#18. Тропою детских грез

В голове Леверна ключом били воспоминания – коридоры, которые он старался забыть, туннелем вели его мысли к прошлому, не позволяя свернуть с ненавистной дороги. Он вел Аля к своим старым покоям, с трудом понимая, куда следует, а в ушах эхом проносились фразы, сказанные в этих стенах тогда еще юному наследнику:

Тысячи раз одни и те же фразы разным словами, но с неизменным смыслом – каждый раз перед ним закрывали двери, и младший отпрыск Флоресов оставался один.

К девяти годам Леверн твердо выучил одно: родители – прежде всего миледи и милорд, главы рода, и только после десятка титулов и обязанностей его мать и отец. К последнему своему долгу Флоресы относились равнодушно – их времени хватало только на Маркуса, которому предстояло по праву первенства возглавить большое семейство. Он был их чудом, гением, единственным, на кого возлагались надежды, – ни младшие сестры, ни Леверн не рассматривались как необходимое вложение родительской любви. Для их воспитания всегда была армия слуг и учителей, и занятые родители считали внимание чужих людей к своим отпрыскам в полной мере достаточным. Возможно, Фелицию, в ту пору совсем юную и мечтательную, это устраивало – девочка жила в мире грез, где царствовало искусство. Но Леверн остро ощущал недостаток родительской любви, не понимая, почему его обделяют.

Смирение так или иначе пришло, и вскоре маленький мальчик уже не ломился в закрытые двери, а равнодушно проходил мимо, тая под сердцем злобу. Миру он являл равнодушие, правой рукой которого стала надменность. Слуги содрогались ото льда во взгляде девятилетнего мальчишки, про себя пророча ему в будущем характер чудовища. Что было бы, не встреть в ту пору озлобленный на весь мир Леверн Альваха, он не знал и знать не желал. Жизнь подарила ему друга, а следом и семью, к которой все чаще сбегал нуждающийся в любви и уюте мальчишка, сумевший уберечь сердце от холода в родном доме.

Альвах шел за Леверном следом, считая его шаги – тридцать пять с последнего поворота и еще семь до следующего. Это успокаивало и позволяло контролировать крепшее осознание – он видел десятки вариантов развития событий и, к собственному ужасу, был готов к каждому из них. Принятие, которое давалось ему легко, порой пугало – то ли совесть как таковая ему неведома, то ли слишком легко она соглашалась с его решениями.

Леверн, игнорируя удивленные возгласы прислуги, встречающейся на пути, ногой толкнул дверь в комнату, когда-то бывшую в его распоряжении. Внутри уже был зажжен подсвечник, а окно кем-то приглашающе открыто; Маркус словно лично предлагал брату попробовать удачи в прыжке со второго этажа, надеясь, что он хотя бы ногу сломает.

– Ублюдок, – прошипел Леверн, пиная подвернувшуюся резную табуретку. Вошедшая следом за гостями молчаливая служанка тут же исчезла – это Альвах, помахивая рукой, предупредил девушку, что к господину сейчас лучше не соваться. Туда же последовал и лекарь, которого в нелестных выражениях выпроводил сам Леверн. Помощь от кого-либо в этом доме он собирался принимать в последнюю очередь. Стянув порванную рубаху, рыцарь не сдержал сдавленного вздоха – под запачканной чужой кровью тканью обнаружилась рана, о которой он успел забыть. Всматриваясь в остатки рубахи, Леверн обратился к другу, заставив того внутренне сжаться:

– Легко мы отсюда не выберемся. Маркус не влюбленная барышня, просто так ничего не делает. Ему от нас что-то нужно, и как только этот высокомерный осел получит желаемое, сдаст нас с потрохами Габору. Поэтому, мой друг, – Леверн оторвал взгляд от пятен крови на одежде и посмотрел на Альваха, – чем ты думал?

В его словах уже не было укора. Аль запоздало понял, что рыцарь устал не меньше его – такое спонтанное прибытие в отчий дом, который его друг планировал игнорировать весь остаток жизни, подкосило его не меньше пройденной битвы.

Альвах, секунду помедлив, положил руку на плечо Леверна.

