Глава 10
Американский беглец, загнанный в угол «Талибаном»

Сарава и его друзья даже не пытались отобрать у меня ружье. Пока. Я тащил его в одной руке, пока они мягко несли меня вниз по крутой тропинке к деревне Сабрэй, которая по протяженности составляла около двухсот метров и являлась пристанищем где-то для трех сотен домов. В другой руке я крепко держал последнюю свою гранату с вырванной чекой, готовую унести всех нас в небытие. Сейчас было чуть больше четырех вечера, и солнце все еще стояло высоко.

Мы два раза прошли мимо групп из нескольких людей. Все реагировали явным изумлением на появление вооруженного раненого американца с ружьем в руках, которому их братья оказывали помощь. Люди останавливались и смотрели на нашу процессию, и оба раза я смотрел одному из них в глаза. Каждый раз я замечал ответный, тяжелый взгляд чистой ненависти, с которым был так хорошо знаком. Он был всегда одинаковый, с выражением неприкрытого отвращения перед неверными. Местные жители, конечно, были в замешательстве. Что и следовало ожидать. Черт, даже я был в замешательстве. Почему Сарава мне помогал? Самое волнующее в этой ситуации было то, что Сарава, казалось, плывет против течения. Эта деревня была полна исламских фанатиков, которые только и хотели видеть мертвых американцев. Именно здесь, в этих беззаконных горах, родился план разрушить Башни-близнецы в Нью-Йорке.

По крайней мере, у меня были такие мысли. Но я недооценил неотъемлемое человеческое милосердие главных членов Пуштунского племени. Сарава и многие другие были хорошими людьми, которые не желали мне зла и не позволили бы никому причинить мне вред, не стали бы раболепствовать перед своими кровожадными друзьями-горцами. Они всего лишь хотели мне помочь. Мне предстоит дорасти до этого понимания.

Враждебные и злобные взгляды пастухов, встречавшихся на нашем пути, были типичными, но не отражали взглядов большинства. Мы продолжали идти к самому дальнему и высокорасположенному дому в Сабрэе. Я говорю «высокорасположенному дому» потому, что здесь они расположены один над другим, на почти отвесной скале. Я имею в виду, что можно сойти с тропинки и наступить прямо на плоскую крышу дома.

Чтобы дойти до двери, нужно спуститься ниже. Войдя внутрь, оказываешься более-менее под землей, в рукотворной пещере из глины и камней с простым земляным полом, построенной мастером своего дела. Каменные ступени ведут вниз, на другой этаж, где находится еще одна комната. Это, однако, самая редко посещаемая часть дома, так как обитатели деревни чаще всего держат там коз. А где козы, там много козьего дерьма. Оно просто повсюду. Запах адский, и он заполняет все помещение.

Мы подошли к самому верхнему дому, и я попытался объяснить афганцам, что все еще умираю от жажды. Помню, как Сарава взял садовый шланг, протянул мне с большой гордостью, будто это был прекрасный хрустальный кубок, и повернул где-то кран. Я вернул чеку в гранату, что сильно не одобрялось Вооруженными силами США, и надежно спрятал ее в разгрузку, которая все еще была на мне.

Теперь у меня снова были две свободные руки. Вода из шланга была очень холодной, но просто великолепной на вкус. Потом парни вытащили койку и разложили ее – четверо афганцев подняли и аккуратно положили меня на нее под надзором Саравы.

Над собой я видел военные вертолеты США, визжащие высоко в небе. Все, кроме меня, показывали на них пальцами. Я лишь тоскливо глядел в небо, спрашивая себя, когда уже они прилетят за мной.

К тому моменту все население Сабрэя окружило мою койку, наблюдая за работой Саравы. Он аккуратно очистил раны на ноге, подтвердив, как я и предполагал, что в моем левом бедре пули уже не было. Он даже обнаружил выходное отверстие пули. Боже милостивый! Кровь текла из меня с двух сторон. Неудивительно, что ее мало осталось.

Потом он достал маленький хирургический скальпель и стал вытаскивать металлическую шрапнель из ноги. Он очень много времени потратил на то, чтобы избавиться от каждого кусочка РПГ, который только смог отыскать. И это, кстати, было больно до жути. Но Сарава продолжал. Потом он снова обмыл раны, тщательно нанес антисептик и забинтовал меня.

Я лежал в полном изнеможении. Довольно скоро, я думаю, часов через шесть, меня перенесли в дом, четверо афганцев затащили койку внутрь. Мне дали чистую одежду, и это было лучшим впечатлением после первого глотка воды. Я надел мягкую афганскую одежду – широкую рубашку и мешковатые штаны, невероятно удобные. Теперь я практически чувствовал себя человеком. На самом деле мне дали два набора одежды, почти одинаковых – белый для дневного времени, черный для ночного.

Единственная заминка произошла, когда я снимал свою потрепанную форму солдата США. По сути, мне надо было снять только камуфляжный верх. Плечо все еще до ужаса болело, и ребятам пришлось мне помочь. Когда они увидели кое-какую экстравагантную татуировку на моей спине – половину трезубца SEAL (у Моргана – вторая половина) – они чуть в обморок не попадали.

Они решили, что это какая-то боевая эмблема племени, что, по сути, было недалеко от правды. И тогда афганцы подумали, что я могу быть воплощением самого дьявола, и пришлось долго убеждать их, что я доктор. Надо было говорить что угодно, чтобы они перестали думать, что я был особым воином Вооруженных сил США, человеком, носившим мощный символ вуду на спине, что я был злом, которое определенно в один прекрасный день сотрет их с лица Земли. К счастью, мне удалось выиграть этот спор, но ребята были рады, когда на меня удалось надеть рубашку. Они даже помогли спустить вниз рукава, чтобы скрыть верхнюю часть предплечья, где татуировка была видна.

Когда мои спасители собрались уходить, уже вовсю улыбались мне, и до конца моего пребывания в деревне я стал для них доктором Маркусом.

Моей финальной просьбой было отнести меня к помойной яме, чтобы сходить в туалет, и они отнесли и помогли принять традиционную афганскую позицию для этой операции. Я помню, как опрокинулся на спину, что заставило парней беспомощно рассмеяться.

Однако афганцы вернули меня обратно на койку в целости и сохранности, и тут я внезапно с ужасом осознал, что они убрали мое ружье. Я потребовал отчета о его местонахождении, а парни изо всех сил пытались мне объяснить, что они должны были убрать его, локхай или не локхай. Если талибы зайдут в эту комнату, они не поверят, что я раненый доктор, во всяком случае, не с таким боевым ружьем. Локхай или не локхай.

Но тогда я не понял их, да и вряд ли мог что-нибудь сделать. Так что я просто выкинул этот вопрос из головы.

Когда они наконец оставили меня совсем одного, уже начали опускаться сумерки.

