Глава 9
Оглушен, ранен, предположительно мертв

Даже в кромешной тьме ночи я чувствовал, что надо мной возвышается тень горы. Я почему-то думал, что могу ее разглядеть, словно некую злую силу, которая была темнее всего остального, чернее каменных склонов, на которые я оперся.

Мне предстоял долгий путь на вершину, и я должен был продвигаться боком, как речной краб, если хотел добраться туда. По моим подсчетам, этот путь займет у меня всю ночь, но каким-то образом мне необходимо подняться туда, на самый верх.

Для подобной стратегии было две основные причины. Первая: там, наверху, будет кусок ровной местности, и если дойдет до очередной битвы, моя ситуация будет лучше, чем здесь. Никто сверху на меня не нападет. У каждого «морского котика» больше шансов выиграть бой на плоской поверхности.

Второй причиной был сигнал о помощи. Ни один вертолет не мог безопасно приземлиться на эти крутые афганские скалы. Единственным подходящим местом для приземления «МН-47» внутри этой горной цепи было плоское поле в самом низу, где обитатели деревни выращивали злаки. Вот, собственно, и все.

Конечно, я не сумасшедший, чтобы околачиваться рядом с деревней. Я шел наверх, до густо заросшей и плоской местности, куда вертолет сможет добраться и откуда сможет улететь. Кроме того, радиосвязь там будет намного лучше. Я мог лишь надеяться, что американцы все еще обыскивают горы в поисках пропавших бойцов операции «Красные крылья».

Тем временем я думал, что умираю от жажды, и мое высушенное горло заставляло меня идти вперед, к воде и к безопасности. Итак, я сделал свой первый шаг, догадываясь, что мне придется взобраться где-то на 150 метров, если считать прямо вверх, и гораздо большее расстояние, проходя этот путь зигзагом, как и положено подниматься на гору.

В темноте я пошел вперед, двигаясь наверх. Я пристегнул ружье к ремню, чтобы у меня было две свободные руки для опоры, но едва мне удалось подняться на первые шесть метров, уходя немного вправо, я сильно поскользнулся. Это было страшно, ведь наклон подо мной был почти отвесный и шел ко дну долины.

В моем состоянии я, скорее всего, падения бы не пережил, но мне каким-то образом удалось пролететь всего лишь три метра. Потом я снова поднялся и опять начал нащупывать себе дорогу, стоя лицом к горе и судорожно хватаясь за все, что попадалось под руку. Потребовалась бы бензопила, чтобы отрезать меня от этой скалы. Я знал, что если упаду, то пролечу пару сотен метров и погибну от удара о землю. Это помогало сосредоточиться.

Я продолжал двигаться, в основном боком, хватался за камни, ветки и лианы – за что только можно было ухватиться. Время от времени из-под меня сыпались камни и ломались ветки, которые не выдерживали моего веса. Думаю, что шумел сильнее, чем армия талибов во время своих маневров. Я шел уже пару часов, и вдруг мне показалось, что сзади кто-то есть. Я говорю «показалось», потому что, когда действуешь в абсолютной темноте, не используя зрения вообще, все остальные чувства функционируют на пределе, особенно обоняние и слух. Не говоря уже о шестом чувстве, которое есть у козы, зебры и антилопы. Оно предупреждает травоядных животных о присутствии хищника.

Но я не был уязвимым. И уж точно не был травоядным. Но тогда я находился в самом центре среды обитания жутких хищников. Эти дикие головорезы и ублюдки были повсюду вокруг меня и, насколько я знал, приближались ко мне.

Я лег, прижался к камням и застыл, не двигаясь. Потом я снова услышал звук – отчетливый хруст сучка или ветки. По моим оценкам, он доносился сзади, с расстояния метров в двести. Мой слух был на пределе в этой невероятно тихой высокогорной местности. Я мог бы разобрать и пердеж козла за километр от меня.

И тут я услышал этот звук еще раз. Только не козла, а хруст ветки. Я был абсолютно уверен, что за мной кто-то идет. Черт! Луна еще не вышла, и я ничего не мог разглядеть. Но это не мог быть настоящий талиб. Они годами крали снаряжение у русских, а потом и у американцев. Вообще все, что у них было, они украли, кроме того, что купил для них бен Ладен. И в запасах у них определенно было несколько пар приборов ночного видения. В конце концов, русские были пионерами в оборудовании такого типа, и мы знали, что моджахеды многое украли у них, когда выгоняли Советскую армию из Афганистана.

Присутствие невидимого афганца для меня было очень плохой новостью и слабой поддержкой для остатков моей силы духа. Я думал, что меня преследовала целая группа убийц, способных меня видеть, хотя я их видеть не мог. Ну что ж, ситуация хреновая для любого солдата. Я решил двигаться дальше и надеяться, что по мне не откроют огонь. Когда доберусь до вершины, тогда и прищучу их. Как только увижу этих ублюдков. С первыми признаками зари я займу позицию под какими-нибудь кустами, где никто меня не сможет увидеть, и тогда разберусь со своими преследователями, как только они подойдут на расстояние выстрела. Однако я так хотел пить, что думал – умру прежде, чем наступит тот час.

Я испробовал уже все: ломал тонкие ветки и пытался высосать из них сок, обсасывал траву, когда находил ее, надеясь поймать несколько капель горной росы. Я даже пытался выжать свои носки, чтобы хоть вкус воды почувствовать. Нет ничего ужаснее смерти от жажды. Поверьте. Я это испытал.

Темнело все сильнее, но я начал различать звуки редких вертолетов над горами, обычно летающих довольно высоко. И когда я слышал этот звук рядом, то тут же включал свои огни и радиомаяк, пытаясь привлечь внимание, как мог – я все еще был ходячим сигналом тревоги. Но меня никто не слышал. Мне начинало казаться, что никто не верит, что я жив. И это была очень грустная мысль. Здесь вообще очень тяжело кого-либо найти, даже если на поиски в эти бесконечные горы отправить всю базу «Баграм». Но если к тому же все считают меня мертвым, это точно конец. Я испытывал чувство абсолютной безнадежности. Но хуже всего было то, что я ослаб, испытывал дикую боль и понял, наконец, что никогда не доберусь до вершины горы. Может быть, мне бы это и удалось, но левая нога, искалеченная взрывом той гранаты, не выдержала бы такого подъема. Я мог лишь продолжать бродить вправо-влево от горы, безуспешно бороться с отвесным уступом, спускаться, подниматься и надеяться, что у меня еще есть шанс. Я все еще истекал кровью и все еще не мог говорить. Но все прекрасно слышал. Я слышал своих преследователей, слышал, как они переговариваются между собой. Помню, еще подумал, что это очень странно, ведь обычно они движутся в абсолютной тишине. Помните пастухов? Я не слышал, как первый из них подошел, до тех пор, пока он не оказался всего в метре от меня. Они всегда передвигаются мягкой поступью, эти худые и маленькие люди без лишней ноши – даже без воды.

