Глава 4
Проклятый старый дом

Луна плыла в очистившемся небе. Красиво, но опасно. Серая хмарь неба лучше бы чернела, наливаясь дождями, градом, снегом, чем угодно, хоть падающими лягушками. Чистое небо? Значит, жди беды.

Мороз ли опустится стремительным рывком огромного колючего языка, или что другое? Азамат не загадывал, знал – надо двигаться, пока возможно. Расстояние тут невелико, по меркам до Войны. Половину они преодолели в проклятый буран, подарив четырехногим хозяевам снежной ночи страшную жертву.

Пока им везло, на небе лишь остро вспыхивали искорки звезд – и все. Ничьи крылья не закрывали трупную зелень серебряного молчащего черепа в небесах. Азамат, как ни старался, ни разу не видел в Луне улыбающегося толстяка или неведомого морского коня. Никогда. Светящаяся блямба, катившаяся себе по непроглядному бархату вверху, казалась лишь чьим-то огромным костяным последышем. И не более.

Разговоров не случилось. Знал ли Костыль о таком варианте для матери и дитяти? Глупо предполагать, что знал. Подозревать его в желании откупиться, скинув за борт тетку с грудником, оставив там стаю? Вполне легко. А смысл?

Раз-два… раз-два… Они все качали и качали, разгоняя железную бричку. Усталость глухо забилась куда-то в самые далекие уголки. Ее время вернется, когда дрезина полностью остановится. А сейчас, закостенев в опустошающей злости от собственного бессилия, хотя тут кому как, двое мужиков знай себе гнали старую путевую тележку. Не время трындеть, время работать.

Земля чернела во все стороны. Деревья, темнее темного, торчали скелетами, раскинув сухие загребущие лапы. Сырость хватала через мокрую одежду, цапала промозглыми лапами открытую кожу. Пар не валил, развеивался резкими ножевыми ударами постоянно меняющегося ветра.

– Скоро докатимся, – буркнул Костыль, – афедроном чую. Всей спиной вижу, аки глаз у меня по ней насыпано, как иголок у ежа.

– Ну-ну, – Азамат все же ответил, – посмотрим.

Раз-два… раз-два… до чего ж надоело…

Колеса стучали мерно, разве что не баюкали. Даже хорошо, ведь усталость, коварно и незаметно, хитро и со спины, начинала охватывать добрым десятком мягко-когтистых кошачьих лап. Пару раз Азамат успевал лишь ухватить момент дремоты и выйти из него. Пока справлялся.

Люди – не машины. Люди сильнее и выносливее. Машинам нужны смазка, техосмотр и замена изношенных частей. А людям порой хватает лишь воли. А потом? Ну, а потом случается всякое. Но все равно люди куда сильнее машин. Хотя именно сейчас Азамат не отказался бы от двигателя, неожиданного выросшего у дрезины где-нибудь, пусть даже вместо Костыля. Не больно-то жалко.

– Дома, – Уколова, дующая на ладони и постоянно их разминающая, кивнула головой вбок. – Азамат, дома. И огни, туда дальше.

– Огни? Славно, славно… – Костыль выдохнул, явно устав не меньше Пули. – А домов тут должно быть немало. В отличие от огней.

Он был прав. Подбельск лежал за спиной, судя по всему. И прокатились они мимо него в буран. Азамат неплохо помнил окрестности Похвистнево, но в темноте мало чего разглядишь. Увидеть бы Копейку, все встало бы на свои места. Гора… Горушка невеликой высоты торчала над городом, заметная издалека. Слышал Азамат такую байку – мол, после Войны, стоило лишь Беде начаться, Копейка явственно доказала свое название.

Тот самый купец, которого якобы там и кокнули при царе Горохе, стал являться всем, оказывающимся на вытянутом плоском горбу, нависшем над городком. Так вроде и пер, едва начинало смеркаться, к людишкам, невесть как забредшим туда. Покачиваясь, зло поглядывая налитым кровью глазом, тряся рубахой, изгвазданной в кровище, и постанывая. Что там стонало привидение, никто не знал. Стонет, мол, и все тут.