Я попил воды и поел немного плоского хлеба, который пекут тут, на Востоке. Местные жители предложили мне теплого козьего молока, в которое нужно было макать хлеб. Но это сочетание было самой отвратительной дрянью, которую я когда-либо пробовал. Меня чуть не вывернуло, и я попросил убрать молоко, заверив, что это противоречит моей религии! Поэтому я просто ел этот жесткий, пресный хлеб всухомятку. Но я был благодарен этим парням и всячески пытался это показать. Боже, ведь я мог бы уже лежать мертвым в горах.

И теперь я снова остался один. Я оглядел комнату, впервые обратив внимание на то, что меня окружает. Толстый тканый афганский ковер покрывал пол, разноцветные подушки были разложены у стены, повсюду висели вырезанные орнаменты, но не было картин. В окнах стояли стекла, и через них я видел другие дома с соломенными крышами. Здесь жили определенно искусные строители, но я не знал, откуда они брали строительные материалы, камни, стекло и солому.

В комнате стоял очень большой запертый деревянный короб. Там, как я потом узнал, лежали самые ценные вещи каждого члена этой семьи. Их было не так много, поверьте мне. Но тем, что было, они делились со мной.

Мне дали пару одеял, и по мере того, как наступала ночь, я понял почему. Температура резко упала от удушающей дневной жары практически до нуля.

Я заметил, что в одном углу комнаты стояла старая железная дровяная печь, где, как я позже узнал, они каждый день пекли хлеб. Здесь существует своя система. Два главных дома в деревне пекут хлеб на всех, и потом его разносят по другим домам. Трубы я не увидел и поэтому начал раздумывать, куда девается весь дым, когда начинают топить печь.

И это я тоже скоро узнал. Ответ: никуда. Дым от дров клубился по моей спальне.

Я постепенно провалился в полудрему, хоть мои раны все еще и болели, к счастью, инфекции не было. Уя, Сарава!

Дверь в мою новую резиденцию была довольно мощной, но в косяк входила очень плохо. Она бы сдержала ветер и дождь, но афганцам приходилось очень сильно толкать ее, чтобы открыть. Я уже это заметил и знал, что в комнату нельзя зайти, не разбудив при этом меня, так что у меня не было необходимости постоянно быть начеку.

То, что случилось дальше, застало меня врасплох. Дверь открылась от мощного удара, который нарушил тишину. Я открыл глаза и увидел восемь вооруженных талибов, ворвавшихся в комнату. Первый подошел к койке и ударил меня по лицу со всей силы. Это меня жуть как взбесило, и ему очень повезло, что я не мог двигаться и был практически скован. Если бы ему пришла мысль тронуть меня, когда я был в форме, я бы голыми руками оторвал ему голову. Придурок.

Я знал, что они талибы, из-за их внешности: аккуратные стрижки, ровные бороды, чистые зубы, руки и одежда. Все они были довольно упитанные и умели говорить на ломаном английском. Все они были довольно маленькие ростом, в среднем, может, метр семьдесят, на всех красовались старые советские кожаные ремни – такие, с красными звездами на пряжке. На них была афганская одежда, но еще и куртки разных цветов. У всех на ремнях висели ножи и русские пистолеты. Все сделано в России. Все украдено.

А у меня не было ничего, чтобы защитить себя. У меня не было ни ружья, ни гранаты – только мой личный знак смелости, Одинокая техасская звезда на руке и на груди. И теперь мне нужна была хоть капля этой смелости, потому что талибы тут же набросились на меня, пиная левую ногу и молотя руками по лицу, избивая до полусмерти.

На самом деле мне было все равно. Я могу спокойно вытерпеть такую хрень, как меня и тренировали. В любом случае, никто из этих ребят нормально бить не умел. По сути, им крупно повезло, потому что в обычных обстоятельствах я бы легко выкинул любого из них в окно за шкирку. Больше всего я переживал, что они решат пристрелить меня или свяжут и куда-нибудь отведут, может быть, через границу в Пакистан, чтобы снять на видео, как они отрезают мне голову.

Если бы хоть на секунду у меня возникло ощущение, что у них были такие намерения, то для всех нас это было бы очень нехорошо. Я был ранен, но не так уж сильно, как притворялся, так что начал разрабатывать план отступления. Прямо надо мной, между балок перекрытий, лежала метровая железная палка. Смогу ли я ее достать, если встану? Думаю, да.

В ситуации, от которой зависела бы моя жизнь, я бы взял этот прут, тщательно выбрал самого жестокого из талибов и проткнул бы его прутом. Он бы больше не смог подняться. Потом я бы набросился на вторую линию врагов, застигнув их врасплох. С помощью прута я бы загнал всю группу в угол, собрал их в кучу по стандартной стратегии «морских котиков», чтобы никто не мог наброситься на меня, вытащить нож или сбежать.

Мне, вероятно, пришлось бы разбить головы еще паре ребят, чтобы получить один из русских пистолетов и им прикончить тех, кто еще дышал. Смог бы я это сделать? Думаю, да. Мои товарищи из 10-й роты SEAL были бы очень разочарованы, если бы у меня не получилось.

В отчаянной ситуации я бы сначала убил всех талибов, забрал оружие и патроны, а потом забаррикадировался в доме до тех пор, пока американцы не пришли бы за мной.

Вопрос был в том, к чему все это приведет в ближайшей перспективе? Был ли смысл в таких отчаянных мерах? Их бы предприняли очень многие, но не я. Дом был окружен большим количеством талибов с автоматами в руках. Я видел, как часовые входили в дом и выходили обратно. Некоторые из этих мерзавцев стояли прямо за окном. В любом случае, деревня Сабрэй была окружена талибами. Так сказал Сарава, и меня возмутил тот факт, что меня оставили одного. Если только они знали, если только они разделяли взгляды «Талибана», если только я на самом деле не был в руках притворявшихся друзьями врагов.

Но парни вокруг моей кровати и не думали притворяться. Они были здесь именно по мою душу, требовали объяснений, почему я здесь, что в небе делали американские самолеты, планировали ли США атаку и кто собирался прийти ко мне на помощь (хороший вопрос, кстати). Я понимал, что сейчас благоразумие было лучшей доблестью, особенно в долгосрочной перспективе, потому что моей целью было остаться в живых, а не вступать в драку с отлично владеющими навыками обращения с ножом дикарями или, что еще хуже, погибнуть от их пули.

Я все продолжал говорить, что я всего лишь доктор, что я здесь для того, чтобы помочь нашим раненым. Я также солгал, что у меня диабет, что я не был бойцом спецназа и что мне нужна вода – все это они благополучно проигнорировали. Главной проблемой, как ни странно, оказалась моя борода. Они знали, что в армии США носить бороду запрещено. Разрешают не сбривать ее только в войсках специального назначения.

Мне удалось убедить талибов, что мне нужно выйти на улицу, и они предоставили мне эту единственную возможность, одну последнюю отчаянную попытку ускользнуть. Но я не мог бежать достаточно быстро, и они просто затащили меня обратно в дом, бросили на пол и избили еще хуже, чем до этого. Сломали запястье. Это было дико больно, и позже мне понадобится пережить две операции, чтобы восстановить его.