Когда афганцы путешествуют, они несут только свое оружие и патроны, больше ничего. Один парень несет воду на всех; второй – запасные патроны. Таким образом главные силы двигаются очень быстро, очень мягко. Они прирожденные охотники, могут найти след даже на самой сложной местности и выйти прямо на жертву.

Конечно, в том случае, если они преследуют одного из своих. Преследовать огромную стокилограммовую тушу, которая поскальзывается на каждом шагу, падает, ломает ветки и вызывает целые оползни из непрочной земли, как я – это, наверное, мечта афганских следопытов. Даже я понимал, что шансы оторваться от них приближались к нулю.

Может быть, эти переклички, которые я слышал, были ненастоящими командами. Может быть, это были взрывы сдержанного смеха над моими ужасными успехами в скалолазании. «Подождите, пока рассветет, – думал я, – наши шансы быстро станут равными». Это при условии, что они не застрелят меня первыми, еще в темноте.

Я продолжал огибать гору. Далеко внизу виднелся свет пары фонарей, и мне казалось, что я вижу мерцающее пламя огня. Должно быть, это был самый край долины, и теперь я хоть немного представлял, где находится ровная земля. На самом деле у меня было впечатление, что место, где я стоял, представляло собой плоскую поверхность, хотя это было не так. Я остановился на минутку, чтобы посмотреть вниз, в долину, в надежде приметить хоть какой-нибудь признак присутствия моих врагов, но я все еще не видел почти ничего, кроме фонарей и костра, и все это находилось внизу, в полутора километрах от меня.

Я еще раз собрал силы и шагнул вперед. За короткую долю секунды я понял, что шагнул в бездну. Просто упал с горы, и теперь летел по воздуху, а не катился по земле. Я упал на уступ с ужасающим стуком, от удара перехватило дыхание. Потом я покатился через поросль молодых деревьев, пытаясь зацепиться за что-нибудь и остановиться.

Но я двигался слишком быстро, еще и набирал скорость. Я беспомощно упал с очередного выступа скалы, который под конец выровнялся на несколько метров, и это позволило мне замедлить падение. Наконец я остановился на краю еще одной пропасти, которую скорее ощущал, чем видел. Я лежал, ловя ртом воздух, целых двадцать минут, до смерти испугавшись, что могу быть полностью парализован.

Но нет. Я мог стоять. И при мне все еще была винтовка, хотя стробоскоп где-то потерялся. Теперь предстояло вернуться туда, откуда я упал. Чем ниже расположение на этой горе, тем меньше у меня шансов на спасение. Надо идти вперед, так что пришлось снова подняться на ноги.

Я карабкался, поскальзывался и все равно полз еще два часа до тех пор, пока не вернулся примерно в ту точку, откуда сорвался. Теперь было около двух часов ночи, и я шел вверх уже довольно давно, может, шесть или семь часов. Боль становилась просто дьявольской, но я все еще чувствовал левую ногу, и это приносило небольшое облегчение.

Армия талибов все еще шла за мной. Их было хорошо слышно, и чем выше я взбирался, тем громче слышал, будто они ждали меня наверху. Теперь их было определенно больше, чем два часа назад. Они были повсюду, все больше и больше людей отправлялись на мои поиски, где-то метрах в семистах от меня начали лаять собаки. Я уже слышал шум ручья, в который приземлился вчера днем. На берегах его лежали тела моих друзей. Несмотря на дикую жажду, я не мог заставить себя пойти на поиски ледяного течения, несущегося вниз по скалам. Это была единственная вода на Земле, которую я не мог пить, вода из ручья, который протекал рядом с телами Майки, Дэнни и Акса. Надо найти другой источник.

Компаса у меня не было, только наручные часы, и пришлось осуществлять навигацию по звездам, которые, к счастью, вышли из-за тяжелых высоких облаков, теперь тающих на горизонте. Я нашел Большую Медведицу и проследил за длинным изгибом ее ковша до правого угла, где он загибается наверх, указывая прямо на путеводную звезду. Это Полярная звезда. Нас обучали этому еще в BUD/S.

Если повернуться лицом к ней и вытянуть левую руку под правильным углом, то в этой стороне, куда я направлялся, будет запад. Думаю, что в этот момент я страдал галлюцинациями: на меня навалилось очень странное чувство, когда не можешь отличить реальность от сна.

Как и большинство «морских котиков», я уже испытывал подобное раньше, под конец адской недели. Но сейчас я почти сходил с ума. Словно одинокое загнанное животное в дикой стране, я двигался вперед и пытался притвориться, что мои друзья все еще живы. Я придумал, что мы идем строем, что Дэнни карабкался справа от меня, Акс – слева, а Майки, выкрикивая указания, – сзади.

Я представлял, что они здесь, только увидеть их не мог. Думаю, я уже достиг предела своих сил, но продолжал напоминать себе об адской неделе. Я продолжал убеждать себя, что это была просто еще одна адская неделя. Я выдержал тогда, а значит, смогу выдержать и сейчас. Что бы ни приготовили для меня эти ублюдки, я могу с этим справиться. Я это переживу. Может быть, у меня уже шарики за ролики и заехали, но я все еще офицер SEAL. Не буду отрицать тот факт, что я постепенно терял присутствие духа. В какой-то момент мои преследователи притихли, а я внезапно набрел на большое дерево, под которым лежала пара больших бревен. Я заполз под одно из них и отдохнул немного – просто лежал на земле и испытывал к себе чертову жалость.

В голове снова и снова крутился один из стихов Тоби Кита, ставший классикой кантри и вестернов «Американский солдат». Помню, что лежал и тихо напевал слова, ту часть, где говорилось, что, возможно, я умру: «Я буду носить этот крест с честью»…

Я пел эти строки всю ночь. Даже не могу передать словами, сколько они для меня значили. Но могу точно сказать, что именно такие, казалось бы, жалкие вещи, как слова песни, могут придать сил и заставить двигаться вперед. Тем не менее факт оставался фактом: я понятия не имел, что мне делать дальше.

Мне пришло в голову, что я могу просто остаться здесь – это место станет моим последним рубежом. Но я быстро отказался от этой стратегии. В голове я все еще был верен последней просьбе Акса: «Останься в живых, Маркус. И скажи Синди, что я ее люблю». Да и чего хорошего я смогу сказать Синди Аксельсон, если меня разорвет на части на склонах этой Богом забытой горы? И кто тогда узнает, что сделали мои друзья? Как яростно и смело они сражались?! Нет. Теперь это было моей обязанностью. Я должен был выбраться и рассказать нашу историю.

Здесь было тепло и уютно, я очень устал, но жажда гнала меня вперед. Решил, что на фиг это все, подтянулся наверх и продолжил идти, спотыкаться, то есть использовать по назначению этот маленький клочок ровной земли. Было около шести утра, только начинало светать. Я знал, что через шесть часов солнце будет точно на юге, но здесь оно вставало настолько высоко, прямо над головой, что определять по нему направление было довольно сложно. Помню, я размышлял над тем, в какой жопе окажусь в следующий раз, как увижу дружественную Полярную звезду.