«Принцесса», – прочитал по его губам Леверн, а после насмешливо выдохнул, пряча лицо в руках.

– Ты такой верный, Аль, – простонал он и устало упал на ближайший стул. – Вылезет нам боком твоя преданность, вот увидишь.

Дверь открылась, и последние слова были произнесены под аккомпанемент сквозняка. Темный силуэт, выделяющийся на фоне освещенного свечами коридора, принадлежал Фелиции. Она не спешила начинать разговор – женщина не была уверена, что сможет найти общий язык с младшим братом, который шесть лет назад исчез из ее жизни. Но, увидев раны на его теле, она не сдержалась:

– Лекарь тебя кусать не будет, Леверн. Позволь себя осмотреть и дай возможность вылечить своего напарника.

– Где Клер?

Фелиция заметила настороженность и уточнила:

– Служанка, которую ты со мной послал? Осталась с принцессой. – И, не дав брату времени ответить, добавила: – Лекарь, прошу вас.

Леверн злобно смотрел на сестру и уступать не собирался:

– Ни один человек, работающий на Маркуса, не дождется моего доверия.

Фелицию покоробили его слова. Лекарь, седой мужчина, отлично знающий свое дело, приехал из столицы ради нее и наверняка глубоко оскорбился от подобных слов. Но он, не подав вида, вошел в комнату к нерадивому пациенту:

– Я вашего деда, милорд Леверн, знаю уже не один десяток лет. И будь вы внимательнее, узнали бы мое лицо. Начальник королевской стражи доверяет мне свою жизнь – вы же предпочтете отказаться от помощи?

Леверн, прищурившись, долго рассматривал вошедшего человека, но наконец, вспомнил, что действительно раньше видел его в королевском замке. Смиренно выдохнув, он поинтересовался, подставляя оголенный торс для осмотра:

– Как же вы очутились так далеко от столицы?

Лекарь, приказав служанкам принести теплой воды, ответил:

– Миледи Фелиция уже долгое время больна, и я периодически надоедаю ей осмотрами.

– Чем нынче долго болеют барышни? Меланхолией? – ехидно поинтересовался рыцарь и тут же охнул, когда лекарь прижал к ране смоченную спиртом тряпку.

Ответа он так и не услышал.

Фелиции были обидны слова младшего брата. Она давно ничего не ждала от него – человек, который оборвал все связи с семьей, не был достоин ни ее обиды, ни даже жалости. Но противное ноющее чувство не спешило уходить. Увидев Леверна впервые за долгое время, она захотела узнать, каким же человеком стал ее младший брат.

Альвах видел, насколько задела неосторожная острота Леверна красивую женщину, которая, вопреки скупым историям друга, не походила на выдру в юбке. Внешних признаков ее болезни не было, едва ли семейную бледность кожи можно было назвать симптомом хвори. Неожиданно их взгляды встретились – Фелиция с интересом рассматривала гостя.

«Знает ли она, что из-за меня Леверн покинул свой отчий дом? Что именно я в корне изменил жизнь ее брата? Может, если она узнает о том, что пережил Леверн, она захочет вернуть блудного родственника, с которым едва поддерживала связь все эти годы? И уподобится ли она тогда старшему брату, увидит ли во мне соперника, который встал на ее пути?..» – размышлял Альвах.

– Вы тоже ранены, – подметила Фелиция, обращаясь к нему. Ее намерение он понял, только когда она протянула руки, намереваясь помочь ему избавиться от грязной одежды.

Увиденное неприятно поразило Фелицию. Она еще раз задумалась над тем, что пришлось пережить Леверну и его спутникам – каждый из мужчин был ранен не единожды. Подозвав служанок в чистых передниках помочь промыть раны, госпожа запоздало вспомнила, что даже не знает имени человека, который вызывал в ней странный интерес.

– Как вас зовут?

Альвах обернулся, и меж его светлых бровей залегла складка. Он открыл было рот и тут же отвернулся, прожигая взглядом спину Леверна. Фелиция нахмурилась, озадаченная невоспитанностью гостя.

– Его зовут Альвах, он когда-то давно работал у нас в поместье. – Не успела Фелиция обрадоваться, что Леверн упомянул причастность к этому дому, как ее брат продолжил: – Он не может тебе ответить – Маркус вырвал ему язык, не в силах выдержать его слов. Правда глаза колола.