К тому времени эти мрази зажгли фонари, штуки три, и моя комната была хорошо освещена. Пытки продолжались, наверное, часов шесть. Они кричали, били, снова кричали, пинали и опять били. Они сказали мне, что все мои друзья мертвы, сказали, что уже отрезали им головы и что я стану следующим. Они сказали, что подстрелили американский вертолет, убили всех. Они были полны спеси, гордости и хвастовства. Они говорили, что в конце концов убьют всех американцев в своей стране: «Мы убьем вас всех! Смерть Сатане! Смерть неверным!»

Талибы с ликованием подчеркнули, что я тоже неверный и что жить мне осталось совсем недолго. Я бросил косой взгляд на тот железный прут, возможно, на мою последнюю надежду. Но на их провокации я не ответил, а продолжал придерживаться легенды, продолжал утверждать, что я доктор.

Потом один из деревенских мальчишек зашел в дом. Ему было лет семнадцать. Я почти уверен, что он шел с одной из групп, мимо которых я проходил на пути сюда. На лице у него было начертано то, что теперь я зову Взгляд. Да, тот самый взгляд. Насмешливая ненависть ко мне и моей стране.

Талибы позволили ему зайти и понаблюдать, как они меня избивают. Парню это очень нравилось – я сразу понял, что они считали его «своим». Ему позволили сидеть на кровати, пока террористы лупили изо всех сил по повязке на моем левом бедре. Мальчишка был просто в восторге. Он все продолжал водить краем ладони по горлу и смеяться: «Талибан», хе? «Талибан»!» – я никогда не забуду его лицо, его усмешку, его Взгляд, полный триумфа. Я все продолжал смотреть наверх, на железный прут. Парню тоже очень повезло.

Потом те, кто меня допрашивал, нашли лазер от ружья и камеру и захотели сфотографировать друг друга. Я показал им, как использовать лазер, чтобы сделать фотографии, но показал неправильно – сказал смотреть прямо на луч. Я думаю, последнее одолжение, которое я сделал для них – в итоге ослепил целый отряд этих ребят! Потому, что этот луч должен выжечь им всю сетчатку. Ничего личного, парни. Просто бизнес.

После этого где-то в полночь в комнату вошел новый участник событий в сопровождении двух помощников. Я понял, что это был старейшина деревни – маленький старичок с бородой, который пользовался большим уважением всех местных жителей. Талибы тут же вскочили с мест и отступили, когда старик подошел прямо к моему распростертому на полу телу. Он опустился на колени и предложил мне воды в маленькой серебряной чашке, дал хлеба, а потом встал и повернулся к талибам.

Я не знал тогда, что он им сказал, но, как оказалось позднее, он запретил им забирать меня. Думаю, они знали о запрете, прежде чем пришли сюда, иначе меня бы уже здесь не было. Но в голосе старейшины чувствовалась непоколебимая уверенность в своей власти. У него был тихий и тонкий голос, но очень спокойный и уверенный – никто не смел говорить прежде, чем он умолкал. Никто его не перебивал.

Они не сказали ни слова, пока эта могущественная маленькая фигурка диктовала им закон. Племенной закон, я думаю. Потом старейшина ушел. У него были походка и осанка, которые присущи только людям, не привыкшим к неповиновению. Его можно было увидеть за километр – это был как афганский инструктор Рено. Боже! Что бы Рено сказал, если бы увидел меня сейчас?

После того как старейшина ушел, где-то около часа ночи они внезапно решили, что с меня довольно. Надеюсь, у них очень болели глаза.

Их лидер – тот, кто отдавал приказы, – был довольно худым и почти на голову возвышался среди остальных. Он вывел своих парней на улицу. Я слышал, как они уходили, мягко двигаясь по тропинке, которая вела из Сабрэя в горы. Снова меня оставили одного, сильно истекающего кровью, покрытого синяками, до бесконечности благодарного старейшине. Я начал отключаться в какое-то полузабытье и боялся, очень боялся, что эти ублюдки вернутся за мной.

Бум! Внезапно дверь снова распахнулась. Я почти выпрыгнул из новой афганской ночной пижамы от испуга. Неужели вернулись со всем необходимым для казни? Мог ли я подняться и снова сражаться за свою жизнь?

Но это был Сарава. Я должен был спросить сам себя, кем он был на самом деле? Донес ли он кому-то? Был ли он сам в жестоких когтях «Талибана»? Или горцы просто пришли за мной, ворвались сюда, пока никто не видел?

Мне все еще не рассказали о принципах этого локхай. Вероятно, потому, что они не умели говорить по-английски, но в любом случае, у меня не было другого выбора – лишь доверять жителям деревни. Это было моим единственным шансом на выживание.

Сарава нес маленький фонарь, с ним в дом вошло несколько его друзей. Я почувствовал их присутствие, но не мог ничего разглядеть в полутьме, тусклом мерцающем свете, во всяком случае, не в моем состоянии.

Трое ребят подняли меня с пола и отнесли к двери. Я помню, что видел их силуэты на глиняных стенах, зловещие, мрачные фигуры в тюрбанах. Если честно, все это напоминало картинку из «Тысячи и одной ночи». Большого Маркуса тащат Али-Баба и его сорок разбойников на встречу с чертовым джинном. Конечно, я не мог знать, что они действуют по прямому приказу старейшины, который повелел унести меня из этого дома на случай, если талибы решат проигнорировать древние правила и возьмут меня силой.

Как только мы оказались на улице, афганцы затушили фонарь и встали в боевой строй. Два парня с автоматами Калашникова шли спереди и один сзади, тоже с «АК». Те же три парня, что и до этого, несли меня, и мы направились по тропинке вниз от деревни. Мы ушли довольно далеко, двигались уже больше часа, может, даже двух. И афганцы без умолку болтали, как бушмены или бедуины.

В конце концов мы направились по другой тропинке к ручью – я думаю, к тому же, на котором мы повстречались, – и поднялись выше, к водопаду.

Я, наверное, был до ужаса тяжелым, и уже не в первый раз меня поразила их сила.

Когда мы приблизились к ручью, ребята остановились и перехватили меня покрепче. Потом они вошли прямо в водопад и почти в полной тишине, в темноте этой безлунной ночи пронесли меня через него. Я слышал лишь журчание воды, и больше ничего, когда они медленно проходили прямо по потоку. На другом берегу афганцы даже не сбавили шагу, и теперь мы начали подниматься по крутому склону, пробираясь через деревья.

При свете дня эти деревья были пышными и красивыми. Я уже видел эту картину и даже в холодную ночь чувствовал мягкое темно-зеленое пространство, тяжелые кусты и папоротники. Наконец мы дошли до отверстия, которое я принял за пещеру глубоко в склоне горы. Пуштуны опустили меня на землю, и я попытался с ними заговорить, но они не видели моих знаков и не понимали слов, так что я просто махнул на это рукой. Но мне удалось объяснить Сараве, что я страдаю от диабета и что вода нужна мне постоянно. Думаю, что ужас смерти от жажды оставался первостепенным в моей голове, а я знал, что не смогу спуститься к ручью, сам точно не смогу.