Почти тут же я оказался на тропинке, которая тянулась в моем направлении. По утоптанной земле я понял, что ею довольно часто пользовались, а значит, придется двигаться с большой осторожностью. Тропинки часто и почти неуклонно ведут к людям, так что довольно скоро я увидел в отдалении дом, даже, наверное, три или четыре дома. С этого расстояния было сложно сказать.

Моя первая мысль была о водопроводном кране или хотя бы о колодце. Если придется, я вломлюсь в одно из этих примитивных строений и избавлюсь от его жителей, а потом смогу промыть раны и попить. Но по мере приближения я увидел, что эти четыре дома расположены очень близко друг к другу. Чтобы добраться до воды, вероятно, надо будет убить человек двадцать, но для меня это было слишком. Я решил двигаться дальше в надежде в скором времени наткнуться на реку или горный ручей.

Но нет. Солнце стояло высоко, воздух становился все жарче. Я продолжал идти еще в течение четырех или пяти часов, а галлюцинации становились только сильнее. Я хотел спросить у Майки, что нам делать. Но рот и горло не слушались меня, я едва мог двигать пересохшим языком, который теперь накрепко прилип к нёбу. Я боялся, что если попытаюсь им двинуть, то оторву вместе с кожей. Даже не могу описать эти чувства. Мне срочно нужна была вода.

Каждая кость в теле молила об отдыхе, но я знал, что если остановлюсь, то усну, а потом умру. Я должен был продолжать двигаться. Это звучит несколько странно, но та жажда, которая меня мучила и почти убивала, была также огромной силой, двигавшей меня вперед на всем этом длинном и отчаянном пути.

Помню, я подумал, что так высоко в горах воды нет, и решил идти обратно вниз, на холмы, где ручей может водопадом течь из скалы, как обычно и бывает в горах. Высоко надо мной на высоких пиках гор все еще лежал снег. Он же должен таять, Господи помилуй! И вся растаявшая вода должна куда-то деваться. Мне только оставалось ее найти.

Я спустился на уровень пониже и оказался в великолепном зеленом лесу. Он был настолько красивым, что я подумал, что это может быть мираж. Здесь рос мягкий папоротник, почву устилала высокая зеленая трава, тенистые вечнозеленые деревья тянулись к небу, аромат сочной и бурной горной поросли стоял повсюду. Боже правый, где-то здесь, внизу, должна быть вода.

Я часто делал паузы, усиленно прислушиваясь, чтобы уловить звук бегущего ручья. Но вокруг стояла тишина, звенящая, беспощадная тишина высокогорья, не нарушенная звуком машин, и не было загрязненного воздуха, а на окружающем пейзаже – ни одного поворота бетонной дороги. Здесь нет ни автомобилей, ни тракторов, ни телевидения, ни радио, ни даже электричества. Ничего. Только природа – такая, какой она была уже тысячи лет в этих землях ужасающей красоты и яростной ненависти.

Не поймите меня неправильно. Склоны все еще были очень крутыми, я прокладывал себе дорогу через лес и через глубокие горные каньоны. Большую часть пути я просто полз на четвереньках, пытаясь хоть как-то облегчить боль в левой ноге. Честно говоря, я действительно думал, что уже почти погиб. Я был полон отчаяния, боялся просто потерять сознание и умолял Бога мне помочь.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня…

Это, конечно, Двадцать третий псалом (католический перевод. – Прим. перев.). Мы считаем его псалмом «морских котиков». Его повторяют на всех наших церковных службах, на всех похоронах. Слишком много у нас похорон. Так что я знаю его наизусть. И верю этим словам, что даже в смерти не буду покинут.

Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.

Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.

Вот и все, что тогда было у меня в душе – лишь горестный крик о помощи Господу, который был со мной, но чьи пути были для меня неисповедимы. Он спас меня от верной смерти, оружие все еще было при мне. Но я уже не знал, что мне делать, кроме как продолжать двигаться вперед.

Я сошел с тропы и снова поднялся наверх, направляясь к скалистым уступам. Напряженно вслушиваясь, я мечтал о воде, которая должна быть хоть где-то. Я повис на отвесном уступе, схватившись за дерево правой рукой и отталкиваясь от каменной поверхности скалы. Услышу ли я глухой звук горного ручья или мне судьбой предначертано умереть от жажды там, где ни один американец меня не найдет?

В голове я продолжал повторять Двадцать третий псалом, снова и снова, изо всех сил пытаясь не отключиться. Мне было страшно, я замерзал без укрытия и надлежащей одежды, но продолжал повторять:

Господь-Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего…

И тогда я впервые услышал звук воды. Я не мог в это поверить. Это был ручей, а может, и целый водопад далеко внизу, подо мной. Ошибиться я не мог. В чистом горном воздухе, среди этой ужасающий тишины, я отчетливо слышал звук быстро текущей воды. Теперь надо было найти спуск.

В этот момент я осознал, что хотя бы не умру от жажды, какие бы злоключения мне ни пришлось испытать после. Это был один из тех моментов, когда целая жизнь мелькает перед глазами. Я думал о своем доме, о маме, об отце, о моих братьях и друзьях. Знал ли кто-нибудь из них обо мне? Знали ли они, что случилось? Может быть, они уже считали меня погибшим. Может быть, кто-то сказал им, что я умер. И в эти проплывающие мимо секунды меня накрыло волной печали, разрывающей сердце, тяжелой печали от осознания того, как тяжело это будет пережить моей маме, той женщине, которая всегда говорила мне, что я – ее ангел.

Тогда я этого не знал, но узнал потом: все думали, что я погиб. Сейчас дома было раннее утро 29 июня, среда, и несколькими часами ранее в новостях сообщили, что разведгруппа из четырех «морских котиков», которая выполняла задание в северо-восточных горах Афганистана, убита в ходе проведения операции. Мое имя было в этом списке.

Наш телеканал, так же, как и остальные СМИ во всем мире, сообщил о крушении вертолета «MH-47» со всеми восемью офицерами SEAL и восемью членами 160-го авиационного полка сил специального назначения SOAR «Night Stalkers», что составляло в общей сложности двадцать погибших бойцов спецвойск. Это была самая худшая катастрофа спецопераций всех времен. Моя мама была убита горем.

К середине вечера вторника на ранчо начали стекаться люди – соседи, наши друзья и просто те, кто хотел быть рядом с моими мамой и папой на случай, если могли чем-нибудь помочь. Они приезжали на грузовиках, на машинах, на внедорожниках, множество близких и не очень семей, которые все говорили приблизительно одно и то же: «Мы хотим быть с вами». Передний двор главного дома теперь был похож на большую парковку. К полуночи приехало уже примерно семьдесят пять человек. Здесь присутствовали Эрик и Аарон Руни – представители семьи, владевшей одной из крупнейших строительных корпораций Восточного Техаса; Дэвид и Майкл Торнберри – местные ребята, занимавшиеся землей, скотом и нефтью, приехали вместе с отцом Джонатаном; Слим, Кевин, Кайл и Уэйд Олбрайт – мои друзья детства, студенты сельскохозяйственного колледжа.