Ох… Азамат снова задремал, сам не заметил, как, задумавшись про купчину, давным-давно сгинувшего за-ради найденной при нем лиходеями одной копейки. Твою ж…

– Точно, Похвистнево, – Костыль оглянулся, – у них на форту всегда ночью красный горит. Типа, стой, прохожий, иначе помрешь.

– И нам стоять придется? – поинтересовалась Дарья.

– Посмотрим. Но мне не хотелось бы. Желается оказаться в тепле, каком-никаком уюте и, по возможности, помыться. И пожрать. И выспаться в кровати. И…

– Ты на пожрать-то имеешь что за душой? – поинтересовалась Уколова. – А то бабу ему подавай.

– Какую-такую бабу? – удивился Костыль. – Даже и в мыслях…

– Верю-верю всякому зверю, – Уколова слабо улыбнулась, – даже ежу. А тебе, Костыль, погожу.

– Да и…

Что скрывалось за «да и…», они не узнали.

– Ракеты! – Даша встала. – Смотрите!

Тах… Тах… Осветилки вылетали по две.

– Нас услышали, – Костыль кивнул самому себе, – сбрасываем ход. Форт близко.

– Услышали?

Вот бестолочь, а еще на станции жила… Азамат хмыкнул. Такой лязг подняли по ночной округе, рельсы гудят в любом случае, а она спрашивает. Большая вроде, а все как ребенок.

Свет резанул по глазам, привыкшим к темноте. Прожектор бил издалека, нащупывал – и нашел их. Не иначе, «Луна» военная с бронетехники… Ох, и шарашит же, аж обжигает.

– Ща горлопанить начнут! – деловито поделился Костыль. – Точно вам говорю.

– Сбрасывайте скорость! – рявкнул матюгальник со стороны города. – Говорит капитан форта. Сбрасывайте скорость.

Предупредительные трассера легли по бокам, канув в тьму. Красиво летели, сволочи, жужжа и светясь. Костыль вздохнул, почти перестав качать. Ну, а что?!

– Эй, просто Дарья… – наглый попутчик наклонился вперед. – А что у тебя с глазами, а?

Азамат успел только обернуться. Мазнуть глазами по совершенно белому лицу с черными провалами зрачков, разом заполнивших радужку. Уколова, все же задремавшая и пропустившая даже ор мегафона, не успела ничего.

Даша просто встала на борт дрезины и шагнула в черное несущееся пространство. Раз – и как не было девчушки…

– Стой! – Уколова перевесилась наружу, всматриваясь в темноту. – Стой!

– Не останавливаться… – почему-то прошептал Костыль. – Етишкин кот…

– Не останавливаться! – рявкнули с форта. – Не останавливаться!

Очереди легли ближе. Почти просвистели рядом, заставили Уколову нырнуть назад. Губы старлея тряслись.

Азамат, качая головой, налегал на рычаг. Не останавливаться, пят`ак! Хорошо, пока не останавливаемся.

Форт город сделал из бывшей водонапорки и больших вагонов-рефрижераторов. Проезд загораживал маневровый тепловоз с закрепленным на корме ножом бульдозера и наваренными бойницами. Пыхтя и вздрагивая, металлическое чудовище готовилось двинуться. Вперед, давя неизвестных, либо назад, если пропустят.

По флангам громоздких укреплений, перекрывая подходы, тянулись сразу два рва и валялись разбросанные тут и там «ежи» из сваренного старого железа. Колючка, тряские грохочущие консервные банки, наверняка «егоза» по периметру и самопальные сигналки. Все как обычно.

– Встали, руки вверх, оружие не лапаем. Открыли лица и смотрим вверх, вспоминая о Боге. Вы же готовы встретиться со всевышним, бродяги?!