Меня отнесли в дальнюю часть пещеры и уложили на камни. Думаю, мы пришли туда около четырех утра. Это был четверг, 30 июня. Меня оставили там без еды, но у ребят оказался контейнер для воды – а точнее, старая бутылка из-под пепси, самая вонючая стеклянная бутылка на планете. Я думаю, что в прошлой жизни ее использовали для хранения козьего дерьма. Но других вариантов у меня не было – только бутылка из-под отходов жизнедеятельности, зато наполненная водой.

Я боялся подносить ее к губам, боялся подхватить тиф. Приходилось держать ее над лицом и выливать содержимое в рот, как делают испанцы, присматривающие за быками… как там они называются.

У меня не было ни еды, ни оружия, а Сарава и его друзья уже уходили. Я боялся, что они больше не вернутся и что они приняли решение так меня похоронить. Сарава сказал, что вернется через пять минут, но я был не уверен, что ему стоит верить. Я просто лежал один на каменистой земле и трясся от холода и неуверенности, размышляя, что же выпадет на мою долю еще.

Остаток ночи я провел почти в бреду, рассудок помутился, и я безнадежно рыдал из чистого страха, не желая сопротивляться дальше. Я думал, что больше выдержать не смогу. Рено бы меня точно побил, определенно. Будем надеяться, по правой стороне моего тела, не по левой.

Я продолжал думать о Моргане, пытаясь из чистого сумасшествия связаться с ним, настроить мои волны на его частоту, умоляя Господа позволить ему меня услышать. Скоро начало светать. Саравы не было вот уже два часа. Боже праведный! Они просто оставили меня здесь умирать! Морган не знал, где я, был ли я жив или мертв, и мои друзья-«котики» уже сдались и записали меня в мертвецы.

Мое сознание, должно быть, уже изо всех сил неслось в бездну, как внезапно меня атаковало целое полчище больших черных афганских муравьев. И вот это приковало мое внимание и вернуло в реальность. Может быть, я и сдался, но черт меня дери, если я позволю этим мелким уродам сожрать меня заживо. Я приподнялся и атаковал их бутылкой из-под пепси.

Большинство насекомых, вероятно, умерли от жуткой вони, но я и сам убил достаточно, чтобы они на какое-то время успокоились. Время шло. Никто не приходил. Ни пуштуны, ни Сарава, ни талибы. Я уже начал отчаиваться. Муравьи понемногу возвращались. И у меня почти не осталось сил, чтобы отбиваться от них со всей своей мощью. Я включил режим выборочной атаки, убивая муравьиных лидеров с помощью бутылки. Потом я нашел кусочек кремня на полу пещеры и, лежа на болезненно саднящей левой стороне, потратил два часа, вырезая слова графа Монте-Кристо на стене моей тюрьмы: «Бог дарует мне справедливость».

Я не был уверен теперь в правдивости этих слов. Господь уже довольно долго не общался со мной. Но я все еще был жив. Едва жив. Может быть, помощь была уже в пути. Ведь неисповедимы пути Его. Однако теперь даже ружья со мной не было, как почти не было и надежды на спасение.

Я начал снова отключаться, может быть, часов в восемь утра, и внезапно мне показалось, что это место снова оживает. Я услышал маленькие колокольчики, звенящие на шеях у чертовых коз, будто они проходили надо мной. Потом на меня посыпались камни и песок, и я понял, что у этой пещеры нет крыши. Я лежал под открытым небом и слушал, как козлиные копыта топчут землю где-то наверху, высоко, и песок из-под них продолжал сыпаться на меня.

В этом было кое-что хорошее: песок засыпал муравьев, но в то же время я пытался закрыть глаза от него и повернулся лицом вверх, прикрываясь руками, но мое правое запястье болело до жути после избиения талибами. Внезапно, к моему полнейшему ужасу, из-за угла скалы, защищающей меня слева, показался ствол «АК-47». Я не мог спрятаться, не мог даже уйти под прикрытие и абсолютно точно не мог отбиваться.

Из-за угла появилось дуло, потом остаток автомата, руки, и потом лицо – лицо одного из моих друзей из Сабрэя, с веселой ухмылкой на губах. Я был в таком шоке, что даже не мог заставить себя назвать его придурком, которым он, как оказалось, и являлся. Но он принес мне хлеба и отвратительного козьего молока и наполнил бутылку с водой. Ту, из-под говна.

Через полчаса пришел Сарава, на пять часов позже обещанного. Он осмотрел рану от пули и дал мне еще воды. Потом он поставил часового на входе этой открытой пещеры. Часовому было тридцать с небольшим, как большинство афганцев, он был худющий и носил длинную бороду. Парень сел на камень немного выше входа, автомат висел у него за плечом.

Я отключался несколько раз, лежа на холодном полу, и каждый раз, когда приходил в себя, высовывался, чтобы проверить, был ли часовой на посту. Его звали Норзамунд, он всегда по-доброму улыбался и махал мне рукой. Но говорить не мог, ни единого слова. Один раз он спустился в пещеру, чтобы наполнить мою бутылку водой. Я пытался попросить его поделиться своей бутылкой. Не вышло.

Так что я поднял свою бутылку и вылил воду себе в рот. Потом я выбросил ее подальше в пещеру. В следующий раз, когда Норзамунд принес воды, он нашел долбаную бутылку и снова наполнил ее.

Вечером я опять остался один и пару раз видел, как мимо проходили пастухи. Они не махали мне и не контактировали со мной, но и не сдали талибам мою позицию. Потому что, если бы сдали, думаю, меня бы уже здесь не было. Даже теперь я не уверен, что локхай распространяется на человека, покинувшего деревню.

Норзамунд оставил мне немного свежего хлеба, за что я был ему благодарен. Он ушел домой почти сразу после наступления темноты, и несколько часов я никого не видел. Я пытался оставаться спокойным и рассудительным, потому что Сарава и его люди, похоже, намеревались меня спасти. Даже деревенский старейшина явно был на моей стороне. Кстати, к моему обаянию это не имеет никакого отношения. Это строго по закону локхай.

Я просидел там весь тот долгий вечер и начало ночи. Тридцатое июня закончилось, и началось первое июля. Я посмотрел на часы где-то около полуночи и знал, когда это случилось. Я пытался не думать о доме, о маме и о папе, пытался не испытывать жалости к себе. В Техасе сейчас было где-то 3 часа дня, и я все спрашивал себя, знал ли хоть кто-нибудь, в какую передрягу я попал, понимали ли мои товарищи, насколько мне нужна была помощь.

Я определенно не знал тогда, что более двух сотен человек собрались на ранчо к тому времени. Никто не уехал домой. Все искренне желали, чтобы безнадежная ситуация стала обнадеживающей, будто их молитвы за меня не могли остаться без ответа, будто их присутствие дома могло как-то защитить меня от смерти, будто они верили, что, если останутся, никто не скажет им, что я убит на задании.