Жестокие слова, без какого-либо смягчения вываленные на Фелицию, любящую своего старшего брата, застали ее врасплох. Она взглянула на Альваха, но тот избегал смотреть на нее. Слова и вопросы застряли у нее невысказанными.

– Лекарь Фабий, прошу вас, позаботьтесь о раненых. Я подожду в коридоре.

Выбежав из комнаты, Фелиция плотно закрыла за собой дверь и прижалась к ней лбом, пытаясь отдышаться. Что-то происходило. Более того, что-то уже произошло и стало причиной раскола и без того не особенно сплоченной семьи.

Фелиция старалась вспомнить все, что знала об уходе младшего брата из дома, и понимала, как много было недомолвок. Пусть Леверн всю юность подолгу пропадал у друзей, которых он никогда не приводил домой, никто не волновался на этот счет. Вообще, свободы младшему сыну давали предостаточно, загружая ответственностью только Маркуса, и Леверн рос во многом оболтусом, идущим туда, куда ветер дует. Фелиция не уделяла времени брату, ведь в тот год, когда юноше стукнуло семнадцать, она вовсю занималась подготовкой к собственной свадьбе. Леверн же существовал где-то на задворках ее внимания, был неясной тенью, которая порой маячила на горизонте, а после скрывалась, чтобы обязательно объявиться вновь.

Фелиция помнила, что Маркус постоянно злился на брата. Они общались на повышенных тонах, но о предмете разногласий ей не говорили – девчонка, по их обоюдному мнению, ничего не могла понять. Возможно, она ошиблась именно здесь, и, разберись сразу в происходящем тогда еще молодая Фелиция, ей бы удалось уберечь семью от раскола.

За месяц до ее свадьбы Леверн исчез. Пропал, но никто не бросился его искать. Обычным вечером, который стал после самым черным на памяти ее родителей, Маркус объявил, что Леверн отказался от семьи, от фамилии, от всего, что роднило его с Флоресами, и теперь будет жить под крылом у деда – отца их матери, – с которым ее дорогой муж всю жизнь провел на ножах. Позже Фелиция выяснила, что Леверн даже взял фамилию матери, лишь бы только вычеркнуть из своей жизни Флоресов.

В последующем допросе Маркуса Фелиция не участвовала – она не могла оторвать взгляда от завидующей Пии. А после, когда младших сестер прогнали спать, успокаивала мать, поливающую слезами ее платье. Миледи Ровена носила свое имя не менее гордо, нежели фамилию, и сменила слезы о сыне на равнодушие довольно быстро – уже на следующее утро она заявила, что Леверн сам волен распоряжаться своей судьбою.

А спустя некоторое время они узнали, что самый старший представитель Флоресов, приходившийся Леверну дедом со стороны отца, оставил непокорному внуку приличное состояние, восхищенный его выбором. В копилку семейных дрязг прибавилось презрение – Леверн отныне слыл не только непокорным сыном, но и нечестивым хитрецом, обманом урвавшим часть семейного наследства. На этом скудные воспоминания Фелиции заканчивались, и она с беспокойством поняла, что истинную причину ухода брата так и не разузнала. Насколько же велико было влияние членов их семьи, что все единодушно поверили в выводы, навязанные Маркусом, – Леверн недостоин их фамилии.

Но теперь, похоже, правда сама собиралась выбраться на свет.

Маркус, мягко ступая по ворсистому ковру, вышел из комнаты принцессы. Она больше не была ему интересна – когти, необходимые для ритуала, уже были на пути к храму, в чем он убедился лично, а в смерти королевской дочери он не видел никакой выгоды. Наоборот, принцесса может стать в его руках оружием и в грядущем только поможет укрепить его положение. А Габор пусть делает то, что ему заблагорассудится – его запутанные планы ничуть не волновали Маркуса. Все козыри были в его руках. Воодушевление, несвойственное Маркусу, захватило его сердце. Шесть лет назад он не видел выхода из западни, что подкинула ему судьба, а сейчас был в паре шагов от того, чтобы выиграть все, что она ему задолжала.

