Мертвяков было двое. Один, доходяга с торчащими, будто готовыми разорвать кожу мослами, валялся на боку возле кучи навоза. Одежда его, видимо, была украдена минувшей ночью. Другой, наполовину сожранный, лежал возле охапки пересохшего сена. Вчера вечером, когда он приполз сюда, он был еще вполне живым и даже с ногами, хотя они у него почти не двигались. Полночи он, чавкая, с жадностью поедал сено. Мальчик хотел вынести бедняге немного провизии, но боялся, что, если выйдет, его заметят и нападут звери на четырех ногах, а если очень не повезет, то, еще хуже, – на двух. Обезноженный ел сено, пока не надорвался и не умер в страшных судорогах. А утром пришли собаки. Стая деревенских кабысдохов, превратившихся в жутких исчадий ада, питающихся человечиной, появилась, как всегда, внезапно: ни воя, ни лая, ни даже тихого рычания не услышал мальчик. Когда совсем рассвело, от сеноеда осталась лишь половина тела. Мосластым людоеды почему-то побрезговали – видимо, он показался пресыщенным человечиной зверям слишком тощим.

Кудлатый пес, обожравшийся настолько, что мог передвигаться только ползком, зевнул, лениво перекатился к центру двора, и там его стошнило человеческой плотью. Затем он заметил глядевшего в щелку мальчишку, незлобно гавкнул и уполз в кусты – дрыхнуть. Он понимал, что достать мальчугана все равно не сможет, да это было и ни к чему: еды для пса-людоеда вокруг имелось в избытке.

Мальчик беззвучно вздохнул и отошел от окна, если можно назвать окном узкую, похожую на бойницу прорезь в толстостенном, вросшем глубоко в землю срубе. Глаза не сразу привыкли к кромешному мраку сырого погреба, едва разбавленному нервно мигающим светом догоравшей лучины. Но по густому, с хрипотцой голосу он безошибочно узнал говорившего:

– …Сказывают, ведьма могёт лишить любого мужика его мужеска достоинства! – вещал Папильон, с аппетитным причмоком вурдалака обсасывая ребрышко, судя по размеру, принадлежавшее ребенку лет пяти. – Но, опять же, могёт и возвернуть мужицкую силу, ежели хорошо попросить! Однажды некий нотарий обнаружил, что у него нет уда! Ну, совсем нету! Просыпается он в полночь, дабы воссесть, как полагается, гузном на горшок, лезет под подол ночной рубашки, хвать – а на месте хрена голо, как коленка! Поначалу бедняга кинулся искать: вдруг, думает, обронил куда свое сокровище. Под кровать заглянул, под дрессуар, даже гардероб отодвинул – вдруг его уд туда случайно закатился. Но нигде не было уда! Покручинился тот нотарий, но делать нечего – пошел на поклон к местной ведунье. Та привела его к древу и приказала взобраться на самый верх. Там обнаружилось гнездо, а в нем – цельная куча всяко-разных удов, каких только нет! И большие, как у осла, и поменее, и совсем крошечные. Велела ведьма нотарию, чтоб он взял себе один. Ну, тот, не будь дураком, выбрал самый какой ни на есть громадный, что твоя оглобля! А ведунья ему и говорит: «Нет, сударик, этот не тронь! Сей уд принадлежит одному архиепископу, с которым у меня имеются свои делишки!» В общем, долго ли, коротко ли, а токмо всучила ведьма нотарию силком один из самых неказистых удов, а взамен заставила подписать кровью договор о том, что он вручает свою бессмертную душу дьяволу в безвозмездное пользованье… Ты что, не веришь мне, Бернадетта?

– Знамо дело, не верю! – проворчала бледная, измученная мать. – Это, поди, вовсе и не нотарий был никакой, а… не ты ли сам, любезный Папильон? Ибо срам твой, мало того что еле виден из-под тучного брюха, так еще и восстает все больше на отроков смазливых, чем на жену, Богом даденную…

Отчим взревел от обиды и метко запустил в Бернадетту обглоданным мослом. Кость угодила матери прямо в глаз, и теперь уже она завыла от боли. Но тотчас же опомнилась и вцепилась Папильону в редкие седые космы. Загремела упавшая на пол посуда. Мальчик поспешно отвернулся, чтобы не видеть опостылевшей сцены, которая с завидным постоянством повторялась с тех пор, как местный кюре обвел вокруг алтаря вдову печника Бернадетту и рыбаря Папильона. В каждодневных сражениях между матерью и отчимом, как ни странно, всегда побеждала хлипкая на вид Бернадетта. А мальчик уже знал, что Папильон не упустит случая отомстить свидетелю своего позора и сполна выместит на нем собственное бессилие перед супругой.

Над очагом булькал чумазый, словно душа грешника, котел, в котором варилась на завтра голова ребенка. Его вчера притащил откуда-то Папильон, еще живого, и он очень жалобно плакал, умоляя не убивать его. Возле камелька ползала на коленках прозрачная, словно призрак, девчушка пяти лет. Клоди, сестра. Странно, как ее еще не сожрали отчим с матерью. Может, потому что есть там, если прикинуть, было почти что нечего. Скорее, сначала съедят его, Жана, крепкого парнишку двенадцати лет. Хотя до сих пор ему везло: Папильону пока что удавалось отлавливать двуногую дичь в количестве, достаточном для поддержания жизни не только этого жирного борова, но и Бернадетты. Даже Жану и малышке Клоди кое-что перепадало. Обычно дети хлебали жирный наваристый бульон, оставшийся после человечины: Клоди – тихо и отрешенно, а Жан – пополам с горючими слезами, которые он проливал по безвинным жертвам Папильона.

Варево в котле вскипело, и часть его с шипением пролилась на дрова. Внутренность землянки наполнилась густым вонючим паром. Несколько угольков выпали из очага и весело покатились по полу, а затем замерли, светясь сквозь пар, будто волчьи глаза в тумане.

Клоди оставила древнюю как мир игру в дочки-матери («дочкой» служила ей завернутая в старую тряпицу дохлая крыса без хвоста) и подошла к мерцавшему угольку, осторожно ступая босыми ножками по земляному полу да приговаривая:

– И изрек святой папа Иннокентий Третий: «Что же такое человек, если не грязь и пепел?». Душа человеческая есть крепость, осажденная демонами, гарнизон коей держится из последних сил. Точное число злых духов есть сто тридцать три миллиона триста шесть тысяч шестьсот восемь. Они повсюду и везде… Вон, вон сверкают глазища окаянных! Сколько уж я их погасила, а все не уймутся демоны! Вот я вас!

С этими словами ребенок принялся тушить босой пяткой тлеющие угольки. Даже сквозь вонь людоедского варева явственно запахло паленым мясом.

– Ты что делаешь, Клоди, опомнись! – вскричал Жан, оттаскивая сестренку от очага, в который она чуть было не шагнула босыми ножками.

Мать с отчимом тем временем угомонились, и вскоре отяжелевший от обильной трапезы людоед басовито захрапел, а вслед за ним засвистела носом и Бернадетта. День давно уже стал для любителей человеческой плоти ночью, а кромешная ночь превратилась в светлый день.

– Жан… – тихо прошелестела губами в темноте землянки Клоди.

– Чего тебе? – недовольно прошептал в ответ мальчик. – Дай поспать!.. Пятки-то болят, поди? – поинтересовался он уже более мягко.

На некоторое время темнота хранила молчание.

– Беги отселе… – наконец прошелестело во мраке, будто опал листок с безвременно засохшего деревца.