Мама считает, что была свидетелем чуда. Они с папой обеспечивали трехразовое питание каждому человеку на ранчо и не понимали, откуда бралась еда. Но продукты продолжали поступать, приезжали большие грузовики от пары компаний по доставке еды, со стейками и курицей для всех, привозя, может быть, по две сотни порций за раз. Без оплаты. Местные рестораны присылали еду, морепродукты, пасту, гамбургеры. Сначала доставляли китайскую еду на пятьдесят человек, потом на шестьдесят. Привозили также яйца, сосиски, ветчину, бекон. Папа рассказывал, что барбекю жарили постоянно.

Все приехали сюда, чтобы помогать, включая семью Герзогг, владельцев большого местного ранчо с коровами, глубоко верующих патриотов, которые всегда были готовы помочь друзьям в беде. Миссис Герзогг пришла с дочерьми и, даже не спрашивая разрешения, принялась убирать дом. Девушки делали это каждый день.

Священники с флота заставляли всех петь Двадцать третий псалом, как делал и я. Во время служб на открытом воздухе все единодушно пели гимн морского флота:

Вечный отец, сила в спасении Рукою могучей волн направление Ты создаешь, в глуби океанаПределы лишь тебе подвластны.

И, конечно, гимн всегда заканчивали специальным стихом, написанным только для «морских котиков», гимном спецвойск всех времен:

Отец всевышний, добрый друг, Внемли молитве нашей страстной, Доверию стального братства На скрытных миссиях опасных Услышь наш зов, стремящийся к тебе От SEAL, в небе, воде и на земле.

Люди спали когда и где могли. У нас есть большой деревянный гостевой дом у въезда на участок, и многие обосновались там. «Морские котики» спали вообще везде: на кроватях, диванах, стульях – где угодно. Каждые три часа раздавался телефонный звонок, прямое соединение с поля боя в Афганистане. Сообщение всегда было одно и то же: «Без новостей». Никогда моя мама не оставалась в одиночестве, но она была сама не своя от волнения.

Когда начался июль, многие постепенно стали терять веру и решили, что я мертв. Кроме Моргана, который не верил в это и продолжал повторять, что мы всегда были на связи – ментально. Я ранен, но жив. В этом он был уверен.

«Морские котики» тоже не допускали и мысли, что я умер. Просто пропал без вести в бою. Они верили только в это. И до тех пор, пока точно не докажут обратное, только это они и принимали. Не так, как тупые телевизионные станции. Репортеры думают, что могут говорить любую чушь, которая только взбредет им в голову – неважно, правда это или нет, и причинять моей семье такую эмоциональную травму, что только мое братство может это понять и излечить.

Но вернемся обратно в пещеру. Норзамунд вернулся с двумя другими парнями и снова напугал меня до смерти, так как фонаря с собой они не прихватили. Было около четырех утра первого июля, пятницы. Афганцы общались между собой шепотом и издавали шипящие звуки в знак тишины. Они снова взяли меня и отнесли вниз по холму к ручью. Я попытался выкинуть воняющую дерьмом бутылку, но парни нашли ее и принесли обратно. Кажется, в Гиндукуше жуткий дефицит этих бутылок. В любом случае, они следили за стекляшкой так, словно она была редким бриллиантом.

Мы пересекли реку и повернули вверх по склону, направляясь обратно к деревне. Мне казалось, что это заняло очень много времени, и в один момент я сверкнул фонариком на свои часы, и пуштуны тут же захлебнулись яростью: «Нет! Нет! Нет! Доктор Маркус! «Талибан»! «Талибан»!»

Конечно, я не знал, о чем они говорят. Фонарик был малюсеньким, но мужчины все продолжали показывать на него. Скоро я осознал, что свет был для нас крайне опасен, что деревня Сабрэй была окружена талибами, ожидающими лишь шанса поймать и убить меня. У моей вооруженной охраны было пуштунское воспитание, и они прекрасно знали, что малейшее мелькание света – неважно, насколько маленькое, – было необычным здесь, в горах, и легко могло привлечь внимание настороженного часового.

Я тут же выключил эту штуку. Один из афганцев, шедших с автоматом впереди, знал немного английский. Он повернулся ко мне и прошептал: «Талибан» видеть свет, они убить тебя, доктор Маркус!»

Наконец мы достигли высокогорья, и в разговоре горцев я разобрал слово «вертолет». Тогда я подумал, что кто-нибудь, может, прилетел мне на помощь. Но это была ложная тревога. Ничего не случилось. Я вытянулся на земле. Незадолго до рассвета появился Сарава с медицинской сумкой и занялся моей ногой. Он снял пропитанные кровью бинты, осмотрел раны, обработал их антисептиком и наложил чистую повязку. Потом, к моему изумлению, он достал инсулин – препарат от диабета, которого у меня не было.

Кажется, я умел лгать лучше, чем полагал. И, очевидно, мне надо было его принять. Чего только не сделаешь ради своей страны. Невероятно, не так ли?

Меня отнесли в дом, расположенный в верхней части деревни, и там я встретил моего первого настоящего афганского друга, Мохаммада Гулаба, сына старейшины и по совместительству местного шефа полиции. Ему было тридцать три года, и здесь все звали его просто Гулаб (произносится как Гуу-лааб), и его позиция в местном обществе была очень значительной. Мне он четко дал понять, что «Талибан» не заберет меня до тех пор, пока в этом деле замешан он.

Это был отличный парень, и мы стали хорошими друзьями, по крайней мере, настолько хорошими, насколько возможно с непреодолимым языковым барьером. По большей части мы пытались разговаривать о семьях, и я понял, что у него есть жена и шестеро детей и одному Богу известно, сколько двоюродных братьев, сестер и дядюшек. Объяснить, что у меня есть брат-близнец, было тяжеловато, так что я в итоге назвал его просто братом, потому, что Гулаб не понимал меня и думал, что Морган – это мое второе имя. Впрочем, как и многие другие люди.

Вместе с Гулабом пришел его друг, который тоже был довольно серьезным и хорошим человеком. Его назначили сменой моего караула, и между собой эти двое не оставляли меня одного. К тому моменту я уже понял почему. Вся деревня была в ужасе, когда талибы, вооруженные до зубов, пробрались в один из домов и избили меня, несмотря на протесты жителей. И теперь талибам грозило высшее возмездие по законам локхай, который обязывал деревню развязать войну с ними и драться до последнего ее жителя. Я еще не до конца понял все принципы локхай, но знал, что это было важно и что меня не сдадут. Теперь у меня в комнате постоянно была охрана. Это не означало, что другим посетителям нельзя входить, и первым посетителем в моем новом доме тем утром был маленький мальчик лет восьми-девяти.