Еще здесь были Джо Лорд, Энди Макги, Чизер, Биг Рун, мой брат Опи и наш общий друг Шон, Трэй Бейкер, Ларри Фирмин, Ричард Таннер и Бенни Уайли, тренер по силовым видам спорта из Техасского технологического университета в Лаббоке. Эти большие серьезные ребята когда-то учились со мной в одной школе.

Еще один местный строительный магнат, Скотт Уайтхэд, появился на пороге нашего дома. Мы его не знали, но он захотел приехать. Он оказал существенную поддержку моей матери и по сей день звонит ей ежедневно. Мастер-сержант Дэниел, удостоенный высших воинских наград армии США, приехал в полной воинской форме, постучался в парадную дверь и сказал моему отцу, что хочет чем-нибудь помочь, если может. Он все еще приезжает почти каждый день, чтобы удостовериться, что моя мама в порядке.

Конечно, мой брат-близнец Морган как можно быстрее приехал на ранчо, категорически отказываясь принять тот «факт», переданный в новостях, что я мертв. Второй мой брат, Скотти, добрался до дома первым, но, так как он не был моим близнецом, то знал лишь то, что ему сказали, а не то, что подсказывали телепатические волны. Скотти был почти в таком же отчаянии, как и мама.

Отец тут же полез в Интернет – проверить, не было ли более подробных новостей или какого-нибудь официального заявления из штаба SEAL на Гавайях, на моей домашней базе. Он нашел лишь подтверждение аварии с «MH-47» и упоминание о четырех бойцах SEAL, пропавших во время операции. Однако в газетах было написано о смерти всех четверых. Тогда, я думаю, он поверил в это. Вскоре после 2.00 часов ночи по техасскому времени «морские котики» начали приезжать на ранчо из Коронадо. Лейтенант Джо Джонс в сопровождении старшины Криса Готро приехали вместе со старшиной-боцманом, Тегом Гиллом – одним из самых сильных мужчин, которых я знаю. Лейтенант Дэвид Даффилд прибыл из Коронадо сразу после них вместе с Джоном Оуэнсом и Джереми Франклином. Лейтенант Джош Уинн и лейтенант Нэйтан Шумейкер приехали из Вирджинии-Бич. Старшина-артиллерист первого класса Джастин Питмэн проделал длинный путь из Флориды. Я должен заметить, что это не было запланированной акцией, никто ничего не организовывал. Все просто приезжали – незнакомцы вперемешку с друзьями, объединенные, я полагаю, общим горем невосполнимой потери.

Вместе с моей матерью и отцом у нас дома всех встречала могучая фигура Билли Шелтона. Никто и никогда раньше не видел, как он плачет. Так часто бывает с самыми суровыми мужчинами.

Командир Готро сразу же сказал моим родителям, что ему наплевать на то, что пишут в СМИ. Не было подтверждения, что хоть кто-нибудь из первоначальной команды «морских котиков», из тех четырех человек, мертв, хотя вероятность, что выжили не все, была крайне велика. Он знал о последнем звонке Майки: «Мои парни умирают тут». Но не было уверенности ни в чем. Он сказал маме не терять веру, сказал, что ни одного офицера SEAL нельзя считать мертвым до тех пор, пока не найдут его тело.

Потом приехал Морган и уверенно заявил, что я жив, и точка. Он говорил, что был в контакте со мной, что чувствовал мое присутствие. Может быть, я и ранен, но точно не мертв. «К черту всех, я знаю, что он не умер, – сказал он. – Если бы умер, я бы уже знал».

К тому времени уже 150 человек собралось на нашем переднем дворе, и местные шерифы поставили оцепление вокруг ранчо. Никто не мог попасть на нашу землю, не пройдя через эту охрану. Патрульные машины стояли вдоль широкой проселочной дороги, ведущей в дом. Некоторые офицеры находились внутри заграждения и молились со всеми на коротких службах, проведенных двумя священниками Военно-морского флота, которые прибыли из Коронадо рано утром. Думаю, просто на всякий случай.

Незадолго до пяти часов утра моя мама открыла входную дверь и увидела на пороге еще одного лейтенанта SEAL, Энди Хафелле, вместе с женой Кристиной. «Мы хотим помочь, чем сможем, – сказал Энди. – Мы только что приехали с Гавайев».

«С Гавайев! – сказала мама. – Это же за полмира от нас!»

«Маркус однажды спас мне жизнь, – сказал Энди. – Я должен был приехать. Я знаю, что надежда еще есть».

Не могу вам передать, что все это значило для моей мамы. Она колебалась где-то между слабой надеждой и полным отчаянием. Но мама говорит, что никогда не забудет Энди и тот длинный путь, который проделали они с Кристиной, чтобы быть с нашей семьей.

Это началось, я полагаю, просто с дружественных визитов соседей, потом стали появляться и более официальные лица из Войск специального назначения. Но в итоге все превратилось в целую демонстрацию. Никто не уезжал домой, гости просто оставались у нас и дежурили день за днем, ночь за ночью, целыми сутками молясь Богу и умоляя Его, чтобы я был жив.

Каждый раз, когда я задумываюсь над этим, меня поражает весь масштаб этого мероприятия, даже много месяцев спустя: столько любви, столько заботы, столько доброты отдали эти люди моим родителям. А задумываюсь я обо всем этом каждый день и все еще не до конца понимаю, как выразить свою благодарность. Могу лишь сказать: двери нашего дома открыты для всех и каждого из них, неважно, в какой час, в какой день, при каких обстоятельствах. До конца моей жизни.

Тем временем, повиснув на дереве и не зная о той демонстрации, которая все еще собиралась у меня дома, я слушал отдаленный шум воды. Я немного откинулся назад и раздумывал, как добраться до ручья, не погибнув в процессе. В этот момент меня подстрелил талибский снайпер.

Я почувствовал укол пули, вошедшей в мою плоть с задней части левого бедра. Боже, это было больно. Очень больно. От удара пули меня крутануло, я сделал полное сальто назад и тут же сорвался с этой долбаной горы. Тяжело приземлившись лицом вниз, я довольно сильно ударился, что, подозреваю, не слишком хорошо отразилось на моем разбитом носу, а из пореза на лбу снова начала капать кровь.

Потом я покатился вниз по крутому склону, набирая скорость и не имея возможности за что-либо ухватиться. Может быть, это и к лучшему, потому что эти талибские ублюдки открыли по мне серьезный огонь. Повсюду опять со свистом летали пули, врезаясь в землю вокруг меня, рикошетом отлетая от камней и дробя на щепки стволы деревьев. Боже правый, все снова было, как на скале Мерфи.

Но в движущуюся цель попасть гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, особенно если она летит с такой скоростью, как я, да еще петляет между скалами и деревьями. Талибы все так же промахивались. Наконец я остановился на более пологом склоне, и, конечно, мои преследователи спускались с гораздо менее бешеной скоростью. Это давало мне неплохое преимущество, и, к моему глубочайшему изумлению, сильно я не пострадал. Думаю, я просто пролетел мимо всех препятствий, да и земля подо мной была довольно мягкой и рыхлой. В руках я все еще держал ружье, что на тот момент казалось даже большим чудом, чем явление Девы Марии в Лурде.

