось ходить в черных шортах, даже зимой, и еще следить, чтобы контейнеры овощного шведского стола всегда были наполнены резаным салатом и чищеной морковкой. Я как раз накопила достаточно денег, чтобы сделать первый взнос за «шевроле-корсика» 1988 года выпуска, и несколько лет после покупки машины я прожила в Дулуте, где работала в универмаге и еще, для приработка, убиралась в домах. Иногда, по выходным, я отправлялась к озеру и ждала, когда поднимут разводной мост и из гавани потянутся сухогрузы с железной рудой и парусные яхты. Я не стояла на поросшем травой пригорке вместе с толпой туристов, а переходила мост и садилась на твердый береговой песок. На четвертый год моего пребывания там умер отец. После похорон в Лус-Ривер, после того как я разбила свою «корсику» о придорожное дерево и продала на запчасти, я нашла временную работу секретаря в «городах-близнецах». В этой должности я попала в офис компании «Манико-бардж», где отвечала на звонки осипших мужчин, занимавшихся перевозкой металлолома и кукурузы по Миссисипи. В мои обязанности входило следить за графиками перевозок и сообщать им предполагаемое время прибытия и убытия их сухогрузов, а иногда отвечать на звонки их жен и извиняться за незапланированные опоздания мужей. Я ела готовые обеды из коробок в комнате отдыха вместе с другими временными сотрудниками и в конце каждого рабочего дня топала по засыпанным противоледной солью улицам к автобусному вокзалу в центре. Сквозь расчищенные от изморози стекла автобусов я смотрела на крупные хлопья снега, которые кружились в лучах уличных фонарей и уносились к реке.

Автомеханик жил в подвальной квартирке с отдельным входом в утратившем былое величие викторианском особняке. В башенках обитали студенты. Из всех местных канав торчали голые стволы тополей.

– Приветик, – обычно говорила я Рому, когда он открывал хлипкую дверь, еще не успев снять свой синий комбинезон с пятнами машинного масла, и его голубые глаза сразу слезились от морозного воздуха, влетавшего в квартирку вместе со мной. Обычно я приносила замороженную пиццу и шесть банок «Бада» в пластиковой связке.

– Ух ты, – обычно говорил он. – Что, и правда «Тумстоун»? Не стоило тебе тратиться!

Даже если он не был удивлен, это его не останавливало, и он выпивал свои три банки в течение получаса, пока пицца пеклась в духовке. Я отгоняла его от своего пива, хлопая его по руке всякий раз, когда он тянулся к моей банке.

– Все по чесноку, – повторяла я, и однажды вечером Ром удалился в спальню и принес литруху виски. Отхлебнув глоток из горлышка, он смолотил свой стандартный салат: чечевица и огурец с листочками мяты. Пока мы ждали пиццу, он заставил меня выпить стакан молока, потом несколько ложек салата и пол-апельсина и только после этого позволил пригубить своего вонючего пойла.

– Все по чесноку, – издевательски заметил он.

Раскаленный сыр пиццы обжег нам нёбо. Когда мне захотелось сделать еще глоток виски, Ром отодвинул бутылку подальше.

– Ешь свой салат! – отрезал он.

В первую зиму моей жизни в «близнецах» Ром подсел на витамины. Он считал, что я питаюсь черт знает как, что в прошлом у меня были серьезные проблемы со здоровьем и мне надо сходить к стоматологу. Он хотел, чтобы я ела за столом, поэтому он достал тарелки и положил рядом квадратные салфетки, сложенные вдвое. Потом начал настаивать, чтобы мы завели собаку, щенка лабрадора, потому что считал, что собака настраивает на жизнь в размеренном ритме, особенно если снимаешь квартиру на пару, и стимулирует физические нагрузки. Типа пойти на выходные в поход на Норт-Шор, провести там ночь, с костром, черт возьми. Ну не знаю… Когда я закатила глаза, слушая все эти его байки, он заявил:

– Если ты никуда не хочешь пойти, гёрлскаут, просто помолчи. Ладно? Просто помолчи.

– Я же ничего не сказала, – возразила я.

– Тебе и не надо ничего говорить.

Иногда после ужина мы натягивали рукавицы и шапки и шли в кино в нескольких кварталах от нас, в сторону капитолия. Там на пару покупали два билета, две кока-колы и ведро попкорна. Ром неизменно выбирал очень шумные фильмы, где копы то и дело громко палили из стволов поверх капотов автомобилей, и тем не менее меня убаюкивали эти два часа сидения в пульсирующей от выстрелов темноте. И чем громче была звуковая дорожка фильма, тем быстрее я засыпала, откинув голову на спинку кресла, уперев пятки в пол. И я без сожаления пропускала и погони с визжащими шинами, и взрывы. И было как-то успокоительно думать, что, пока на экране происходило нечто очень важное и люди пускали в ход оружие, я все это проспала.