Он сел на край койки и попытался научить меня мусульманской молитве: «Ла ла е ла ла – Мухаммад дель ла су ла ла». Я довольно скоро запомнил ее и повторял вместе с ним. Он был в восторге, хлопал в ладоши и смеялся, а потом побежал на улицу, где его окружила ватага других детишек. Гулаб попытался объяснить мне, что повторение этой молитвы означало, что теперь я мусульманин. И почти тут же вбежал первый мальчик обратно в комнату вместе со всеми своими друзьями, которых было около двух десятков, и все они желали помолиться вместе с техасским новообращенным.

Я попытался объяснить, что я – доктор, и они это довольно быстро поняли и начали говорить снова и снова: «Привет, доктор Маркус», заливаясь смехом и катаясь по полу, как умеют это только дети. Я понял, что очень понравился им, так что я попросил у одного из детей маркер, который заприметил у него в руках, и написал имя каждого из ребятишек по-английски, держа их руки в своей. Потом я дал им написать свои имена моей рукой.

Мы повторили друг за другом слова, обозначающие уши, нос и рот. Потом они научили меня говорить на пушту «вода» (уба) и «гулять» (дукари), и оба этих слова я нашел полезными. В конце концов, дети ушли, но другие местные обитатели племени периодически заходили, чтобы поговорить с Гулабом, и я начал – не без его ободрения – общаться с пастухами, с людьми, которые хорошо умели оценивать расстояние. Понемногу за этот день мне удалось установить, что где-то в трех километрах отсюда есть небольшая американская база.

Пастухи через окно указывали прямо на гору, которая по своему рельефу напоминала осколок Скалистых гор. Она возвышалась над деревней, словно большая гранитная стена, которая даже горного козла могла бы заставить отступить. «Там, доктор Маркус, та сторона», – получилось сказать у одного из них. И так как я не мог дойти даже до окна и уж тем более до горы, я отодвинул мысль о базе на задний план.

Они все говорили о деревне Монаги на территории Мангораи, где, как мне было известно, у военных США находился своего рода блокпост. Но сейчас мне было все равно. Я не мог добраться туда, да и вообще никуда до тех пор, пока моя нога не заживет. Тем не менее у пастухов было довольно много информации о местности и расстояниях до различных деревень и баз США. Эти парни зарабатывают на жизнь тем, что бродят по горам. Знания местности – это ключ для каждого служащего «морского котика», в особенности для того, который планирует нечто вроде побега из тюрьмы, как я.

Вместе с пастухами мне удалось установить, что от стены первоначальной битвы, где погибли остальные парни, до той ужасной ночи 28 июня я проделал путь около одиннадцати километров: шесть на двух ногах, пять – ползком. Одиннадцать километров! Ого! Я едва мог в это поверить. Но чабаны знали свою землю. Они, как и все остальные, знали о битве за скалу Мерфи, о том, где она прошла, и о значительных потерях, которые потерпел «Талибан». «Ты стрелять, доктор Маркус? Ты стрелять?»

Я? Стрелять? Никогда. Я просто разгуливающий по горам доктор, который приглядывает за своими пациентами. Но я был очень горд, что продвинулся на одиннадцать километров по горам в едва живом состоянии после битвы.

Я взял свою шариковую ручку и отметил расстояния, нарисовал карты, сделал высотные отметки гор на своем правом бедре. Когда там уже перестало хватать места, пришлось использовать левое. (Было больно. Очень больно!)

В полдень дети вернулись, чтобы помолиться, и привели с собой нескольких взрослых, явно жаждущих встретить обращенного в мусульманскую веру американца, который больше не был неверным. Мы молились Аллаху, стоя на коленях – в моем случае это было болезненно – на полу. Потом мы пожали друг другу руки, и я думаю, что афганцы приветствовали меня на своих молитвах. Конечно, я не говорил им, что быстренько помолился своему Богу, пока стоял на коленях, уважительно интересуясь, как он относится ко всему этому и могу ли я получить свое ружье в ближайшем будущем.

Все эти ребята вернулись обратно для вечерней молитвы в 17.00 и потом снова, после захода солнца. Малыши – мои первые друзья – должны были уйти спать сразу после молитвы, и я помню, как они все подошли и обняли меня, прежде чем уйти. Они еще не выучили фразы «До свидания» и «Спокойной ночи» и, когда уходили из комнаты, снова и снова повторяли первую выученную фразу на английском: «Привет, доктор Маркус».

Более старшим детям – уже подросткам – разрешили остаться и поговорить со мной какое-то время. Гулаб помогал им со мной общаться, и все мы разошлись друзьями. Вот только теперь я, видимо, начал заболевать и чувствовал себя довольно неприятно не только из-за боли в ранах, но словно у меня начался грипп или что похуже.

Когда дети, наконец, ушли, я удостоился визита самого старейшины деревни. Он принес мне хлеба, дал чистой воды, потом сел рядом, и мы разговаривали, наверное, часа три, как могли, на тему того, как можно добраться до американской базы. Было понятно, что я был проблемой для деревни. Угрозы от «Талибана» уже поступали, информируя жителей, насколько срочно для их же блага они должны сдать меня.

Старик сообщил об этом мне, но занял твердую позицию, что я был совсем не в форме, чтобы путешествовать, и что будет проще, если член пуштунского племени проделает пешком путь до большой базы США в Асадабаде и проинформирует командование о моем местонахождении. В то время я и подумать не мог, что он готовился совершить этот путь сам, около пятидесяти-шестидесяти километров в одиночку по горам.

Он попросил меня написать письмо, чтобы взять его в Асадабад. Я написал: «Этот человек дал мне приют и еду, и ему надо помочь во всем». У меня сложилось впечатление, что я вместе с ним отправлюсь в этот путь, вероятно, с эскортом и с несколькими людьми, которые помогут меня нести. Время выхода было назначено на 19.30, сразу после вечерних молитв.

Но я неправильно его понял. У старика и в мыслях не было путешествовать вместе со мной, сделав верный вывод, что я буду гораздо большей обузой на пути через горы, чем лежа здесь. Кроме того, если талибы узнают, что мы ушли, на нас очень легко будет устроить засаду. Я больше никогда его не видел, и мне не удалось поблагодарить его за доброту.

Я весь день и полночи ждал, когда он придет и заберет меня. Но, конечно, этого не произошло. Помню, что был сильно разочарован – и уже не в первый раз, – что не было обозначено четкого плана моей эвакуации.

На следующий вечер лидеры племени пришли в мою комнату и устроили собрание. Участники просто сели на пол и разговаривали, а еще вернули мне маленькую серебряную чашку, которая осталась в первом доме. Они налили мне несколько кружек чая масала, который здесь пьют и который, думаю, растет в низовьях гор. Церемония включала в себя сладкую конфету, которую ешь вприкуску с чаем. И вкус у нее был просто великолепный, особенно после моей вынужденной диеты из очень-очень-очень черствого плоского хлеба.

Гулаб оставался со мной все это время и был весел, как никогда. Но он также не мог, да и не стал бы, отвечать на мои вопросы о его отце и ближайших планах относительно меня. Думаю, что лидеры племени чувствовали, что для меня будет лучше этого не знать – эдакие секретные данные в стиле пуштунов. Работой старейшины было обеспечение информацией лишь на самом необходимом уровне. Я уже начал привыкать к тому, чтобы действовать без понимания основного плана, да и вообще без понимания чего-либо.