Я пополз в укрытие, за дерево, и попытался оценить позицию врага. Видно мне было только одного парня, самого ближнего. Он стоял и целился в меня, окрикивая двух других, которые находились намного дальше, справа. Прежде чем я смог принять хоть какое-то решение, они оба снова открыли по мне огонь. Я не очень хорошо их разглядел, ведь они все еще были где-то в сотне метров вверх по скале и их скрывали деревья. Теперь проблема состояла в том, что я не мог нормально стоять, а значит, вряд ли смогу хорошо прицелиться. Так что я решил просто сбежать и пополз оттуда на четвереньках в поисках лучшей позиции, чтобы стрелять. Я двигался не быстро, но с постоянной скоростью, по ужасной земле, на пути возникали то холмы, то углубления. Это было не лучшее место для беглеца, особенно учитывая, что я не мог пройти вниз по оврагу и уж точно не мог спуститься по этим крутым склонам на четвереньках – я же не гребаный снежный барс.

Поэтому каждый раз, когда я добирался до небольших обрывов, приходилось намеренно падать вниз и надеяться на нормальное приземление. Иногда я катился, и это было довольно неприятно для моих ребер. Но я делал все возможное, чтобы меня опять не подстрелили в жопу.

Это продолжалось минут сорок пять: я полз, катился и падал, оставаясь впереди своих преследователей, набирая отрыв при падении вниз, потом опять теряя, и они подходили все ближе. И нигде на этом тяжелом пути вниз с горы я не нашел нормального места, чтобы ответить огнем талибам, которые охотились на меня. Пули продолжали лететь в мою сторону, а я продолжал двигаться. Но, наконец, я добрался до более пологого участка земли, на котором нашел большое скопление валунов. Я решил, что это будет моим последним рубежом. Или их. Или так, или иначе. Хотя я точно не знал, сколько человек за мной бежало.

Помню, как подумал: «А как отсюда бы выбрался Морган? Что бы сделал он?» Эта мысль придала мне силу, огромную силу моего старшего – аж на семь минут – брата. Я решил, что в этой ситуации он стал бы ждать до тех пор, пока не увидел бы белки диких глаз врагов. И действовал без ошибок. Так что я заполз за большой камень, проверил свой магазин, а потом отщелкнул предохранитель своего «Mark12». И ждал.

Я услышал, как талибы приближаются, но лишь когда они подобрались очень, очень близко. Они шли не все вместе, а рассредоточенно, и это было неприятно, потому что я не мог сосчитать их. Но теперь я мог разглядеть следопыта – парня, который буквально меня выслеживал, не пытаясь застрелить, у него даже не было ружья. Его работой было меня обнаружить, а потом позвать остальных, чтобы те меня застрелили. Наглый маленький придурок.

Но это по-афгански. Этот Шармак прекрасно раздавал должности. Один парень несет воду, другой дополнительные патроны, и снайперу не нужно тратить время, обыскивая землю. У них для этого есть специалист.

Но и без этого специалиста у талибов не было бы проблем в том, чтобы меня выследить, потому что я оставлял за собой огромный след, словно раненый гризли пропахивая землю и истекая кровью, струящейся из моего лба и бедра.

Я аккуратно двигался на четвереньках вокруг камня, теперь уже с поднятым ружьем, и прямо передо мной стоял талиб-следопыт, всего в трех метрах от меня – но он меня не увидел.

В это мгновение я выстрелил, оставил его лежать мертвым на своих же следах. Силой выстрела его опрокинуло на спину, а кровь толчками текла из его груди. Думаю, я попал ему прямо в сердце, и я услышал, как он упал на землю. Но одновременно с этим звуком я услышал и мягкие шаги преследовавшего меня стрелка. Я обернулся. Их было двое, прямо надо мной, в скалах. Они искали меня. На размышления была только доля секунды, потому что у обоих в руках были поднятые автоматы. Черт! Я мог убить одного, но не двоих.

Я потянулся к одной из гранат, вытащил чеку и бросил наверх, прямо в талибов. Думаю, они пару раз все-таки выстрелили, но не успели попасть, так как я нырнул назад, за камень. Это было очень близко, расстояние между нами составляло метра полтора. Теперь я просил Всевышнего, чтобы моя граната сработала – и она сработала, разорвав двух афганцев на куски, раздробив камень и послав в воздух целый вихрь из земли и песка. Я? Я просто держал голову как можно ниже и надеялся, что, Божьей милостью, больше талибов в округе не было. Как раз в это время я начал постепенно отключаться – не от взрыва гранаты, просто общая пелена заслонила мой разум. У меня в глазах искажалось все окружающее и, пока я лежал и ждал, что обломки камней перестанут падать с неба, начал чувствовать себя очень гадко. Кружилась голова, я был не уверен в своих действиях в таком шатком состоянии. Думаю, что провалялся некоторое время за скалой, прежде чем осмелился вылезти, все еще ползком. Я пытался оглядеться и понять, не шли ли за мной талибы. Но теперь все было тихо.

Естественно, мне надо было убираться отсюда, потому что взрыв от гранаты должен был привлечь чье-нибудь внимание. Я посидел еще несколько минут, наслаждаясь тишиной и размышляя над ситуацией. И в итоге достиг такого заключения, что мне снова нужно научиться сражаться – только не как боец SEAL, а как скрытный афганский горец. По крайней мере, если я планирую остаться в живых.

Последний час научил меня нескольким важным урокам, и самый главный из них – я должен научиться сражаться в одиночестве, а это прямая противоположность всего, чему меня учили. «Морские котики», как вы знаете, сражаются только в команде, и каждый полагается полностью на товарищей, которые выполняют свои обязанности. Именно так мы и действуем, деремся как один в команде из четырех, десяти или даже двадцати, но всегда как одна единица, как один мозг, как одна сущность. Мы всегда почти инстинктивно оказываем огневую поддержку, всегда прикрываем, всегда двигаемся, чтобы закрыть пробел в обороне или проложить путь. Вот что делает нас великими.

Но здесь, наверху, когда за мной одним охотятся целые полчища врагов, начинается абсолютно другая игра. И сначала я должен был научиться двигаться, как афганские горцы, украдкой, оставаясь невидимым, не издавая ни звука, не оставляя следов. Конечно, мы учились всему этому уже давно, в Калифорнии, но не оттачивали до такой степени, которая необходима здесь против местных убийц, которые двигаются даже более тихо, и они еще более невидимы, чем мы. И то, что приходилось ползти на четвереньках, только ухудшало ситуацию. Я должен был сконцентрироваться, принять правильную огневую позицию, прежде чем атакую врага. Я должен был экономить патроны и постараться оставаться подальше от зорких глаз горцев и не выдать себя, блуждая туда-сюда, как раненый гризли, как вел себя раньше.