После фильма Ром устраивал мне проверку, чтобы выяснить, когда именно я вырубилась.

– А помнишь, как у мужика лицо превратилось в рыбью морду? – говорил он, когда мы выходили на улицу. – Ты это видела?

И я говорила, хотя обычно молчала:

– О, это было офигенно!

Когда я прожила в «близнецах» месяцев восемь, когда уже началась праздничная неделя, я появилась у дверей квартиры Рома в канун Рождества с коробочкой в красной обертке и с зеленой ленточкой. Ром открыл коробочку, сев по-турецки на своей неприбранной постели. Он сидел с голыми ступнями, и на пальцах у него желтели ногти, но при этом он был одет в новенькие джинсы и черную, застегнутую до шеи рубашку, не заправленную за пояс. Я смотрела, как он зубами надорвал зеленую ленточку и достал из коробочки собачий ошейник со стальными зубьями и тяжелый кожаный поводок. Он не сразу развернул поводок, и так странно было наблюдать, как неподдельная радость проступает на лице взрослого мужика и как на мгновение ты видишь в нем того маленького ребенка, каким он когда-то давно был: гладкие щеки, наивный взгляд. Потом это выражение исчезло, и он покосился на меня, а я в этот момент выскользнула из своих джинсов, расстегнула бюстгальтер и встала перед ним абсолютно нагая. Взяла у него ошейник, надела себе на шею и застегнула. Мгновение он смотрел растерянно и разочарованно, словно я сделала что-то такое, что могло ранить его до глубины души, но я шумно обнюхала его промежность, вручила ему конец поводка, и потом мы здорово повеселились.

– Плохая девочка! – укорил он меня.

Я заупрямилась, натянув поводок. Я не хотела делать то, что он приказал.

– Лежать! – прикрикнул он, с блеском в глазах. – Сидеть!

Мне он подарил на Рождество швейцарский армейский нож.

– Защита для Шута, – объяснил он, немного нервничая. Он слегка подался ко мне, и я услышала, как от волнения пирсинг в языке клацнул о его зубы. Это было уже после того, как мы снова оделись и выпили по эгг-ногу в его кровати – прямо из картонки.

Он помолчал, я сказала: «Клево, спасибо!» – и он показал мне все те штуки, которые можно проделывать с ножом. Снять кожуру с апельсина, очистить рыбью чешую. Я не сказала ему, что у меня в сумочке лежит точно такой же нож, хотя и сильно покоцаный. И не сказала, что я знаю, какую выемку в металле надо поддеть ногтем, чтобы открыть клещи для зачистки электропроводов или трехдюймовое лезвие. Этот его подарок был очень похож на многие другие вещи, которые сопровождали наши отношения. Он был очень уместен и абсолютно бесполезен для меня.

Той зимой, сразу после Рождества, мне по почте пришел ярко-красный конверт. Дело было в сумеречный полдень. Мы с Энн как раз сортировали счета, когда она протянула мне конверт с фирменным штемпелем Санта-Клауса и флоридским обратным адресом.

– От родителей? – спросила она.

Я взяла у нее конверт. Ее едва заметные выщипанные брови с надеждой вскинулись арочками над оправой ее очков. Энн беспокоило – нет, скорее оскорбляло ее строгий кодекс канадского благочестия, – что у меня не было никаких планов на каникулы и что я так ничего ей не рассказала про себя: кто я, откуда.

Я долго тянула с ответом, но потом прижала конверт к груди и нехотя выговорила:

– Ага.

Встала и пошла с конвертом в наш кухонный уголок. В конверте лежала двойная рождественская открытка с изображением оленей и надписью «Хо-хо-хо!» крупным черным курсивом. Я развернула открытку и изнутри выпала фотография седовласого мужчины в обнимку с собакой. Сначала фотка показалась мне пошлой и дурацкой, а потом вроде ничего. Это был обычный мужик в шезлонге, мужик со своей собакой, и над его головой нависла тень от пальмы.

Я прямо кожей чувствовала, как Энн во все глаза смотрит на меня.

– А где именно во Флориде живут твои родители?

Я не могла даже взглянуть на нее. Мне было невыносимо говорить с ней про Лус-Ривер, и я молча направилась к выходу.

– Схожу перекусить. Тебе купить диетическую колу в угловом магазине?