Большую часть вечера Гулаб потратил на попытки объяснить мне сложные связи, которые держат вместе пуштунские племена и «Аль-Каиду», все еще объединенную с талибской армией. США вот уже четыре года пытались очистить от всех них Афганистан, пока только с частичным успехом.

Казалось, что джихадисты железной хваткой удерживают преданность племен, используя весь спектр мафиозных тактик: иногда с помощью подарков, денег, иногда обещаниями защиты, а порой и прямыми угрозами. Правда же, однако, заключалась в том, что ни «Аль-Каида», ни «Талибан» не смогли бы функционировать без помощи пуштунских деревень.

И часто внутри местных сообществ есть молодые люди, которые симпатизируют воинственному менталитету глав «Талибана» и «Аль-Каиды», иногда в силу вступают и старые семейные узы. Детей, едва окончивших начальную школу (шутка, здесь нет начальных школ), приводят к головорезам, которые провозглашают перед ними, что будут сражаться против Американской армии до тех пор, пока никого не останется.

Я думаю, что для некоторых детей в этом есть нечто привлекательное. Увидеть этих потенциальных талибских рекрутов можно в любой из этих деревень. Я видел десятки мальчишек, совсем молодых, но у них было столько ненависти и жажды убийства в глазах. Боже, да один из этих маленьких ублюдков сидел на моей постели, подбадривая восьмерых вооруженных мужчин продолжать мои пытки. Мило. А ведь ему было не больше семнадцати.

Но у этой ситуации есть и другая сторона. В Сабрэе правил очень мудрый отец Гулаба. Здесь царили закон, порядок и дисциплина, даже в этой невероятно беззаконной земле. «Аль-Каида» владеет большими участками земли в провинции Кунар, которая была моим домом на протяжении вот уже трех месяцев. И все это преимущественно благодаря самой земле.

Я имею в виду: как можно установить национальное правительство в таком месте? Без дорог, без электричества, без почты, с минимальным количеством коммуникаций, где главной индустрией является козье молоко и опиум, водоснабжение обеспечивают горные ручьи, а все грузы доставляются с помощью гужевых повозок, включая тот же опиум. Это же просто нереально. Это никогда не произойдет.

Бойцы «Аль-Каиды» бродят здесь при свете дня и творят, что им в голову взбредет, до тех пор, пока не появляемся мы и не выгоняем их обратно через пакистанскую границу, где они и остаются минут на десять, а потом запускают следующий набег на афганские горы, которыми предки пуштунов владели веками.

Теперь же они преподносят все меньше подарков и все чаще запугивают мирных пастухов. «Талибан» – безжалостная группировка, ее члены обладают настоящим инстинктом убивать своих врагов, которые едва ли изменились за две тысячи лет. Талибы уже должны были к этому времени напугать до чертиков моего друга Гулаба и его отца, но ничего не получилось, во всяком случае, сейчас я этого не ощущал. Во всех жителях этой деревни есть нечто нерушимое: твердая решимость следовать древним законам пуштунов – законам, которые еще могут оказаться слишком сильными даже для «Талибана» и «Аль-Каиды».

Но пока я сидел в задымленной комнате одного из самых высоких домов Сабрэя, разговаривая с деревенским полицейским, мне казалось, что не оттуда ноги росли. До тех пор, пока США не решатся принять серьезные меры в поддержку избранного правительства и местных, в Кабуле в ближайшее время серьезных изменений не произойдет, как мне кажется. Их враг готов пойти на все ради победы, терроризировать собственный народ, если это необходимо, обращаться к варварским методам пыток и убийств, включая отрубание головы или разрубание на части.

Нам не разрешено сражаться с талибами на таких условиях. Да мы бы этого и не хотели. Однако мы можем драться и в более жестокой манере, перестать волноваться, все ли в мире нас любят. Если бы мы так и сделали, то, вероятно, уже через неделю выиграли бы все войны – и в Афганистане, и в Ираке.

Но нам этого делать не разрешено. И я думаю, что нам лучше начать привыкать к последствиям своих действий и позволить американским либералам вопить и критиковать нас, пока они не добьются абсолютного поражения. Я думаю, именно так называется, когда солдаты пакуют вещи и едут домой, когда войну, которая ведется по их собственным «цивилизованным» условиям, просто невозможно выиграть.

Мы выносливее, лучше натренированы, лучше организованы, у нас доступ к лучшему оружию, которому невозможно противостоять. Вооруженные силы США представляют собой самую великую боевую силу, которую когда-либо видел этот мир, но нам все продолжает противостоять шайка нелегальных бандитов, которые просто должны быть уничтожены.

Посмотрите на меня, на эту историю. Я беспомощен, изнурен пытками, ранен, избит, все мои лучшие приятели мертвы, и все потому, что мы боимся американских либералов, боимся сделать то, что необходимо, чтобы спасти свои жизни. Боимся гражданских судов США. У меня есть лишь один совет, надеюсь, стоящий: если не хотите вступать в войну, где все пойдет наперекосяк, где мирные жители иногда оказываются убитыми, где невинным людям иногда приходится умирать, тогда держитесь от нее, на хрен, подальше.

Потому что так и происходит. В любой войне, во всей мировой истории. Ужасная несправедливость царит в любом бою: всегда погибают те люди, которые просто не заслужили смерти. Вот что такое война. И если вы не можете с этим смириться, то лучше вообще не начинать.

А тем временем я застрял в доме и ждал появления старика, хотя он уже был за много километров от меня, в горах, начав свой путь длиной около пятидесяти километров в Асадабад. Один раз я вышел на улицу, пока никто не видел, и попытался его найти. Мне казалось, что он пропал. Даже тогда я и не смел мечтать о том, что старик пойдет в Асадабад один.

Я не мог сказать наверняка, но ощущал: что-то заставляет моих парней нервничать. И около десяти-одиннадцати часов в тот вечер мы ушли из дома. Они только принесли мне пресной воды и хлеба, который я тут же с благодарностью умял, и дали инструкции собираться и уходить. К тому времени моя нога стала немного лучше действовать: несмотря на то, что она дико болела, с посторонней помощью я все же мог ходить.

Мы с парнями прошли в темноте вниз, к другому дому, и сошли с дороги прямо на крышу. У нас с собой было нечто вроде простыни, и мы легли рядом для сохранения тепла. На улице было очень, очень холодно, но я думаю, что они подозревали какую-то опасность и знали, что мне нельзя было оставаться на старом месте. Может быть, они предполагали, что в деревне кто-то есть, или беспокоились, что кто-нибудь намекнул талибам о моем точном расположении. Так или иначе, афганцы не собирались испытывать судьбу. Если талибские стрелки ворвутся в дом, там они меня не найдут.

