Есть людей в деревне Оппидум начали не сразу и не все.

Первая вспышка каннибализма случилась весной 1430 года – той черной весной, когда бургундцы захватили в плен героическую девицу Жанну д’Арк при осаде Компьена. Началось все с того, что у старика Ксавье, который вывозил деревенскую бочку, не стало работы, ибо благочестивые оппидумцы почти перестали наполнять канавы на задворках своих жилищ по причине постоянного недоедания. Не стало работы – не стало и тех жалких грошей, что давали ему односельчане. В конце концов обезумевший от голода Ксавье съел свою дочь – старую деву Мадлон. Ее обглоданный костяк нашли потом в той самой деревенской бочке, куда закинул его насытившийся людоед.

И тут всех словно прорвало. Отцы стали пожирать своих детей, сыновья – матерей, домохозяева – служанок и садовников. Господин не был уверен в слуге, слуга в господине, и кто кого мог, кто кого был сильнее, тот того и ел. Лишь вмешательство местного прево, нагрянувшего в Оппидум во главе сильного отряда, положило конец кровавому разгулу.

Положило, да ненадолго. Ровно через год, в страшном мае 1431 года, когда поганец Пьер Кошон, лижущий задницы англичанам, осудил Жанну как еретичку, увенчал ее «ведьмовской» бумажной митрой с надписью «Ведьма, вероотступница, идолопоклонница» и предал сожжению заживо на площади Старого Рынка в Руане, людоеды появились вновь. Снова отцы жрали детей, сыновья матерей, а мужья жен. Очень быстро дошло до того, что стали поедать мертвечину. Об умершем родственнике или друге, если кто-то еще претендовал на его съедение, судились, как в прежние времена о наследстве, и рьяно доказывали, что съесть его следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Причем часто судья боялся вынести приговор в пользу той или другой стороны, опасаясь, как бы оставшиеся ни с чем не съели в отместку его самого. Деревенька, осененная пасторальными развалинами старой римской крепости на холме, превратилась в сущий ад на Земле.

Когда все слабые, старые и больные вымерли и были съедены, начались массовые убийства. Так продолжалось несколько лет подряд. В один из дней отец Жана, печник Жером также пал жертвой людоедов, ворвавшихся в его дом. Мать они не тронули – видимо, решили, что та чересчур костлява и мосласта для их избалованных желудков, хотя та и была в оное время на сносях. А детей Бернадетта укрыла в подполе – ведь было бы очень жаль, если бы их съела не она, а кто-то другой.

Но Жану и Клоди не суждено было оказаться и в желудке собственной матери. Потому что в сочельник Бернадетта разрешилась от бремени крупным и пухленьким мальчиком. Младенец тщетно оттягивал чахлую материнскую грудь, в которой не было ни капли молока. Тогда родильница стала укладывать двоих старшеньких спать, напевая им надтреснутым голосом старинную колыбельную:

Затем, когда старшие угомонились, Бернадетта пощекотала младенца, чтоб он поднял головку, взяла со стола хлебный нож и полоснула его по горлышку.

Утром на очаге аппетитно булькала густая похлебка, а мать довольно расхаживала по землянке, приговаривая:

– Горит огонечек, варит котелочек! Полно в нем убоинки, жирной да сладенькой…

– Но откуда убоинка, матушка? – спросил Жан с присущим ему любопытством, каковое не могли заглушить даже страшные муки голода.

– У медведя в лесу отняла, – удачно нашла что соврать Бернадетта.

Донельзя гордый столь героическим поступком матери Жан и молчаливая малышка Клоди принялись уплетать жирное варево за обе щеки прямо из закопченного котелка, а Бернадетта от них не отставала. И лишь почти доев, на самом дне Жан обнаружил не разварившуюся ручку младенчика…

Довольно кусков человечьего мяса повидал с тех пор этот котелок – иногда жилистого, стариковского, но чаще нежного – младенческого. Немалая заслуга в том принадлежала невесть откуда появившемуся в здешних краях рыбаку Папильону, который в одночасье сосватал вдовушку Бернадетту и сыграл пышную по меркам военных времен свадьбу, на которой гости закусывали друг другом, а главным деликатесом вместо традиционного зажаренного целиком хряка стал тот самый пухленький кюре, что незадолго до пиршества обвенчал молодых. Уж очень тот оказался вкусным да наваристым. Отчим Жана поставил дело людоедства весьма умело – так, что вскоре он и его новая семья остались единственными жителями деревни. Тогда Папильон с женой стали питаться мясом случайно забредших на огонек путников или ходить «на охоту» в соседние деревни. А потом пришел черед самого Жана. Отчим разинул свою огромную слюнявую пасть и проглотил мальчика целиком, словно гигантская рыбина того ветхозаветного пророка, про которого как-то рассказывал на проповеди ныне покойный кюре. Вот сидит малыш Жан в брюхе у дядьки Папильона, а тот снаружи ему и говорит:

– А ну, будь умницей, проклятый выблядок… Дай-ка дядьке Папильону потрогать твой крючочек…

Мальчик проснулся от того, что кто-то лез рукой к нему в его старые брэ со стороны того широкого разреза сзади, моду на который, говорят, ввел король Людовик Сварливый, жестоко страдавший от поноса.