Она любила диетическую колу. Я накинула куртку и спустилась на лифте с нашего четвертого этажа, вслушиваясь во все скрипы и скрежет невидимого механизма. Доехав до первого, лифт тихо лязгнул и слегка подпрыгнул. Зачем мне рассказывать Энн, что я уже восемь месяцев не общалась с мамой? Зачем? Машины сплошными лентами ползли по обледенелым улицам, и их выхлопы смешивались в воздухе со снегом. Морозец сразу стянул кожу на моих щеках, и я успокоилась. Через мгновение я толкнула вращающуюся дверь нашего подъезда и вернулась в теплый вестибюль, где лампы ярко освещали почтовые ящики.

«Дорогая Мэтти», – писал мистер Грирсон. Его почерк напоминал вереницу колесиков.

«Спасибо за письмо, которое я получил несколько месяцев назад…» – колесили его буквы, слегка склоняясь вправо.

«…Это было так неожиданно – получить настоящее старомодное письмо. Я хотел сразу тебе ответить, но время шло, и мне стало казаться, что я вообще никогда не соберусь написать тебе. Но Рождество – хороший повод, и мне было приятно и удивительно получить от тебя весточку. Наверное, потому что я не рассчитывал на такое письмо. Но, боюсь, новости о жизни бывшего учителя тебя разочаруют. Помню, как какое-то время назад я случайно встретил одного своего старого преподавателя, и мы стояли друг перед другом, нам не о чем было говорить, и я подумал, что он просто не вспомнил меня, хотя и уверял, будто помнит, и держался со мной очень любезно. И я тогда поклялся никогда не притворяться, что узнал бывшего ученика. Я вот что хочу сказать. Ты только не обижайся и не принимай на свой счет. Вся моя жизнь в Миннесоте теперь представляется мне каким-то смутным пятном. У меня осталось очень мало воспоминаний о том годе. Плюс я не так молод, как ты, что тебе, уверен, и так известно. И тем не менее приятно думать, что кто-то извлек какую-то пользу из моих уроков. Я ведь много работал, и сейчас приятно думать, что, может быть, мои усилия не пропали зря.

1 января я проснулась чуть свет, потому что мне не спалось, хотя накануне вечером мы с Ромом тусовались допоздна. И я пошла по тропинке, что бежала, извиваясь, вдоль ручья Миннехаха к озеру Нокомис. Солнце в тот день так и не встало в полном смысле слова. Было темно, а потом сумерки немного рассеялись. Дойдя до озера, я заметила, как одинокий, но явно неунывающий рыбак тянет по льду красные санки со своим рыбачьим скарбом. Даже заядлые бегуны и лыжники остались в то утро дома. Наверное, все или компенсировали накопившийся недосып, или составляли списки предстоящих в новом году дел, или допивали свои ярко-оранжевые коктейли с шампанским и апельсиновым соком, или трахались. В целом мире остались только я да одинокий рыбак с красными санками. Он шагал, согнувшись в три погибели, с трудом волоча по льду санки, оставлявшие за собой длинную двойную полоску, которая тянулась от одного края озера к другому.

Когда ветер начал крепчать, я поспешила укрыться за деревьями, чтобы там согреться, нашла общественный туалет-домик и пописала, не рискнув присесть на стульчак. Вышла из пластикового домика и двинулась прочь от озера без оглядки. Куда, интересно, городские жители обычно ходят, чтобы не так сильно чувствовать себя в западне? На Сидар-авеню я заскочила в пекарню выпить чашку кофе и согреть голые руки. Там продавали такое количество разных сортов хлеба, что свежевыпеченные батоны и булки занимали всю стену. Я некоторое время поглазела на это хлебное изобилие и ушла, так и не купив ничего. Вместо этого я зашла в недавно полюбившийся мне бар, где высокие ножки табуретов были расписаны в виде человеческих ног. Я решила надраться. Села за стойкой и согнулась под острым углом – как тот рыбак с санками на озере. Просидела я так долго и, когда взглянула на часы, поняла, что надо поскорее бежать на автобус, потому что я договорилась с Энн встретиться у нашей прачечной самообслуживания. Она хотела в начале нового года выстирать все наши полотенца, коврики и шторы.

– Свежее начало! – так она выразилась.

Три часа кряду, пока из меня не выветрился весь хмель и пока мы не истратили все четвертаки, мы стирали, сушили и складывали наши тряпки.