Я лежал здесь, на чертовой крыше, крепко зажатый между Гулабом и его другом, до смерти замерзший, но зато я находился в безопасности. И вновь я был удивлен абсолютной горной тишиной. В деревне Сабрай не было слышно ни единого звука, и западному жителю такое очень трудно представить.

Гулаб и его друг не издавали ни звука. Я едва слышал, как они дышат. Что бы мы ни делали, они всегда говорили мне «тс-с-с», даже если мне казалось, что я тих, как могила. Мир здесь, в горах, настолько тихий, что просто разрушает всю западную логику. Может быть, именно поэтому никто и никогда не завоевывал эти высокогорья афганских племен.

Всю ночь я то спал, то просыпался, и всю ночь мы пробыли здесь, на крыше. Один раз я посмел поменять позицию, и по реакции моих новых друзей вы бы подумали, что я включил пожарную сигнализацию. «Тс-с-с, доктор Маркус… Тихо!» Это лишь показывало, что они сильно нервничали из-за тихих убийц талибской армии.

На заре мы собрали вещи и вернулись в дом. Я хотел еще немного поспать, за окном с видом на нижнюю часть горы росло большое дерево, а на этом дереве жил самый громкий в мире петух. Этот говнюк мог разбудить целое кладбище. Ему было плевать на восход, на первые лучи и вообще на окружающую природу. Петух начинал завывать в полночь и не преставал до утра. Иногда я думал, что, если бы дело дошло до выбора, уничтожить Шармака или этого петуха, я бы запросто плюнул на Шармака.

Вожди племени вернулись снова около 7 утра, чтобы совершить раннюю утреннюю молитву в моей комнате. Конечно, я присоединился к ним, повторяя слоги, которые уже выучил. Потом, когда ушли взрослые, дверь открылась нараспашку, и целая ватага ребятишек внеслась внутрь, громко выкрикивая: «Привет, доктор Маркус!»

Они никогда не стучали, просто прибегали и обнимали меня. И это повторялось по несколько раз в течение дня. Сарава оставил медицинскую сумку в моей комнате, так что я обрабатывал их порезы и царапины, а они учили меня некоторым словам из своего языка. Эти дети были замечательными. Я никогда их не забуду.

К утру субботы, 2 июля, меня все еще мучила сильная боль: плечо, спина и нога часто болели так, что я едва не терял сознание. Гулаб это знал и послал одного старика из деревни ко мне. Он пришел с пластиковым мешочком, в котором лежал табачный опиум, напоминающий зеленое хлебное тесто. Дедушка дал мне мешок, я отщипнул немного смеси, положил за губу и ждал.

Потом случилось чудо. Боль отступила. Полностью. Я впервые в жизни попробовал наркотики, и мне это жутко понравилось! Опиум восстановил мои силы, освободил от боли. Я не чувствовал себя лучше с тех пор, как упал с горы. Я молился с мусульманами, стал поклонником местной травки, то есть понемногу начинал жить как афганский крестьянин. Уя, Гулаб, – не так ли?

Старик оставил пакет мне, и это помогло мне пережить следующие несколько часов и облегчить мои страдания сильнее, чем я могу выразить словами. Когда ты вытерпел за несколько дней очень много боли, от передышки испытываешь невероятное облегчение. Впервые в жизни я понял силу этого наркотика, которым «Талибан» и «Аль-Каида» пичкали террористов-смертников перед тем, как они уничтожали себя и всех в радиусе поражения бомбы.

В террористах-смертниках нет ничего героического. В большинстве своем это просто тупые дети с промытыми безумными мозгами.

Я видел, как вертолеты США летают над домом, где я находился – «Black Hawk 60» или «черные ястребы» и несколько «MH-47», словно в поисках чего-то. Надеюсь, что меня. Из того, что сказали талибы, я знал, что один из наших вертолетов был сбит, но, конечно, не знал, кто был на борту, и что еще восемь человек из моего отряда «Альфа» погибли, включая Шейна Паттона, Джеймса Саха и капитана Хили.

Я также не знал, что тела Майки, Дэнни и Акса еще не были найдены и что вертолеты кружили над горами, пытаясь найти следы четверых ребят, которых послали на операцию «Красные крылья», закончившуюся так ужасно. Экипажи вертолетов не знали, был ли кто-нибудь из нас жив. А дома телевидение и газеты колебались между определениями «мертвы» и «пропали», что сильнее накручивало рейтинги в тот день, я думаю. Но от этого в Восточном Техасе легче никому не стало, это я могу точно сказать.

В любом случае, когда я увидел эти вертолеты, то тут же выскочил на улицу. Я снял майку и стал махать ею над головой, крича: «Я здесь, парни! Я тут. Это я, Маркус! Сюда, ребята!»

Но они просто улетели, а я одинокой фигурой остался стоять рядом с домом, пытаясь нацепить обратно майку и спрашивая себя в очередной раз, прилетит ли еще кто-нибудь меня спасать.

С течением времени я понял всю запутанность ситуации для американской армии. Четыре «морских котика», сражаясь за свои жизни, в последнем сеансе связи доложили, что погибают в горах. С тех пор от нас четверых не поступало ни звука, ни знака, ни сигнала.

С военной точки зрения, было несколько вариантов развития событий. Первый – что все мы были уже мертвы. Второй – что все мы были всё еще живы. Третий – что еще были выжившие или хотя бы один выживший, вероятно, раненный, так что не мог уйти далеко. И приходилось искать его здесь, в высокогорной стране, где почти нет возможности безопасно приземлиться на любом воздушном транспорте.

Думаю, что последней возможностью было то, что нас взяли в заложники и что через время поступит либо записка с просьбой о выкупе – об огромной сумме наличных, или пленка, на которой мы были заключенными, а потом нас казнили.

Последний вариант был маловероятен, так как пропавшие были бойцами SEAL. Нас обычно не берут в заложники. Либо мы убиваем врага, либо враг убивает нас. «Морские котики» не поднимают руки вверх и не машут белыми флагами, и точка. Командование в Асадабаде и в Баграме это знало.

Они даже не ожидали записки от талибов с уведомлением, что офицеров SEAL поймали. Есть старый девиз «морских котиков»: «Никогда не считай, что товарищ мертв, до тех пор, пока не найдешь его тела». Все это знают.

Самый вероятный сценарий после того, что все были мертвы, что один или более бойцов из «Красных крыльев» были ранены, не имели средств коммуникации и не могли выйти на связь. Проблемой было нас обнаружить. Где мы находились? И как вообще нас можно найти?

Было ясно, что, раз талибы молчат, у них нет заключенных. Равно как и от пропавших «морских котиков» не было ничего слышно. Мертвы? Вероятно. Или ранены в бою, но все еще держатся в горах, вне досягаемости средств связи? По мере того как тянулись дни, это, должно быть, казалось все менее и менее возможным.

К тому времени Гулаб уже объяснил мне, что его отец ушел пешком один в Асадабад. Все мои надежды теперь были на мягкую поступь этого могущественного, но маленького старичка.