Отчим и впрямь возжаждал плоти своего пасынка, но голод его мучил несколько иной, чем тот, от коего болит и распухает до страшных размеров живот. И напухло у него, соответственно, не брюхо, а то, что находится несколько ниже. Когда Жан увидел эту (верно сказала мать) не слишком-то внушительную вещь в непосредственной близости от собственного лица, он, недолго думая, вцепился в нее своими крепкими молодыми зубами так, что Папильон взвыл от боли и удалился от лежанки, на которой спали дети, суетливой побежкой получившей пинка собаки.

Догадываясь, что, несмотря на давешнюю позорную ретираду, посягательства на «крючочек» будут продолжены, Жан решил сделать старому борову то, что всякие вертопрахи из благородных называют красивым приторным словом surprise — об этом мальчик слышал в одной очень неприличной песенке, которую исполнял, наигрывая себе на виоле, странствующий жонглер и комедиант. Его потом также убили и съели отчим с матерью… Мальчишка втихаря пробрался в кладовку, в которой Папильон хранил набор давно ненужной ему ввиду перехода с рыбного на мясной рацион довольно обширной коллекции рыболовных крючков – от самых крошечных до угрожающе громадных. Да выбрал из них самый внушительный и, что важнее всего, острый.

Когда следующей ночью Папильон вновь полез к пасынку, ему наконец удалось вдоволь подержаться за вожделенный «крючочек» – правда, увы, не за тот и не там, где он первоначально рассчитывал, но за совсем другой, притом торчал этот крюк у Папильона непосредственно из глазницы. А Жан был уже далеко…

Мальчишка, словно бесплотная тень, пересек ту невидимую черту, которая отделяла смертельно опасный для него мир цивилизации двуногих зверей от менее грозного царства дикого зверья и девственной природы. Даже стая псов-людоедов, принадлежавшая в равной степени как к первому, так и ко второму мирам, не тронула его – то ли собаки были сыты, то ли по какой-то другой причине, мальчик не знал. И уж тем более до него не было дела обычным лесным зверюшкам, которые теперь сами боялись человека пуще, чем друг друга. Целую ночь и почти целый день голодный сын печника Жан Фурнье скитался по лесу, изредка утоляя свой голод немногочисленными найденными им ягодами и лесными орешками.

Солнце уже клонилось к закату, когда он вновь вышел к местам, где обитал человек. Мальчик понял это, когда услышал в кустах возню и жалобные причитания:

– Феодал за… бал… Дочке восемь, скоро замуж, а кто ее возьмет? Мужиков в деревне не осталось… Кругом чума… Муж помер от поноса… Инквизиция жжет… Год неурожайный… Жрать нечего… Церковь оказалась катарской… Depression Vult!

Жан раздвинул ветки и узрел обширный зад старухи, которая, нагнувшись, собирала с земли хворост.

– Бабушка! – обрадованно пролепетал он и услышал вместо своего совсем чужой, хриплый голос. – Бабушка, нет ли у тебя чего-нибудь поесть? А я за это помогу тебе собрать хворост и донесу вязанку до твоей лачужки.

Старуха вскинулась, резко обернулась, и на мальчугана уставились безумные, налитые кровью глаза, обведенные широкими темными кругами. В то же мгновение Жан разглядел, что у пояса безумной старухи болтаются отрубленные детские ручонки и даже чья-то маленькая голова. Ведьма с утробным рычанием бросилась на мальчика, растопырив корявые, перепачканные землей пальцы с длинными черными когтями, и Жан, не разбирая дороги, кинулся обратно в лес. Измученный мальчишка долго продирался сквозь кусты колючего терновника, раздирая в кровь кожу, пока, неожиданно для самого себя, не скатился прямо под копыта огромного, иссиня-черного, как стая воронов в осеннюю ночь, рыцарского скакуна.

– Смотри, куда прешь, шлюхино отродье! – выругался всадник, сидевший в высоком седле, в каких ездят только благородные особы, и мгновение спустя кнут, залихватски свистнув в воздухе, больно обжег мальчишке щеку. – Ты, вообще, кто таков?.. Оставь его, Нерон!

Здоровенный волкодав, молча бросившийся на мальчика, оскалив жуткие клыки, сразу послушно отошел в сторону.

– Я – Жан… – ответил парнишка, размазывая по грязной щеке кровь и мечтая только об одном: что вот сейчас его наконец убьют, и его муки прекратятся.

– Жан? – удивленно протянул дворянин на вороном скакуне. – Послушайте только: он говорит, что его звать Жаном… И такие же прекрасные золотистые волосы…

– Помилуйте, ваше сиятельство, ну мало ли во Франции Жанов? – пробормотал кто-то из спутников благородного всадника, лицо которого мальчишка силился разглядеть, но никак не мог из-за застилавших глаза кровавых слез. – Опять вы за свое…

– Молчать! – оборвал наглеца рыцарь на черном скакуне. – Кто-нибудь, возьмите его, перекиньте через седло и везите со всей возможной осторожностью! Ежели он помрет – шкуры с вас спущу!