А когда вышли из прачечной, опять стемнело. Энн сказала, что хочет поглазеть на бумажные фонарики, которые расставляют в богатом районе на набережной, и мы пошли домой кружным путем, неся тяжеленные корзины с бельем, сначала по аллее, а потом вдоль длинной вереницы бутиков. Между закрытым магазином электроники и банком мы заметили на тротуаре ворону, которая деловито расклевывала мерзлую хлебную палочку перед одинокой освещенной витриной. На витрине синела надпись мелом «Наука и здоровье», а с плаката на стене внутри магазина благостно улыбалась старая леди Викторианской эпохи, одетая в платье с брошкой на груди. Ворона на тротуаре подхватила свою хлебную палочку и, взлетев, присела на телефонный провод, и тут Энн, не выпуская из рук корзину, подошла к витрине и остановилась как вкопанная. Много лет назад она побывала в летнем лагере активистов «Христианской науки», что заставило ее думать о себе как об авторитетном знатоке этого учения – и сейчас она остановилась у их витрины и медленно читала надписи сквозь стекло.

– А мне казалось, они давно закрыли почти все свои читальни. Ведь осталось не так много их церквей. – Она мотнула головой, переместила тяжелую корзину с одного бедра к другому. – То есть вот я чего никогда не понимала, и, по-моему, это вообще трудно понять, что это за религия такая, которая вообще не дает никакого объяснения происхождению зла.

Я пошла дальше.

Это был очередной тоскливый бесснежный вечер. Вокруг не было почти ни души – мы спокойно могли шагать по середине улицы. И где же эти воздушные фонарики? Мои руки болели под тяжестью наших свежевыстиранных полотенец, пахнущих лимонной отдушкой. Может быть, мы забрели слишком далеко? Или не заметили их? Но нет. Пройдя еще квартал, мы увидели первые из бесконечной вереницы картонных пакетов, освещенных изнутри мерцающим оранжевым пламенем горящих свечей.

– О! – вскрикнула Энн и остановилась как вкопанная.

Она прижала одной рукой корзину к бедру, а другой рукой тронула меня за локоть:

– Ты только посмотри! Красотища!

В тот год – может быть, тем самым вечером, а может быть, несколькими неделями позже – я все-таки рассказала Энн про Лус-Ривер. Я рассказал ей про соревнования между рождественскими вертепами – про лютеранский вариант из мешков с песком и католический – изо льда. Я рассказала, как, когда я училась в восьмом классе, обрушилась крыша в спортзале, и о мистере Эдлере, который любил российских монархов даже больше, чем американских президентов. Я не исключаю, что потом рассказала ей и про моих родителей, и даже про красивую Лили – Лили, которая уехала из Лус-Ривер, чтобы родить ребенка, – но я ни словом не упомянула Патру и Пола и не поделилась с ней своими мыслями о христианской науке, которая, насколько мне известно, из того малого, что мне известно, дала лучший пример истолкования происхождения человеческого зла.

Вот откуда происходит зло, дорогая Энн.

Теперь я думаю: вот она та история, которую я тут пытаюсь рассказать.

Когда Пол перевозбуждался, он начинал бежать широкими шагами, как астронавт по лунной поверхности. В такие минуты он принимал жутко сосредоточенный вид и словно повторял про себя: беги, беги! – и всякий раз, когда это слово мелькало в его мозгу, он еще более решительно подпрыгивал. Когда же я просила его бежать еще быстрее, он просто выше подпрыгивал, но при этом сбавлял скорость. Он предпринимал эти бессмысленные усилия, высоко задирая коленки и молотя кулачками по воздуху.

Мне было смешно наблюдать за ним, и я его довольно-таки жестоко провоцировала.

– Беги! – требовала я, но он замедлял бег, начиная двигаться почти крадучись и чуть ли не останавливаясь после каждого шага.

– Быстрее! – подгоняла я его.

Он крепко сжимал губы, выбрасывая одну руку вперед, а другую отставляя назад. Этот ребенок учился бегать, наблюдая за гномами в мультиках и комиксах.

– Бежим в дом наперегонки! – предложила я ему однажды, когда он твердо решил – в тот день, по крайней мере, – остаться на веранде. И с этими словами сделала несколько нарочито широких шагов, чтобы его раззадорить. – Я быстрее, чем ты! – вложив в свои слова угрозу, перед которой он бы не смог устоять, и громко затопала по доскам веранды: бум-бум-бум. Он не отреагировал. Когда я на него оглянулась, он лежал на досках лицом вниз, поджав под живот руки.

– Что с тобой? – спросила я.

Я склонилась над ним и, ничего не подозревая, слегка ткнула его в бок носком ботинка.

Помолчав, он буркнул:

– Мне скучно.

– Медведю скучно? – с деланным недоверием спросила я.

– И еще… – Он повернул ко мне лицо, уперев щеку в доски, и его губки сложились кольцом. – Животик…

Он произнес это так жалобно, что я присела рядом и внимательно посмотрела на него. Потом усадила. И излила на него всю ласку и сочувствие, на которую была способна.