Я пообещал себе, что когда в следующий раз придется ударить по врагу, то сделаю это с обычной смертельной точностью «морского котика», но еще всегда буду обеспечивать элемент неожиданности. Благодаря таким тактикам многие безжалостные сволочи неизменно выигрывают в конфликтах – такие как моджахеды, «Аль-Каида» и с этих пор я.

Я снова поднял себя на четвереньки и внимательно прислушался, словно гончая собака, поворачивая голову по ветру. Ничего. Ни единого звука. Может быть, талибы сдались или считали, что более вероятно, что я мертв. В любом случае пришло время сматываться отсюда.

Мое ружье было пристегнуто к поясу, и я начал двигаться на запад, к воде. Ручей все равно находился гораздо ниже моего уровня, и так как я пытался избежать еще одного падения вниз с этой чертовой горы, мне пришлось зигзагом идти вниз по крутому склону до тех пор, пока не нашел воду.

Я давно потерял счет пройденному расстоянию, но казалось, что я продвинулся уже на пять или шесть километров. Я полз, потом отдыхал, молился, надеялся, старался держаться изо всех сил, так же, как на адской неделе. Думаю, что терял сознание два или три раза. Но наконец я услышал звук целого водопада, слышал шипение воды, льющейся с высокой скалы в глубокий бассейн под полуденным солнцем и текущей дальше вниз быстрым потоком.

Как-то я оказался прямо сверху водопада, может быть, метрах в семи над истоком. Это было прекрасно: солнце блестело на поверхности воды, вокруг ручья, на деревьях, на горе и стояло высоко над долиной, на краю которой примостилась афганская деревня, далеко-далеко внизу, где-то в полутора километрах. Впервые с тех пор, как началась битва, никто не охотился за мной, не пытался выследить. Я ничего не слышал, никого не видел, все казалось спокойным. Едва ли за мной шла разведывательная группа: если кто-то крался бы позади меня, я бы это услышал, поверьте. Может быть, я еще и не двигался сам как горец, но мой слух теперь стал очень чутким, так что хотя бы услышать его точно смог бы.

Я так долго пробыл без воды, но решил, что еще полминуты ничего не решат, и поэтому вытащил прицел, чтобы взглянуть вниз на деревню c этой великолепной выигрышной точки. Подтянувшись наверх, я держался за скалу левой рукой и лежал прямо над водой.

Вид отсюда был великолепный: я отлично видел деревню, верхние дома, словно приросшие к горе, построенные прямо по склону скалы ребятами, которые, очевидно, были мастерами своего дела. Это было похоже на картинку из детской книжки, на домики злой ведьмы – пряничные домики на большой конфетной горе.

Я отложил прицел и, боясь даже посмотреть на состояние левой ноги, шагнул вперед, чтобы найти склон, по которому можно было скатиться на спине в ожидающий меня внизу ледяной бассейн. И тут моя левая нога окончательно отказала. Вероятно, это случилось из-за раны в бедре, или, может быть, из-за осколков от взрыва, или просто сухожилия больше не могли выдерживать большей нагрузки. Но моя левая нога подогнулась, и я опрокинулся вперед.

Я крутанулся и упал вниз, вперед головой, проскальзывая по мягкой земле, по глине и песку, быстро набирая скорость, подняв ноги в воздух, иногда я пытался опускать носки моих ботинок в землю, искал опору для ног, мне пригодился бы любой уступ. Я пронесся мимо нижней запруды и продолжал падать дальше. Даже представить себе не могу, с какой скоростью я несся, и я видел, что путь до подножия предстоит неблизкий, но не мог остановиться. Впереди я приметил молодое деревце и ринулся к нему головой вперед, когда пролетал мимо, все еще пытаясь схватиться за что-нибудь, что могло замедлить падение. Мои пальцы сомкнулись на тонком, упругом стебле, и я попытался вытянуть себя руками, но летел слишком быстро, в итоге получилось лишь перевернуться на спину. На короткий момент я подумал, что умер.

Но разницы было мало: живое или мертвое, мое избитое тело просто продолжало лететь еще почти триста метров. Потом склон горы немного свернул, и я улетел за ним, проскользив еще пятьдесят метров до подножия этого откоса. Я приземлился в груду камней и чувствовал себя так, словно переломал все кости. У меня опять перехватило дыхание, кровь струйкой текла вниз по лицу из пореза на лбу, да и в общем я чувствовал себя настолько жалко, насколько это возможно.

Вы, вероятно, в это не поверите, но мое ружье снова лежало рядом, и снова от смерти меня спасла жажда. Вместо того чтобы просто лежать в полуденном солнце и истекать кровью, я думал о воде, которая теперь находилась высоко надо мной. По крайней мере, я проскочил мимо нее несколько мгновений назад.

Теперь я либо должен вскарабкаться обратно, либо умереть. Так что я взял ружье и начал опять подниматься к воде, которая должна была восстановить мои силы. Я карабкался и соскальзывал по осыпающемуся склону и уверен, что к этому моменту вы действительно поняли, насколько ужасно я лазил по скалам. Я могу лишь защититься тем, что наклон был невероятно крутой, пусть не совсем отвесный, но почти. Хорошему скалолазу, вероятно, понадобилась бы полная экипировка, чтобы взобраться по нему.

Лично я не уверен, что€ у меня получалось хуже – подниматься вверх или падать вниз. До воды теперь было около 600 метров. Этот подъем занял у меня еще два часа. Я два раза терял сознание, и когда я добрался до ручья, сунул туда голову, просто чтобы освободить от грязи язык и горло. Потом я умыл горящее лицо, очистил глубокую рану под волосами и попытался смыть кровь сзади с ноги. Я не мог понять, осталась ли внутри пуля снайпера или нет.

Единственное, что я понимал, – мне нужно хорошенько напиться воды, потом попытаться привлечь внимание вертолетов и добраться до больницы. В противном случае я считал, что не смогу выжить. Я решил продвинуться вверх на несколько метров, туда, где вода стекала со скалы и где образовалась небольшая заводь. Я опустил в нее голову и пил. Это была самая вкусная вода, которую я когда-либо пробовал.

Только начав наслаждаться этой роскошью, я заметил, что прямо надо мной стоят три парня, и двое из них – с автоматами в руках. На какую-то секунду я подумал, что у меня галлюцинации. Я остановился. Помню, как начал говорить сам с собой, просто бурчать что-то невнятное, колеблясь между реальностью и сном.

Потом до меня дошло, что один из них что-то мне кричал. Наверное, я должен был понять, что именно, но в моем состоянии полузабытья воспринять его слова у меня не получалось. Я напоминал смертельно раненное животное, готовое драться до конца. Тогда я ничего не понимал – ни протянутую руку дружбы, ни человеческого сострадания. Единственное чувство, на которое я мог реагировать, была угроза. Все вокруг было угрозой. Загнанный в угол. Испуганный. Внезапно в ужасе от надвигающейся смерти. Готовый наброситься на кого угодно. Все это был я.

Единственная мысль мелькала в голове: «Я убью этих парней, только дайте шанс». Я откатился от озерка и поднял ружье в огневую позицию. Потом я начал уползать за камни, все время ожидая, что залп пуль из автоматов полетит прямо в меня и, наконец, прикончит.