Костыль стянул маску и сплюнул.

– Матвей, хорош гнать… Это я.

Вместо металлического рыка по металлу зацокали металлом набоек. Невысокий, в ладно подогнанном стареньком «дубке», в кожаном шлемофоне и маске, Матвей спустился вниз очень быстро.

– О как, какого бешеного пса к нам принесло попутным ветром. Откуда путь держишь, менестрель сраный?

– За сраного можно ответить, – Костыль хмыкнул. – После дежурства, само собой. Да и не пою я больше.

– Ну да, как я забыл. После женушки Кривого и мне бы петь не захотелось. Чего ж не остался, если сделал супругу серьезного человека вдовой и хозяйкой целого курятника?

– Не люблю деревенскую жизнь. И в говне ковыряться тоже не люблю. Да и бабенка глуповата. Так… на пару раз отдохнуть, хотя, сам понимаешь, сиськи зачетные. Неужель никого не нашла?

– С таким приданым как же не найти, нашла. Это кто?

– Знакомые. Помогли с Черкасс удрать.

– О как. Есть из-за чего удирать?

Костыль ответил не сразу. Азамат понял. Расскажешь про хрень, творящуюся в селе, – можно помереть прямо здесь. Если, конечно, в карантин не попадешь в лучшем случае.

– Перебежал дорогу тамошнему голове. Сам понимаешь, из-за чего. Больше сисек богу сисек. И самогона.

– Дурак ты человек, – Матвей усмехнулся, – нигде не задерживаешься из-за одного и того же. Погубят тебя бабы.

– Погубят его не бабы, а неумение думать головой и умение думать чем-то другим, – Уколова не выдержала. – У меня девочка убежала, надо…

– Надо? – удивился Матвей. – Вам надо, так возвращайтесь. Мы к чертовой бабушке не полезем. Ну его в… Ну его, чертов черный дом. Не… Хотите – возвращайтесь. Подсвечивать дорогу не станем, потом еще к нам придет. У нас нейтралитет с этой дрянью.

– С какой? – спросил Азамат, радуясь неистраченным десяти патронам. Если караульные, тертые калачи с пулеметами, не хотят куда-то идти, то придется ему. И, видать, дело серьезное. Жаль, кончились пули боло. – С какой дрянью?

– Я ж сказал, – лениво процедил Матвей, – с чертовой бабушкой. Раз девчонка туда пошла, значит, позвала ее старуха. И теперь какое-то время по окраинам детишки пропадать перестанут. Нажрутся твари и спать лягут.

– Как – нажрутся? – Уколова сглотнула.

– Ну, как… может, молча, а может, и обсуждая текущую политическую ситуацию в мире. Кто их разберет, упырей. Хана ей, вот и все. Живыми оттуда никто не возвращается. А если возвращаются, то мы их сжигаем, как правило. И безопасности ради, и эстетики для… Больно уж вонюче они пахнут. А че, когда помер, то гниешь, знамо дело. Жутко падаль эта воняет, трупниной несет от них, кто все же возвращается. Вот и жжем. А им насрать, они ж померли.

Уколова обернулась, глядя в темноту…

– Даша… Где ты?…

…Как оказалась здесь? Почему? Не вспомнить, не дотянуться внутрь себя. Тах-дах-тах-дах… Это твое сердце бьется внутри, чуть подрагивая и замирая на каждом третьем ударе. Птицей вспархивает, щекотно проводя крыльями внутри, и снова пропадает. Что это, что это такое… Что?

Ноги несут сами по себе. По грязи, по крошащимся крысиным черепам, по детским косточкам. Тьма вокруг ослепляет и дает возможность видеть все. Каждая линия ломающегося позвонка отражается внутри. Каждый изгиб маленького ребра виден как на ладони. Ноги хрустят костями. Ноги несут вперед.

