Великая честь выпала Менесу нынче – сам учитель Серапис взял его с собой в дом высокопоставленного клиента.

При жизни чиновник Хафр ведал конюшнями самого Пер-О – влиятельнее него среди царедворцев был, пожалуй, только главный евнух фараонова гарема. Даже министры заискивали перед Хафром. Но неумолимая смерть сделала его равным самому последнему из рабов, умерших от тяжкого труда на строительстве пирамид. И теперь только искусство Сераписа могло уберечь его земную оболочку от тления, а его душу в подземном мире – от ухода в небытие.

Семья Хафра занимала обширный четырехэтажный дворец в центре Пи-Рамсеса. Стены его были оштукатурены и украшены росписями, изображающими охоту и любовные утехи покойного. Вот и нынче, когда Хафр был уже мертв, и, несмотря на это, стену его дворца продолжал расписывать смуглый, облаченный в одну лишь узкую схенти художник. Он расчертил сырую еще штукатурку на равные квадраты, словно бы сеть на стену набросил. Живописцу, очевидно, хотелось с кем-нибудь поговорить, и он нашел благодарного собеседника в лице Менеса.

– Зачем же ты начертал эти клетки, мастер? – почтительно поинтересовался у него юноша.

– Это священные квадраты, отрок, – строго отвечал тот, преисполненный гордости за свое ремесло, угодное Богам. – В них заключена великая тайна. Размеры всего сущего соотносятся с сим четырехугольником. По высоте откладывается до двадцати квадратов, а по ширине – от десяти до пятнадцати. Ежели изображается шагающий человек, клеток надобно больше, стоящему же столько не нужно. Высота одного квадрата равна высоте лодыжки либо длине среднего пальца руки. Шесть клеток от земли – уровень колена, на высоте двенадцати располагается пуп – центр человеческого микрокосма, четырнадцать клеток – высота подмышки, шестнадцать – плеч, а выше идут шея и голова. Голову надобно изображать в профиль, но глаз – в фас. Грудная клеть также рисуется в фас, а ноги – в профиль. Воедино их соединяет таз, который есть связующее звено в человеке, подобно тому, как мир земной связывает подземный, где обитают чудовища и души мертвых, с небесным – обителью Богов. Таким образом, изображая человека, мы делаем не мгновенный слепок его облика, а вневременной отпечаток микрокосма. Существо, шагающее в вечность. Таковы наши древние каноны, нарушать которые нельзя, если страшишься гнева Богов!

Менес страшился гнева Богов. Но все же он всмотрелся в волшебную сетку – и разглядел процарапанные на штукатурке фигуры: одну большую, величаво печатающую шаг, и множество маленьких, разрубленных на части, насаженных на кол и подвергаемых самым изощренным пыткам. Они были изображены без малейшего соблюдения принципов, о которых рассказал художник. Как же тогда быть с гневом Богов?

– А отчего же эти люди нарисованы совсем иначе? – отважился спросить юноша.

– Это рабы и побежденные, – презрительно скривился мастер. – Они недостойны божественного канона!

Поговорив с живописцем, ученик бальзамировщика осторожно двинулся в глубь двора. Внутрь помещений прошел только Серапис, а Менеса оставили дожидаться учителя в саду с тенистыми деревьями, прудами и колодцем. Поэтому единственное, что он смог разглядеть, пока курчавые рабы, завезенные из центральной части материка, не захлопнули двери – это то, что в доме даже была деревянная мебель! Сие несказанно удивило юношу – мебель из дерева считалась неслыханной роскошью, и он видел ее впервые в жизни. Даже учитель Серапис, живший в собственном доме на территории храма Инпу, обходился без мебели, сидел на полу, а почивал на подушке, искусно вырезанной из камня по форме его головы и лица. А тут острый глаз Менеса успел разглядеть настоящие мягкие подушечки на ложах! Такими, пожалуй, даже можно было устроить шуточную битву. Это казалось совсем уж невероятным, учитывая, что ранее он за всю свою жизнь видел лишь каменные подголовники и даже помыслить не мог, что бывают какие-либо иные.