Но я решил, что выбора у меня нет. Я должен был рискнуть быть убитым этими парнями, чтобы иметь возможность стрелять в ответ. Я смутно помню, что этот первый дикарь все еще кричал на меня во все горло, в прямом смысле орал. Какую бы хрень он там ни нес, она казалась незначимой. Но звучала его речь так, словно он был разъяренным отцом одного из афганских юношей, которых убили на поле боя люди из 10-й роты SEAL. Может быть, даже я.

Я двигался медленно, превозмогая ужасную боль, почти вслепую, к большим камням наверху, и тут у меня в мыслях промелькнуло, что если бы эти парни действительно хотели меня пристрелить, то уже давно бы это сделали. По сути, они могли убить меня в любую секунду. Но я слишком долго убегал от талибов. Все, о чем я мог думать, – это прикрытие и хорошая позиция, с которой можно было ударить в ответ.

Я щелкнул предохранителем на ружье и продолжал ползти, прямо в угол, окруженный огромными валунами со всех сторон. Это был он. Последний рубеж Маркуса. Очень медленно я наполовину откатился, наполовину развернулся, чтобы снова столкнуться лицом к лицу с моим врагом. Вот только мои враги разошлись по разным углам. Три парня как-то оказались передо мной, окружили меня: один слева, один справа и один стоял посередине. «Боже, – подумал я, – у меня осталась только одна граната». Это проблема. Большая проблема.

Потом я заметил, что у меня есть проблема посерьезнее – она показалась на открытой части горы. Ко мне приближались еще три парня с автоматами, перекинутыми за спину. Они слишком широко разошлись и каким-то образом забрались вверх по склону и расположились позади меня. Никто не стрелял. Я поднял ружье и навел его на человека, который до сих пор кричал на меня. Я попытался взять его на мушку, но он быстро спрятался за большим деревом, и в итоге я целился в пустоту.

Перевернувшись на живот, я попытался оценить расположение остальных, но кровь из раны на лбу все еще стекала по лицу, мешая обзору. Кровь струилась из ноги и окрашивала глину под ней в красный цвет. Я не понимал, какого черта происходит, кроме того, что я был на какой-то битве, которую, очевидно, скоро проиграю. Вторая тройка парней легко и быстро спускалась сверху, к камням позади меня.

Человек, прятавшийся за деревом, теперь снова вышел на открытый участок и все еще кричал что-то, стоя с опущенным автоматом в руках. Я догадался, что он требует моей капитуляции. Но даже этого я сделать не мог. Лишь знал, что мне отчаянно нужна помощь или я умру от потери крови. А потом я сделал то, о чем никогда не думал за все годы службы. Я опустил винтовку. Побежден. У меня в глазах все начало вращаться, и я боролся со слабостью, чтобы снова не отключиться.

Теперь, лежа в грязи, истекая кровью и все еще крепко держа ружье, я не совсем сдался, но уже был не в силах сражаться. Я был на грани, мое сознание отказывалось воспринимать реальность, и я все пытался понять, что кричал мне афганец.

«Америка! Хорошо! Хорошо!»

До меня, наконец, дошло. Эти ребята не хотели причинить мне вреда. Они просто на меня наткнулись. Они не преследовали меня, у них не было намерений меня убивать. Из-за последней пары дней я был к подобной ситуации не готов. Но мысль о вчерашних пастухах все еще ясно горела в моей голове.

– Талибы? – спросил я. – Вы талибы?

– Нет «Талибан»! – крикнул человек, который, как я заключил, был у них главным. Он провел боковой частью ладони по горлу, еще раз сказав: «Нет «Талибан»!»

Это выглядело очень похоже на сигнал, означающий: «Смерть «Талибану». Определенно, он показывал, что не является одним из них и даже не сочувствует им. Я попытался вспомнить, говорили ли пастухи «нет «Талибан». И был почти уверен, что нет. Сейчас все было по-другому. Но я все еще был запутан, не уверен, ослаблен и продолжал спрашивать: «Талибан»? «Талибан»?»

«Нет! Нет! Нет «Талибан!»

Думаю, всего несколько минут назад меня бы это устроило, прежде мыслей о Последнем Рубеже Майки и так далее. Но теперь у меня началось помутнение рассудка. Я видел, как их предводитель подходит ко мне. Он улыбнулся и сказал, что его зовут Сарава. Он был деревенским врачом лет тридцати – тридцати пяти, довольно крупным для афганца, с высоким лбом. Он немного говорил на ломаном английском. Помню, я еще подумал, что он не кажется похожим на доктора, во всяком случае, не здесь, на краю горы. Он больше походил на следопыта.

Но что-то в нем было такое… Он не был похож на члена «Аль-Каиды». Я видел уже целую уйму талибов, а он был ни капельки не похож ни на одного из них. В его глазах не было надменности или ненависти. Если бы он не был одет, как главарь бандитов из фильма «Убийство в Хайберском перевале», он мог бы быть и американским профессором университета, державшим путь на мирный съезд.

Он поднял свою свободную белую майку, чтобы показать, что под ней не было пистолета или ножа. Потом он раскинул руки широко перед собой, думаю, в качестве знака «Я здесь как друг».

У меня не было другого выхода – только довериться ему. «Мне нужна помощь, – сказал я, делая ударение на фразе, которая должна была подчеркнуть и без того очевидное. – Больница, вода».

– Хах? – сказал Сарава.

– Вода, – я повторил. – Мне нужна вода.

– Хах? – снова сказал Сарава.

– Вода, – крикнул я, указывая на озерцо.

– Ааа! – вскрикнул он. – Гидрат!

Я не мог сдержать тихого смеха. Гидрат! Кто этот сумасшедший дикарь, понимающий только длинные слова? Сарава подозвал парня с бутылкой. Думаю, он наполнил ее свежей водой из ручья. Афганец отдал ее мне, и я выпил аж две большие бутылки.

– Гидрат, – сказал Сарава.

– Ты правильно понял, друг, – кивнул я.

Дальше мы стали вести беседы на универсальном языке, который используется, когда никто не знает ни слова из родного языка своего собеседника.

– Я ранен, – сказал я и указал на свою рану, из которой так и не переставала течь кровь.

Он осмотрел ее и строго кивнул, будто подтверждая, что мне очень нужна медицинская помощь. Только небесам было известно, насколько сильно нога будет поражена инфекцией. Грязь, пыль и глина, которыми я заткнул дыры, ничего хорошего не сулили.

Я сказал, что тоже доктор, надеясь, что это может как-то мне помочь. Я прекрасно понимал, какое возмездие ждет не подчинявшуюся талибам деревню, укрывающую американского беглого солдата, и молился о том, чтобы они не оставили меня здесь.

Как же мне теперь было жаль, что моя аптечка потерялась на горе, когда мы падали с Майки, Аксом и Дэнни. В любом случае, Сарава, казалось, верил, что я доктор, хоть он вроде бы и знал, откуда я пришел. С помощью жестов и очень немногочисленных слов он сообщил мне, что знал все о перестрелке в горах. И он все продолжал указывать прямо на меня, словно в подтверждение того, что я был одним из сражавшихся.