Дом в три этажа. Дом с колоннами. Грубыми, толстыми книзу и сужающимися к бетонному треугольнику, придавившему их сверху. Колоннам тяжело, они одышливо скрипят жирными телами, бледными и светящимися алебастровыми разломами в лунном свете.

Дом жадно смотрит на нее, вглядываясь в самую душу, рассекая ее темными нитями паутины, вцепившимися десятками крючков на кончиках. Не пустить, не дать удрать, не разрешить уйти. Дом сопит сотней трещин и дырок, жабрами черных руин, высящихся над округой.

Время не пожалело новостройки, кирпичные и светлые. Оголенные скелеты многоэтажек, поднявшихся перед Войной, обглоданы протекшими годами и голодными ветрами. Обточены мириадами дождевых капель и биллионами льдинок алмазной крепости, двадцать лет обдиравших каждый развалившийся костяк.

Под грудами растрескавшегося кирпича и выгнутых китовьими остовами крыш неровно спят души непроснувшихся жильцов. Они не выжили, даже не дождавшись разорвавшегося рядом солнца. Они умерли от невесомых крохотных убийц, рассеянных над бывшим поселком пролетавшей стальной смертью. Выращенные в лабораториях крохи убили огромных и маленьких людишек, не уцелели ни стар, ни млад.

Их крики слышатся даже сейчас. Режущие битым оконным стеклом, раздирающие ржавыми граблями, шинкующие трухлявыми вертелами. Крики ползут со всех сторон, окружают, шипят рассерженными гадюками, вцепляются в незащищенные живот и пах. Ледяными спицами втыкаются в хребет, косточку за косточкой, нерв за нервом. Вопят убиваемыми кроликами в голове, терзая даже не уши, кроша изнутри зубы и выдавливая глаза.

Сиреневые, салатовые, красные души погибших текут со всех сторон. Незаметно и обманчиво медлительно, все ближе и ближе. Перекатываясь через зеркало разом замерзшей земли, тянут острые пальцы-щупальца, ругаются, видя расстояние. Наша наша наша нашанашанашанаша… шепот придавливает тяжелее рухнувших этажей. Не отпускает, манит к огненным провалам мнущихся черепов, к белоснежным клыкам в сухих обескровленных пастях.

Души, склизкие и опасные, катятся дальше и дальше. Живая, пульсирующая своим теплом дурочка притягивает магнитом. Голод и желание идут раньше хозяев, загнутыми пиками колючей проволоки хлещут, впиваются прорастающим страхом, обездвиживают.

Приторный запах сгнившего абрикосового сада и серая плотная завеса уморенного коровника идут перед ними. Ноздри бы заткнуть, да руки плетьми вдоль тела, мягкие на кончиках пальцев и закостеневшие выше, бледные, бесполезные руки. Тлен и гниение все кучнее, все плотнее – сзади, справа, слева.

Крик не пугает желающих живого тепла. Вопль не зовет на помощь бросивших ненастоящих друзей. Никакой помощи не случится, и никто не придет. Одна против ужаса, одна-одинешенька посреди стылой мертвой пустыни, раскинувшейся в недосягаемой для человеческих глаз темноте вдоль сдохшей железной дороги.

Призраки и их слуги боятся лишь одного черного старого дома. Скрипа досок обшивки, выпирающих ребрами рыцарской кирасы. Неуловимой угрозы шепота, идущего из глубоких подвалов и чердака, чья злоба чернее черного. Да-да, они опасаются даже его тени, ширящейся вокруг, неторопливо и неумолимо настигающей всполохи сиреневого, оранжевого и салатового. Призраки, комки кровоточащих, неупокоенных душ, мягко лопаются и звонко трескаются, не успевая удрать от тьмы, падающей со стен и крыши черного дома. Тень особняка растет, впитывает в себя умирающие останки злобы и насыщается нерастраченным страхом.