Идея столь невероятного развлечения, каковым является бой подушками, настолько увлекла подростка, что он не сразу заметил, что в саду он не один. В соседних зарослях тростника, за которыми сверкала водная гладь великого Нила – Отца рек, – чистила перья священная птица ибис, символ бога Тота и солнечного диска. Затем она набрала в свой кривой клюв речной воды, спрятала голову под хвост и принялась промывать себе желудок, освобождая его от остатков пищи через место, наиболее подходившее для оной операции. Птица-клистир выглядела столь забавно, что мальчик не смог сдержать улыбки.

Но был в саду и еще кое-кто кроме юноши и священной птицы. Внезапно внимание Менеса привлекли мелодичные девичьи голоса, которые серебряными колокольчиками прозвенели за невысокой оградой, отделявшей от посетителей закрытую часть сада. Юноша огляделся по сторонам, не увидит ли кто его проделку, а затем высоко подпрыгнул и подтянулся на руках.

Сначала он ничего не увидел за оградой, как всегда бывает, когда, обернувшись со света, взглянешь в полумрак. Затем в тени пальмовых крон, сквозь заросли лотоса и папоротников, Менес заметил сверкание смуглых тел.

Девушек было две. Нежные руки первой, невысокой ростом, были унизаны множеством тончайших золотых браслетов. Пышные, как гроздья черного винограда, волосы падали ей на обнаженную по моде Та-Кеми грудь. Спутница красавицы была гораздо выше нее ростом и крепче сложением. По иссиня-черной коже Менес сразу опознал в ней нубийскую рабыню.

Повинуясь мановению руки нубийки, легкая прозрачная ткань, прихваченная под грудью красавицы алмазной брошью, медленно заструилась вниз. Черная дева уверенным жестом усадила госпожу на край фонтана, облицованный мрамором. Полные губы рабыни заскользили по прекрасному телу, тронули перси, спустились к покрытому мельчайшими бисеринками пота животу с совершенной впадинкой от пуповины, способной вместить в себя четверть хену ассирийских благовоний… Красавица принимала ласки с царственным равнодушием. Лицо ее было невинно, словно у спящей. Даже когда ею обладали, она не принадлежала никому.

По чреслам Менеса разлился жидкий огонь. Сладкая истома охватила все его юное сильное тело. Он сладостно провел языком по нёбу. В этот миг его глаза встретились со взором холодной красавицы. Менес почувствовал, будто он со страшной скоростью падает в бездну, не достигая дна, как это часто бывает во сне…

Менес познал любовь.

Девушка не пошевелилась и никак не отреагировала на то, что заметила Менеса, будто ей было все равно, что за ней наблюдают. Она позволила рабыне-нубийке проделать все, на что та была способна.

Внезапно ухо Менеса обожгло резкой болью.

– Безмозглый бурдюк с поносом! Как ты посмел сунуть свой нос в сад, где гуляет непорочная Афири, дочь благородного Хафра?! – прошипел Серапис, продолжая выкручивать юноше ухо в самых различных направлениях, в том числе совсем не предусмотренных его строением и способом, которым оно прикреплялось к черепу.

«Так вот кого утешает красавица-рабыня!» – мелькнуло сквозь боль в голове Менеса.

Тем временем Серапис, не выпуская ухо нерадивого ученика из своих сильных пальцев, быстро повел его по дорожке к выходу из сада.

Несмотря на неотвратимое наказание, которое – Менес хорошо знал – не пропадет за строгим учителем, и на непрекращающуюся боль в районе ушной раковины, юноша продолжал думать о прекрасной Афири. Он вспоминал ее волосы, подобные шерсти тонкорунных овец, ее холодные темные глаза без искры стыда или какого-либо иного чувства… Никогда в жизни он не встречал такой совершенной, нечеловеческой красоты. У этой девушки недавно умер отец – возможно, единственный близкий ей человек. А ее даже некому утешить, кроме грязной похотливой рабыни. Как бы он, Менес, хотел оказаться на месте нубийки! Юношу переполняли сострадание и жалость к прекрасной Афири. Вслед за любовью Менес познал нежность.