Винсент был не рад скудному красноречию лорда. Командир поспешно решил, что может требовать от него объяснений, но и пары слов хватило, чтобы Винсент замолчал. Принцесса же не приходила в себя. Маркус не считал себя виновным в ее состоянии – она всего лишь одна из тысячи веточек, утянутых потоком водопада жизни.

Сам Маркус желал встречи с другой веточкой, которой не посчастливилось прибиться на отмель, как поэтично охарактеризовал свой дом хозяин поместья. Клер он нашел на кухне с чашей, от которой шел резкий травяной запах. На плече девушки красовалась повязка, а на лбу блестели капельки пота. Слипшиеся пряди волос все норовили залезть в глаза, и гостья раздраженно сдувала их, не отрывая рук от чаши. Рядом неловко переминались служанки, делая тщетные попытки отобрать у девушки право приготовить отвар для загадочной больной, подле которой сейчас толпились лучшие лекари поместья.

Маркус встал в дверном проеме, прислонившись плечом к косяку. Он довольно улыбался, и ухмылка стала только шире, когда слуги поняли, что хозяин наблюдает за их беспомощностью.

– Вот и все, – со вздохом облегчения пробормотала Клер, снимая с огня раскаленную чашу с лекарством. Работа отвлекала ее от дурных мыслей. Руки почти перестали дрожать, а в тонкие пальцы вернулась сила – всего-то и нужно было, что всецело увлечь себя делом.

– Оставьте меня с гостьей.

Хорошо, что лекарство она успела поставить на стол, иначе оно полетело бы из рук вслед за полотенцем, упавшим под ноги. Служанки, виновато глядя на господина, забрали чашу и, присев в учтивом поклоне, по одной исчезли за дверями.

– В последнюю нашу встречу ты была мне рада, – начал мужчина, медленно обходя раскаленную печь. – Я помню, как горели восторгом твои глаза, как быстро билось маленькое сердечко.

Маркус, приблизившись к Клер, остановился за ее спиной, и она ощутила его дыхание на коже.

– Такая маленькая, – тихо продолжил он, и Клер перестала дышать. Голос собеседника, подобно яду, вводил в оцепенение – на языке чувствовалась сладость, в то время как ноги сковывал холод. – Такая доверчивая. Но девочка выросла, и больше не верит словам, да? – Он напоминал нарочно. Играя словами, ворошил ее память. – Ты похожа на тонкое деревце – мне не составит труда переломить тебя надвое.

Маркус сделал еще шаг и ухватился пальцами за кончик светлой косы. По спине Клер пробежала дрожь, но сойти с места не хватало смелости. Тело застыло, игнорируя желание сбежать, а в голове пульсировала паника.

– Ранее я не уделил тебе должного внимания. Но сейчас, – милорд сделал паузу, – я передумал.

Клер закрыла глаза, чувствуя, как кривится рот, – крик, отчаянно рвущийся из груди, она намеревалась сдержать, даже если разорвутся легкие. Лорд Флорес резко отступил назад и, быстро обойдя девушку, направился к двери. У самого выхода, обернувшись, он расстроенно добавил:

– Я надеялся сломать тебя еще раз. Но какой прок, если от тебя и так одни осколки?

Хозяин поместья оставил кухню. Клер, ощутив легкость в ногах, упала на колени, силясь отдышаться. Кухня превратилась для нее в одну большую печь. Перед глазами стояло лицо милорда. Отчаянный взгляд выхватил аккуратную стопку полотенец и чистое платье, которое приготовили для гостьи служанки.

Выход из положения нашелся сам собой.

В кабинете Маркуса отчетливо воняло гарью. Фелиция, покинув его несколькими минутами ранее, не застала бесчинства младшего родственника. К счастью, как думалось Альваху. Расстраивать госпожу ему не хотелось, ведь вопреки ее любви к Маркусу, он считал ее хорошим человеком. Альвах стоял напротив кресла, в котором не смог усидеть Леверн. Младший наследник Флоресов, прихватив пачку писем со стола брата, методично жег их, засоряя пеплом белый ковер под ногами. Время от времени у рыцаря вырывался недобрый смешок. Встретив в корреспонденции брата договор о продаже земель стоимостью в десятки тысяч золотых монет, Леверн не мог скрыть удовольствия и сжег документ в пламени.