Мертвый оскал зеленовато-трупного черепа, ухмыляющегося с небес, подталкивает в спину. Вперед, дурочка, лишь там ты спрячешься. Если повезет, тебя найдут. Не повезет – останешься в громаде с колоннами. Там безопасно. Там можно выжить. Ведь луна скоро спрячется в клубки черных туч, и призраки вернутся. Настигнут, загонят, выпьют досуха.

Шаг за шагом, хрусть-хрусть косточками под сапожками. Да-да, вперед. Не смущайся, торопись, луна глумливо хохочет беззвучным смехом с небес, оттаскивает рычащую тень, ярящуюся сторожевым псом, выпускает оставшихся призраков. Луне весело играться с идиоткой, оказавшейся на мертвой земле в одиночку. Беги, беги, пока тебя не догнали.

Воздух густой и вязкий, сладкий, пахнущий разрушенным кладбищем и его обитателями. Лезет в нос, рот, горло, смердит даже в ушах. Смерть, невидимая и осязаемая, танцует над черным домом, не решаясь проникнуть в оскал чердака.

И хорошо, и хорошо, немножко осталось – и скоро окажется внутри… Чуть-чуть.

Ступени растрескались. Трещины змеятся сухими венами. Посередке – вытертая до желобка дорожка. Удобная и такая надежная. Вроде бы – оскользнуться и упасть, а вот не выйдет. Ноги ступают ровно, не шатнуться, не качнуться. Топ-топ-топ, вот и все, вот и поднялась. Сиреневые пальцы-когти скрипят угольной пылью из-под убежавших ног, вгрызаются в звонко лопающуюся землю. Тянутся следом, бессильные и трясущиеся, тянутся, переходя в тень от дома, рассыпаются прахом, но все еще пытаются вцепиться в куртку, в брюки, в шарф… А не в волосы или голую кожу в прорехе брючины. Касаются пояса, желая аккуратно ухватиться за него и потянуть, выдрать из плена темноты…

Кого боятся волки? Медведя. От кого бегут крысы? От кота. Кто жрет всех?

Тот, кто сильнее. Или та.

Обернуться, броситься назад, к радостно встрепенувшимся сиреневым и салатовым силуэтам. Рвануть что есть сил, и…

Дом выбрасывает из приветливо распахнутой глотки входа широкий язычище из тьмы, клыков и паутины. Капканом хватает поперек и утаскивает, хохоча пастью дверей. Призраки неупокоившихся людей плачут, разбиваются, понимая – не успели, не помогли, не спасли.

…Дом стар и темен…

Стучит где-то в стенах хриплый пульс труб. Воет скалящаяся ржавой решеткой вентиляция. Тягуче тянутся вниз капли въевшейся сырости. По стенам расползается фосфор мохнатого ковра плесени. Паутина висит серыми мертвыми знаменами. Здесь живет лишь умершая память и живая смерть.

Посреди прячущегося в темноте коридора – одинокая уставшая девочка.

Поиграем? Поиграем, соглашаются этажи дома. Это же так… вкусно.

Стены – не только в плесени и паутине. Десятки и сотни, если не тысячи лиц смотрят вниз. На нее. Лица – бледно-трупные, подсвеченные светящейся, шевелящейся дрянью вокруг них. Черно-белые, цветные, выцветшие и еще яркие, фотографии следят за стуком сердца и любым движением.

Глаза… глаза на них. Ненормально распахнутые глаза с черными жемчужинами зрачков. Люди не могут так смотреть, не могут. Из четырех человек с самого близкого снимка смотрит лишь кроха в детском высоком стульчике. У троих вокруг нее глаз нет, выцарапаны до дырок. А она смотрит, широко, незряче и страшно.

Мужчина и две женщины. Одна полулежит на диване с высокой спинкой. Остальные стоят по краям. Вместо глаз – лишь желтеющая бумага с двуглавым орлом на печати внизу. Женщина сидит и смотрит совой, увидевшей добычу. Выкаченными снулыми глазами. Узкими и косящими зрачками.