Их местный телеграф, из кустов, должно быть, фантастический. Здесь не было никаких средств быстрой коммуникации – ни телефонов, ни машин, ничего. Только пастухи, бродящие по горам, передавали друг другу необходимую информацию. Этот Сарава, вероятно, находился за много километров от места действия, сейчас рассказывал мне о битве, в которой я сражался еще вчера.

Он одобрительно похлопал меня по плечу, а потом удалился для совещания со своими друзьями из деревни, пока я говорил с другим парнем.

У него был только один вопрос, но он никак не мог задать его, пытаясь связать несколько английских слов так, чтобы было понятно. В конце концов, я понял, что он хотел узнать: «Это вы те сумасшедшие, которые упали с горы? Очень далеко. Очень быстро. Очень смешно. Вся моя деревня видела. Очень хорошая шутка. Ха! Ха! Ха!»

Боже правый! Ой, то есть Мухаммед! Или Аллах! Кто здесь у них главный. Этот парень действительно был из деревни пряничных домиков.

Сарава вернулся. Мне дали еще воды. Он снова осмотрел мою рану. Афганец нахмурился. Но у него были гораздо более важные вещи для обсуждения, чем состояние моей задницы.

Я, конечно, этого не понимал. Но решение, которое принимали Сарава и его друзья, предполагало большую ответственность и, вероятно, влекло за собой серьезные последствия. Они решали, брать ли меня с собой в деревню. Помогать ли мне, давать ли приют и хлеб. И что самое главное – защищать ли меня.

Эти люди были пуштунами. Большинство воинов, которые сражались под знаменем бывших правителей Афганистана, и немалое количество бойцов «Аль-Каиды» бен Ладена были членами этого строгого и древнего племени. В Афганистане жили почти тринадцать миллионов пуштунов.

Стальное сердце талибанской секты, его железная решительность и смертельная ненависть к неверным – это наследие пуштунов. Они были основой этой злобной маленькой армии. Талибам удается передвигаться по этим горам только с неофициального одобрения и разрешения пуштунов, которые также предоставляют этим террористам еду и кров. Два сообщества – суровые воины и мирное население гор – всегда были неизменно связаны воедино. Моджахеды, в свое время воевавшие с русскими, тоже были в основном пуштунами.

И неважно, что они «нет «Талибан». Я знал, откуда они родом. Эти парни могли быть миролюбивыми деревенскими жителями на поверхности, но племенные и кровные связи были для них нерушимы. Столкнувшись с яростной талибской армией, требующей голову вооруженного американца, вы поняли бы, что жизнь этого солдата не стоит и кусочка козьего дерьма.

И все же кое о чем я не знал. Это «локхай варкавал» – часть исторического племенного закона «Пуштунвали», изложенная в главе про гостеприимство. Буквальный перевод – «передать горшок».

Я уже упоминал о нем вкратце, когда описывал происхождение пуштунов и «Талибана». Но на самом деле этот закон важен именно в этой части. Именно в этом контексте. Именно сейчас, когда я лежу на земле, умирая от потери крови, дикари обсуждают мою судьбу.

Для американца, особенно учитывая, в каком ужасном состоянии я был, принять решение о помощи раненому, возможно, умирающему человеку, довольно легко. Ты просто стараешься помочь, чем можешь. Для этих ребят такое решение несло с собой несколько обременительных аспектов. «Локхай» означает не только предоставление заботы и приюта, он означает неразрывное обязательство защищать раненого человека, даже если придется умереть. И умереть придется в таком случае не только главному вождю или семье, которая приняла первоначальное решение приютить беглеца. Это означало смерть всей, на фиг, деревни!

«Локхай» означает, что жители целой деревни будут сражаться до последнего, связанные правилами чести защищать того человека, которого они пригласили в дом и который пользовался их гостеприимством. И когда ситуация накалится, болтать об этом будет уже поздно. Передумать уже не получится, и это даже не обсуждается.

Так что пока я лежал на земле и думал, что эти жестокие бессердечные ублюдки собираются оставить меня здесь умирать, они на самом деле обсуждали вопрос жизни и смерти гораздо большего количества людей. Те, о ком они беспокоились, никак не относились ко мне. Это было очень серьезно и очень великодушно. Без фигни.

На тот момент я лишь знал, что они решали, пустить ли мне в голову пулю и тем самым избавиться от большого количества проблем, или нет. К тому времени я уже начал отключаться и едва понимал происходящее, так что для меня различие было минимальным. Сарава все еще говорил. Конечно, мне приходило в голову, что эти люди могут быть, как и те пастухи, верными шпионами «Талибана». Они легко могли отнести меня в деревню, а потом послать самых быстрых гонцов и оповестить местных командиров о моем местонахождении, так, чтобы они могли забрать меня и казнить в любое время.

Я страстно желал, чтобы это было не так. И хотя мне казалось, что Сарава был хорошим человеком, на самом деле я не знал правду – при таких обстоятельствах нельзя быть до конца уверенным ни в чем. В любом случае, теперь я не мог ничего поделать, разве что перестрелять их всех, и тогда у меня было бы совсем немного шансов убраться отсюда. Ведь я едва мог двигаться.

Так что я просто ждал приговора, не переставая размышлять: «Что бы сделал Морган? Есть ли выход из этой ситуации? Каким будет правильное военное решение? Есть ли вообще у меня варианты?» Я их не видел. Лучший вариант остаться в живых – попытаться подружиться с Саравой и как-то втереться в доверие к его друзьям.

Несвязные мысли кружились у меня в голове. Что они думают насчет всех этих смертей в горах? Что, если эти ребята потеряли сыновей, братьев, отцов или кузенов в битвах против «морских котиков»? Что они будут чувствовать ко мне, к вооруженному члену Вооруженных сил США? Ведь я участвовал в сражениях, я пытался вытеснить афганцев с их собственных земель!

У меня не было ответов на эти вопросы, да и как я мог узнать, о чем они думают. Но я знал: ничем хорошим это не кончится.

Сарава вернулся. Он резко приказал двум людям поднять меня, и один взял меня под руки, чтобы поддержать и поднять с земли, а второй схватился за ноги.

Пока они ко мне подходили, я достал последнюю гранату и аккуратно вытащил чеку, то есть привел эту маленькую штучку в боевую готовность. Я держал ее в одной руке, прижатой к груди. Казалось, парни этого не заметили. Я решил: если они попытаются меня казнить, связать или пригласить своих талибских коллег, то я брошу эту штуку на землю и заберу эту ватагу с собой на тот свет.

Но они меня подняли. Мы начали медленно двигаться к деревне. Я не понимал их решения тогда и не понимаю сейчас, но это был серьезный переломный момент для меня с тех пор, как впервые началась битва за выступ Мерфи. Эти дружелюбные пуштунские дикари решили удостоить меня традиции локхай. Теперь они обязаны были защищать меня против «Талибана» до тех пор, пока ни один из них не останется в живых.