Пусть Леверн выплескивает свою ненависть по капле таким способом, Альвах не предпочел бы отложить детские забавы. Ярость, бушующая внутри немого стрелка, ждала своего часа. Неожиданно за дверью раздались уверенные шаги хозяина, и Альвах весь обратился в слух.

Маркус, почуяв запах гари, зашел в свой кабинет. В сантиметре от его лица просвистел кинжал и вонзился в дверь. Задумчивость его тотчас испарилась. Пауза, повисшая над мужчинами, прервалась звуком шагов Альваха. Он, не отрывая взгляда от главы дома, рывком выдернул свой кинжал из двери и, отпихнув закипающего господина, вышел из кабинета.

– Это тебе предупреждение от Альваха, – решил пояснить брату Леверн, бросая оставшуюся часть спаленного любовного письма на стол к остальным испорченным документам. – Однажды ты проснешься с этим кинжалом в груди. Как быстро настанет этот день – зависит от тебя.

Леверн, падая обратно в кресло, протянул:

– Послание моего брата я передал. А теперь выслушай, что я скажу.

Маркус невольно сжал кулаки, понимая, что отродье, усевшееся в кресле, ни капли его не боится.

– Мы уйдем отсюда, как только принцессе станет легче. Ни к Адалин, ни к Клер ты не приблизишься. Свой черный рот держи закрытым, злые взгляды оставь в стороне, а руки за спиной, если не хочешь их лишиться. Я больше раздумывать не буду – тот единственный раз, когда моя рука дрогнула, забудь. Никакого сочувствия ты во мне не вызываешь. Моли всех существующих Санкти, чтобы мое сердце не вспомнило о мести, иначе участь быть заколотым во сне тебе покажется благодатью.

Фразы формулировались сами собой, и Леверн постепенно успокаивался. Маркус молчал, терпеливо слушая брата. Он думал о встрече на кухне. Интересно, хватит ли спокойствия у вспыльчивого рыцаря, узнай он, что одного присутствия господина рядом с его дорогой девочкой хватило, чтобы она потеряла разум? Не в первый раз.

– Что тебе нужно от Габора?

Вопрос застал Маркуса врасплох, и он, скрыв промелькнувшее в глазах недоумение, поинтересовался:

– От кого?

– Не прикидывайся идиотом, – прошипел Леверн, чувствуя, как едва улегшаяся ненависть всколыхнулась вновь. – Тебе плевать и на Адалин, и на мое присутствие в поместье, но ты не оставил нам выбора, послав свою гончую за нами, – я ни за что не поверю, что Майрон просто прогуливался в лесу, а после решил стать спасителем, приютив раненых от твоего имени. Слишком довольная у тебя была физиономия, когда мы пришли. Но дело не во мне, значит, советник Габор, который сейчас собирает людей, чтобы прийти во всеоружии к твоим дверям за принцессой, именно здесь тебе и нужен. Что он задолжал тебе?

– Пожалуй, лекари недостаточно хорошо тебя осмотрели, Леверн, – с показным сочувствием произнес Маркус. – Проверься еще раз, может, какую опухоль просмотрели и она дурманит твою гнилую голову. А виной тому собачата, чьи шкуры ты так ревниво оберегаешь. Бросай прикидываться щенком, который лежит у ног короля, и вспомни, наконец, к какой семье ты принадлежишь! – Маркус сорвался на крик.

Леверн, вскочив с кресла, в ярости ударил кулаком по дубовому столу – подсвечник, жалобно звякнув, покатился по столу, и свечи потухли, пачкая письма мгновенно застывшим воском. В комнате стало темнее, но сверкавшая обоюдная ненависть людей, очень давно бывших родными, жгла помещение ярче солнца.