Кровать, вкруг нее семья, вся в платьях до пола и сюртуках с жилетками и часами на цепочках. Усы, бороды, подусники и даже бакенбарды. На подушках, придавив мундиром с эполетами, раскинув густую седую бороду – старик с костистым черепом и крючком хищного носа. Глаза лишь у него. Огромные, белесые, мутные. И злые. Впиваются насквозь узкими полосками зрачков.

Слышала, говорили, думала – бред… Давно-давно, фото с умершими, пост-мортем. И глаза у мертвых. Нарисованные поверх век, почти как настоящие. Так смотрят, говорили, а ведь не верила. Не врали. Ни капельки. Вот почему глаза с каждой карточки смотрят лишь одной парой. Живым здесь глаза ни к чему. Здесь мертвые наблюдают за живыми. Пока те тоже не окажутся среди них.

Лишь бы не разбудить уснувших черным сном. Уйти дальше, пусть там страшнее, уйти. Сотни рыбьих холодных глаз впиваются со стен. Тянут к себе и не дают сделать ни шагу. Стой, иди к нам, стой, сюда-сюда, стой, ближе, ближе, девочка, стой, ко мне, ко мне, стой, замри, двигай сюда, девка, стой, наша-наша-наша-наша-а-а…

Бледный подросток в узком мундирчике тянет полупрозрачные руки. Кроха с куклой в переднике и в чепчике шипит и скалит длинные крючки на щуку во рту. Старик-советник шевелит беззубой челюстью, блестит двумя длинными желтыми древними клыками. Гувернантка, опираясь на навсегда грустных воспитанников, скрипит отросшими когтями свободной ладони. Все и каждый, любая и скопом, рвутся к крохотному живому огоньку в их кирпичном погосте. К нам, к нам, ко мне, ко мне, идидидидидиди…

Бам-бам-бам!!!

Грохот и звон из угла.

Череп луны отражается в стеклянной дверце высоченных часов.

Хрустит маятник в своей незатихающей качке – на века и до скончания века.

Бам-бам-бам!!!

Полночь вырастает дрожащей тенью.

Полночь хрустит половицами второго этажа.

Полночь шагает вперед и вниз к трепещущему горячему блюду.

Бам-бам-бам!!!

Вместо кукушки – лишь блестящий гнилью нетопырь.

Вместо стрелок на круглом и радостном циферблате бегут острые спицы.

Вместо цифр потрескивают панцирями и шевелят сухими крыльями синие жуки.

Бам-бам-бам!!!

Серебро луны скользит по стенам.

Серебро луны патиной набегает на медные и стальные потроха часов.

Серебро луны превращает смазку в самую настоящую кровь и лимфу.

Бам-бам-бам!!!

Из дальнего угла тянется тень.

Из дальнего угла доносится постукивание холодных пальцев друг о друга.

Из дальнего угла льется ощутимая и видимая темная дрожащая дымка тлена.

Бам-бам-бам!!!

Трещина на стене скрипит и хрустит.

Трещина на стене подрагивает и растягивается в ухмылке.

Трещина на стене рассыпается скользким ехидным смешком раскрытой пасти.

Бам-бам-бам!!!

Шелестит в старом шкафу у освещенной стены.

Шелестит кринолином светлого платьица в темных пятнах.

Шелестит спутанными льняными волосами мертвой девочки на фарфоре куклы.

Бам-бам-бам!!!

Воет ветер в открытом лючке-вьюшке печки-голландки.

Воет сама печь и ее ледяные стенки в белых и голубых изразцах.

Воет каждая щель между любым из изразцов и ведьмы с оборотнями на них.

Бам-бам-бам!!!

…Не стой и беги, пытайся укрыться и не суйся ко входу… только не туда…

Тьма прячет в себе огромное мохнатое чучело, блестящее глазками и клыками приоткрытой пасти. Чучело ловит блики луны и злобно подмигивает левым янтарным глазом. Когти чучела острее ножа мясника и длиннее мачете наемника.