– А, так ты ничего не знаешь про волка!

– Я больше не хочу притворяться! – захныкал он.

– Но это будет невыдуманная история! – пообещала я.

Это, кажется, был конец мая. Тополя разбрасывали семена пушистыми клочками, которые собирались – совсем как снег – вдоль грунтовой дорожки перед коттеджем. Я заманила его в гараж с помощью нескольких брецелей и, пока он их жевал, усадила в детское сиденье на велосипед. Пристегнутый ремнем безопасности, в шлеме, от которого его голова невообразимо увеличилась, отрешенный от внешнего мира, Пол казался Буддой, сидящим на красном пластиковом троне. Я вывела велосипед на дорожку и, когда вскарабкивалась на него, немного наклонила, решив напугать Пола.

– Поехали! – крикнула я в надежде растормошить его, чтобы он наконец взбодрился. До Природоохранного центра путь был не близкий, и всю дорогу я рассказывала ему про волков, приводя статистику, вспоминая интересные факты о волчьих повадках и образе жизни. Мне хотелось удивить его чучелом волчицы в вестибюле центра. Хотелось, чтобы его поразили желтые клыки, торчащие из-под синей губы, и вишнево-красные капли крови, нарисованные на ее когтях. Я вспомнила, как сама ребенком впервые увидела это чучело и как меня тогда охватило чувство даже большее, чем любовь: я прямо-таки испытала звериный голод, голод, голод!

Но Пола волчица совсем не заинтересовала. Он смотрел на чучело несколько секунд и только пожал плечами. После одиннадцатимильной поездки на велосипеде малыш равнодушно сказал:

– Она же не настоящая.

В центре больше все его ему понравились головоломки-пазлы. Он нашел одну на полке в углу – точно такая же у него была дома. Это было идиллическое изображение зимнего леса: снежная сова сидела, нахохлившись, на черной ветке, округлив глаза без век, похожие на две черные чашки. Пол заранее знал, как собрать этот пазл, и вместо того, чтобы разглядывать чучела волчицы и лисиц, вместо того, чтобы трогать резинового ската или совать руку в деревянный ящик и гадать, что там лежит, он сидел, скрестив ноги, на полу в углу зала и складывал тот самый пазл, который раз сто собирал дома. Чтобы убить время, я бродила по центру, читала про отвар, который можно сделать из сосновых иголок, наблюдала за золотыми рыбками в аквариуме. В конце концов, когда больше делать было нечего, я села на корточки рядом с Полом, который держал похожий на ломтик швейцарского сыра желтый фрагмент совиного лица.

Сначала меня ужасно рассердило, что он не обратил на меня ни малейшего внимания – даже не повернул голову ко мне, не спросил, куда я ходила. Он просто машинально подполз поближе, прижался всем телом и прилег мне на колени. И ни на мгновение не оторвался от своего пазла. Он умостился на мне, положив свою ногу на мою, так что мне в конечном счете пришлось полностью усесться на пол. Он просто подсознательно счел, что раз я рядом, значит, мне интересно его занятие. Он всегда так считал. Не вставая с моих колен, он сильно нагнулся вперед, чтобы дотянуться до пазла. А за окнами целые горы тополиного пуха перекатывались вдоль дороги.

В первый момент я почувствовала раздражение, а потом оно ушло. Я ощущала ребрами, как с каждым вздохом расширяется его грудка под нейлоновой курточкой, ощущала сквозь джинсы тепло его попки. Он со знанием дела один за другим клал кусочки головоломки на нужные места, иногда тыкаясь в меня головкой в ожидании похвалы. Закончив складывать пазл, он смешал картинку, чтобы снова ее собирать.

– Хватит! – бросила я. Хотя явно не это хотела сказать. Зал в лучах предзакатного солнца уже подернулся золотом. На самом деле я хотела сказать: «Пора. Нам пора идти!»

Вот тогда он зевнул, и его затылок больно уперся мне в выемку между ключицами, отчего у меня перехватило дыхание. И в этом его движении было нечто, что заставило меня сразу пожалеть о моем желании уйти. Во мне возникло некое ощущение особого дара судьбы, рожденное прикосновением ко мне его маленького тела, его близости и тепла, отчего мне захотелось побыть здесь с ним еще немного.

А потом мы стояли у выхода, я застегнула молнию на его курточке, а Пег подарила ему трех мармеладных мишек. И я спросила его, провоцируя на ответ, который понравился бы Пег:

– Ну что, интересно тебе тут было?

Он энергично кивнул, так что его плечи поднялись:

– Классный был пазл!