– Это ты – та самая опухоль, разросшаяся в теле семьи до таких размеров, что ее принимают за мозг! Весь род гниет поколениями, воспитывая бездушных, безразличных к собственным детям наследников, для которых договоры купли-продажи важнее, чем счастье собственных отпрысков! Продолжай измерять свое благополучие килограммами золота, отворачиваясь от сестер, потому что меня ты давно потерял, задолго до того, как решил мстить ни в чем не повинным людям. Семья Альваха – моя настоящая, и к семейному древу Флоресов я отношусь лишь именем, в котором содержится единственная ласка, оказанная мне с рождения. Поэтому еще раз, Маркус, я тебя предупреждаю: к моей семье не приближайся ни на шаг, если не желаешь с так почитаемого тобою древа исчезнуть в тот же день. И пусть хоть весь мир обрушится на мою голову – я обещанное выполню.

И Леверн, пылая отвращением, вышел из кабинета, оставив брата наедине со своими словами.

Земля казалась теплой, и раскрасневшиеся голые ступни утопали по щиколотку в грязи. С потемневшего платья ручьями стекала ледяная вода, но Клер не останавливалась. Она потеряла счет ведрам, вылитым на голову. Сначала было легко – один, два, три… но прошел десяток, а лучше не становилось. Перед глазами – хоть закрывай их, хоть нет – возникало лицо Маркуса, искаженное призраками прошлого. В ушах, сквозь эхо лет, звенел его голос, приказывавший: «Режь, режь!» Галлюцинации, с которыми Клер думала, что справилась, вновь появились – всего-то и требовалось, что оказаться неподалеку от их источника.

Тело выстрелом пробила дрожь, пройдясь волной от кончиков красных пальцев до макушки. Служанка потянулась за следующим ведром – хорошо, что воды в сарае было достаточно. Она подняла полное до краев ведро, но правую руку свело судорогой, и вода хлынула прямо в лицо, а металлическая ручка проехалась по виску. «И пусть».

Вода обычно помогала. Обжигая голову, смывала память. Мутные картинки в голове: блеск стали, раны на коже и монстр, скрывающийся под прекрасным обличьем, стирались, стоило только вылить достаточно холода на голову. Сейчас ведь не лето, когда бороться с галлюцинациями сложнее всего. Нет удушливой жары, которая не отступает даже ночью. Ледяная вода колет кожу, а не ласкает шелковым покрывалом. Летние ночи всегда проходят в попытках скрыть от Альваха правду – их Клер проводила в сарае у дома, лишь бы только брат не слышал ее криков.

Она нагнулась за следующим ведром, и вдруг перед глазами померкло. Ноги подкосились, голова уперлась в стопку сухой одежды, которую Клер отложила подальше. Сердце билось спокойно – тело давно привыкло. Подобные приступы раньше случались часто, и она научилась лечить себя с минимальным ущербом. Со временем галлюцинации были все реже, и Клер была уверена, что справилась. Но вместе с Маркусом в ее жизнь вернулись и почти забытые страхи. В следующем ведре Клер заметила отражение луны, выглядывающей в окошке крыши, и отскочила, прячась, к дверям.

Морозный ветер ворвался сквозь приоткрытые двери сарая, пробирая до костей мокрую с ног до головы гостью. Едва оттягивая за металлическую петлю тяжелую дверь, на секунду она замешкалась. Стоит ли? А после потянула ее изо всех сил.

Чистое темно-синее небо едва не заставило ее вывернуть содержимое желудка на землю. Точь-в-точь ледяной оттенок глаз, которым так гордится хозяин поместья. Маркус завладел ее мыслями, пытался выгнать ее из собственного тела. Будь у нее выбор – так и поступила бы. Но даже после самой страшной ночи придет новый день. Утром она улыбнется Леверну и останется спокойна, когда хозяин поместья переступит порог столовой. Свет будет завтра, а сейчас, пока Винсент не отрывает глаз от принцессы, а Альвах с Леверном ведут тяжелый разговор, у нее есть время набраться сил. И все будет как раньше.

Свернувшись калачиком на улице, Клер вздохнула полной грудью, закрывая глаза. Еще пару минут, и образ Маркуса растворится. Тошнота уже отступила, и забыться не давала только тянущая боль в груди. Какая маленькая плата за спокойствие.

Леверн не знал, что способен так кричать.

Сначала от испуга. После от ярости. Мигом позже – от боли, когда Альвах скрутил его, удерживая от бездумных решений. Боль ослепляла, пока стрелок вытаскивал тело сестры на свет. Альвах сейчас походил на мертвеца, но не выказывал страха, в отличие от друга.