Наемник умер и не вернется за ней. Наемник обещал ей помощь и не сдержал слова. Наемник вернется за ней, холодный, пахнущий сладко и страшно. Протянет руку и схватит за волосы, притянет к себе и будет, поскрипывая желтыми зубами и воняя стухшим мясом изо рта, есть ее лицо. А чучело станет держать и не пускать.

Как никогда не выпустит через вход сам дом.

Дом – старый, дом помнит хозяев еще до революции, дом сохранил и спрятал все нужное. Дом никогда не расскажет о тайнах и никогда не даст рассказать другим. Дом питается жертвами, их кровью, их плотью, их страхом, их агонией.

И сейчас у него есть кто-то, кто снова хозяин. И дом служит ему.

Проклятый старый черный дряхлый мертвый дом.

Кап-кап-кап… черная жижа с потолка… кап-кап-кап…

Бежать

Вперед. Вбок, снова вперед, вверх, вниз, вбок, вверх, вниз… мама…

Черные потеки лениво катились вниз. Дрожали зеркальными каплями в бледном лунном свете. Расползались по дряхлым половицам и влажно хрустели остатками обоев. Живая мертвая смола пахла страхом и жаждой. Тонкие и пока робкие паутинки тянулись к потерявшейся и брошенной друзьями девчонке.

Трещали сминаемые под ногами большущие наглые тараканы. Каракатицей отползая от аспидной дряни, она кричала. Страшно и молча вопила в собственной голове. Зубы колотились друг о друга за склеенными судорогой губами. Холодный пот вкрадчиво и липко струился в такт крови, заставлял дрожать каждую мышцу.

Льдистые осколки стекол скалились в окнах. Острые обломанные зубы гиблого старого дома не выпускали наружу. Лабиринт узких коридоров запутал и привел к булькающей жиже на чертовой стене. Влажно и неотвратимо та раскидывалась все шире. Живым капканом загоняла жертву в дальний угол. Прямо к началу лестницы вниз, к ее непроглядному провалу.

Темнота внизу жила своей жизнью. Возможно, даже более страшной. Даша косилась на черно-зеркальную полосу перед собой. Та перекатывалась и ползла к человечку на полу. Полностью закрывая тому выход. Кроме одного. Ведущего во мрак внизу. А оттуда…

Ших… Ших… Ших… Кто-то подволакивал ногу. Кто-то медленно и верно шел по лестнице. Кто-то явно недобрый.

Ших…

Назад, назад, прижаться к стене, упереться и закрыть глаза, закрыть…

Высокая, черная и узкая. Чуть подволакивающая ногу. Драные лохмотья сверху донизу. Пустота в прорехе капюшона. Лунное серебро по кривому серпу в руке.

Ших… Ших… Ших…

Уже рядом. Левая рука тянется, тянется к ней, холодом и смрадом несет из дырки под капюшоном. Лохмотья стряхивают пыль, ложатся поверх широкого следа в толстом слое пыли на половицах…

Стоп!

Широкого следа?

Пыль толстым слоем?

Но ведь только что луна отражалась в крашеных досках?

След?

Что? Что бледнеет в дырке капюшона?

Кто ты?

Открой глаза!

Даша! Проснись! Проснись!!!

– Ах ты, тварь!

Даша успела перехватить ту самую руку. Не левую, мертво вцепившуюся в ее грудь. Правую, с черным и съеденным временем кухонным ножом. Бледную, сухую и холодную, пульсирующую венами под пальцами.

Вытянутое лицо, обтянутое пористо-белой кожей. Щель рта, воняющего разложением и старостью. Жидкие легкие волосы, прилипшие к круглой блестящей голове. Полуслепые глаза древней бабки, смотрящей на нее с испугом. Боишься? Правильно делаешь, звезда старая.