Стрелок, держа сестру на руках, рванул со всех ног к поместью, оставляя Леверна позади. Только кипящая внутри рыцаря злость позволила ему догнать друга у задней двери, ведущей на кухню. Завидев гостя на пороге, кухарки недоуменно шагнули вперед. После в большое, заставленное столами помещение ворвался Леверн, приводя работниц в испуг. Но рыцарь кое-как собрался, по частям вытаскивая осколки души из разных уголков. Он выместит злобу позже, на более подходящем человеке.

Слуги носились туда-сюда, поднося грелки, кастрюли с поднимающимся от них паром и мази для растираний. Маленькое помещение рядом с кухней, которое служило комнатой для дежурного повара, быстро приспособили под лечебницу. Леверн, не выдерживая, срывался на любого, кто попадался ему под руку. Альвах, устав от представлений, выволок его за шиворот из комнаты, припечатав к стенке. Выписав другу удар под дых, он надеялся, что рыцарь сорвет злость на нем, и тогда сестре, когда она очнется, останутся только объятия и слабые нравоучения.

Но Леверн будто сломался. Он опустился на пол и спрятал лицо за рукавами дорогого камзола, а после из груди рыцаря вырвался истерический смех. Кухарки, выглянув из кухни, испуганно юркнули обратно. По лицу Леверна катились слезы, а рот скривился в безумной улыбке. Аль с опасением смотрел на друга, готовый врезать ему еще раз, чтобы пришел в себя.

– Я убью ее. Или Маркуса. Или, может, начать с себя? Кому-то нужно разорвать этот круг. Сожгу дом, начиная с конюшен – в знак памяти, так сказать. А Клер свое получит. Я отправлю ее к матери сегодня же, с отрядом. Не побрезгую теми деньгами, к которым обещал не притрагиваться. Клер будет ходить, есть, пить и спать под постоянным присмотром. Маркусу начищу физиономию, после того как Аде станет лучше. И мы уйдем. А когда все закончится – вернусь и прикончу ублюдка. Тихо и без грязи сотру это пятно из нашей памяти. И может, когда-нибудь ей станет легче.

Альвах слушал, как его лучший друг городит чушь, и внутри у него все онемело. Леверн – оптимист, от рождения влюбленный в жизнь. Он всегда справлялся. Всегда терпел, с пониманием относился к странному способу сестры лечиться от кошмарных воспоминаний. Всегда журил ее, а после прощал, не в силах долго обижаться. Человек, сидящий перед ним на полу, сейчас не походил на добродушного рыцаря, которым был его друг.

Альвах тоже испугался, ведь Клер перешла все границы. Сон на холоде – кратчайшая дорога к смерти. Его сестра всегда была аккуратной. После своих пыток водой всегда одевалась в сухое, заматывалась в полотенца и возвращалась домой, шмыгая носом. Ей становилось легче. Она спала в доме, и Альвах тоже мог уснуть. «Мы совершили ошибку, вернувшись в поместье. Пошли на осознанный риск, надеясь, что справимся с последствиями. И прогадали».

С лестницы, которой пользовалась только прислуга, донеслись аккуратные шаги. В дверях появилась Фелиция, завернутая в белый палантин. Губы хозяйки были нервно сжаты. Леверн даже не дернулся, продолжая шепотом придумывать наказания для всех, кого винил. Свое имя в этом списке он называл чаще других.

Фелиция, едва посмотрев на Альваха, приблизилась к брату. Позади маячили служанки – Аль должен был догадаться, что такое событие на кухне не пройдет мимо ушей господ. Хорошо еще, не додумались сообщить Маркусу – его милость простился бы с жизнью в тот же миг, как появился в коридоре. Женщина, опустившись на колени перед братом, мягко приподняла его голову двумя руками. Леверн безумно смотрел на нее. Альвах молился никогда больше не видеть друга таким и замер в ожидании. Фелиция, подавшись вперед, обняла брата за шею, поглаживая по светлым волосам. Ее голос, теплый, словно парное молоко, растекся по коридору:

– Расскажи мне все.