Испуганно смотрящая старуха по имени Ба только и успела, что моргнуть. А потом ее засосали в себя черные омуты глаз непонятной малолетки, вдруг пришедший в себя. Не сработал дар Ба, подаренный Бедой. Кабздец плешивой мутировавшей твари и ее невольным внучкам.

Это оказалось мерзко. Проснувшаяся темная сила вывернула наизнанку и саму хозяйку, и Ба. Подарила Даше все воспоминания вековой и казавшейся бессмертной убийцы из старого дома.

Нет, нет, нет… сухие, шелестящие губы лишь приоткрывались, как у рыбы на берегу. Глаза смотрели на Дашу, безумные в своем неожиданном страхе, в силе, сейчас бушевавшей внутри девчонки, выворачивающей наизнанку сознание самого старого существа, рожденного Бедой здесь, в Похвистнево. Нет-нет-не…

Даша встала, покачиваясь. Бледное существо, когда-то бывшее человеком, старательно делало два дела одновременно. Хрустко и со смаком жрало левую руку, глодая остатками зубов. А свободной, не смущаясь неудобств, всаживало нож под мотающиеся сухие груди. Раз за разом, снова и снова, брызгая черной в лунном свете кровью.

Ей было плевать. Подыхает так страшно? Сама напросилась. Даша шла вперед, пока держали ноги. Дрожащие и подкашивающиеся, но пока еще идущие. Шаг за шагом, шаг за шагом, к еле заметному раздолбанному выходу. Загребая пыль и почти падая, Даша шла.

Вонь отпустила лишь за порогом. Смрад склепа испугался холода. Оставил ее в покое. А вот внучки… Даша всхлипнула. Ба подарила ей ненужные воспоминания перед смертью и выпила ее почти полностью перед этим. Сука! Как же она справится с этими вот?…

Троица юрких искалеченных подростков, когда-то не съеденных Ба и порабощенных ее черной волей, уже ждала последнюю неудачную жертву своей ненастоящей бабки. И они даже не прятались в темноте.

– Ба умерла.

– Все наше.

– Еда, еда!!!

Луна серебрила лысые головы и полуголые тела. Пять рук и четыре ноги на троих. Да только сейчас хватит и их.

Даша сползла вниз, еле сумев достать нож, что дал Азамат. Рука дрожала. Удар есть лишь один. Сожрать себя заживо она не даст. Слезы катились по щекам. Удар только один. В горло и потом еще – полоснуть поперек. Будет больно, но не так страшно.

– Еда!!!

Удар должен быть один.

Нож звякнул о кусок асфальта у крыльца.

Лысые блестящие головы качнулись вперед. Замерли.

Из-за спины пахнуло зверем. Рык шел из горла, низкий, раскатистый.

Блестящие лысые головы прятались в темноту. А нож… где он?!

Азамат бежал первым. Длинными ловкими прыжками. Шел по чутью, шел к остаткам окраины. Костыль и Уколова еле успевали за ним.

Когда впереди раздались вопли, он поднажал. Луна, вылезшая вновь, помогла. Зеленоватое серебро мягко скатилось вниз. Азамат бежал, на ходу взводя курки.

Свет бликовал на чьих-то лысых головах, прячущихся в темноте. Осветил темную фигуру, валявшуюся у крыльца завалившейся огромной хибары. Свет выхватил рычащего зверя над ней.

Азамат застыл, опустив стволы вниз. Бежать не стоило. Совсем.

– Стреляй, идиот! – налетел крик Костыля, щелкнули курки.

Уколова успела ударить. Двустволка грохнула в небо. Звезды, остро сверкающие на нем, хитро моргнули, подмигивая. Свет звезд отразился в зеленоватом глазу зверя.

Азамат сглотнул, всхлипнул, шагнул вперед. Зверь оказался быстрее.

– Охренеть не встать… – Костыль, потирая ушибленную руку, сплюнул. – И чего это за котозавр?

Уколова только улыбнулась.

Азамат молча дышал запахом друга.

А Саблезуб просто урчал и лизал соленые дорожки на его лице.