Выйдя с Данилой из трапезной, мы повернули направо и, обойдя церковь и несколько строений, направились по дороге, расчищенной от снега, ко второму выходу из монастыря. «На вольные хлеба», как сказал парень, показывая мне кирпичный забор, в который вделана калитка. Обогнув озерцо, мы застываем перед ней. Данила вытягивает руку и словно не решается её открыть. Парень поворачивает голову. Чувствуется, что он хочет что-то спросить, но сомневается. Пока он тормозит, меня привлекает звук размеренных ударов, доносящихся из-за забора. Судя по звуку бьют по металлу.

– Это Азат на кузне работает, – бубнит Данила, – идём покажу, тебе же надо знать, как тут всё устроено.

Данила рывком распахивает дверь. Мы проходим и оказываемся на большом подворье, в конце которого виднеется сарай с навесом, под которым стоит большая наковальня и жарко растопленный горн, возле которого суетятся два парня. Азат стоит у наковальни. В одной руке щипцы, в другой молот. Татарин увлеченно фигачит молотом по какой-то детали, с каждым ударом разбрасывая вокруг себя сноп искр.

Я кручу головой по сторонам. Вижу, что рядом с кузней в штабеля аккуратно уложены металлические трубы, арматура и профлисты, а вокруг стоят различные механизмы, похожие на детали от тракторов и грузовиков. Здесь тоже работают люди. Человек пять – семь. Орудуя гаечными ключами, молотками и фомками, они откручивают болты и гайки и, тихо переговариваясь, снимают детали с какого-то нехилого движка.

– Идём, – Данила машет рукой, – у нас тут вроде мастерских, где работают с железом, разбирают или собирают разные приспособы.

– А как вы их сюда притаскиваете? – задаю я вопрос. – У вас же вроде машин нет.

– Да, – подтверждает парень, – как говорит отец-настоятель, всё, что работает на нефти и стреляет на порохе, от лукавого – бесовское – нечистое.

– Поэтому у вас нет огнестрельного оружия?

– Угу, – кивает Данила, – нет совсем. Мы, как встарь, холодным отбиваемся, если надо, а движки и детали снимаем и привозим на санях или телегах, если летом. Сам знаешь, сколько машин бесхозных осталось, а в Раменском, недалеко от деревни Клишева локомотивное депо находится. Там тепловозы, электрички, вагоны ремонтировали. Азату, он любит это дело, вообще раздолье, столько всего постепенно натащили.

– Сами впрягаетесь?

– Зачем? – парень смотрит на меня как на дурака. – Лошади есть.

Теперь удивляюсь я.

– Лошади?! Откуда?!

– Ну… не совсем лошади, и не табун конечно, – тянет Данила, пока мы подходим всё ближе к кузне, в воздухе пахнет горячим металлом, – всего голов пятнадцать, если всех, что есть, сосчитать. Мужики говорили, что до войны в наших местах конеферма была, вот и прибилось к нам несколько.

– А… залётный! – Азат, оторвав взгляд от раскалённой заготовки, утирает пот со лба. – На фермы намылились?

Я киваю.

Татарин внимательно смотрит на меня, затем серьёзнеет и говорит:

– Ты там у Николая держись, не унывай, послушание – это не навсегда. Выдержишь, на другую работу поставят. Захочешь, ко мне сможешь.

Я, почти пропустив слова Азата мимо ушей, рассматриваю развешанное в кузне оружие – мечи, топоры, копья, стрелы, сделанные из арматурных прутков.

– Нравится? – татарин вытирает ветошью руки и подходит ко мне.

– Да, – выдыхаю я, чувствуя словно провалился во времени и оказался в средневековье.

– Это честное оружие, – увлечённо рассказывает Азат, – не для каждого, на держи!

Кузнец снимает со стены меч и протягивает его мне. Я беру его, дивясь тяжести, провожу рукой по стали.

– Чувствуешь? – Азат смотрит на меня. – От него уже сила исходит. Это тебе не из винтовки шмалять. Здесь умение другое требуется, нервы железные в глаза противнику смотреть и рубить его. Кумекаешь?

Я киваю, неумело пытаюсь крутануть мечом, как когда-то видел в кино, но у меня ничего не получается. Запястье выворачивает, и меч падает в снег.

– Смотри как надо! – Азат поднимает клинок и, легко перебросив его из руки в руку, начинает описывать мечом восьмёрки. Сталь со свистом рассекает воздух. Я смотрю как завороженный, думая, что мне так никогда не суметь.

Ха!

Татарин резко выдыхает, рубя наотмашь незримого врага.

– Понял? – спрашивает меня Азат.

– Угу. Долго тренировались?

– Не больше, чем надо, – уклончиво отвечает кузнец, – я до войны реконструктором был, кузнечным делом увлекался, хотя, это громко сказано, – так хобби, а то бумаги в офисе перекладывать достало. Кто знал, что пригодится умение. Тебя, если разрешат, научу, – татарин сурово смотрит на меня, затем словно спохватившись добавляет: – Не всякому у нас оружие выдают. Ну, бывайте, заболтались мы.

Азат снова берётся за молот, всем своим видом показывая, что разговор закончен. Мы с Данилой идём дальше. Огибаем кузню и попадаем на открытую местность – поле, занесённое снегом.

Я жмурюсь от яркого солнца. Прикрываю глаза рукой и не сразу замечаю, что в сугробах протоптаны дорожки, ведущие к странным сооружениям, напоминающим юрты, только по размерам в несколько раз больше и сделанные из какого-то полупрозрачного материала, похожего на пластик. Еще стоит огромный ангар и несколько вытянутых приземистых строений складского типа. Приглядевшись я вижу, что на крыше ангара выведена труба и из неё вырываются клубы чёрного дыма.

– Что это? – спрашиваю я.

– Теплицы, фермы и ещё кое-чего, – равнодушно отвечает Данила, словно такие сооружения привычны для нашего мира.

– А дым откуда? – не унимаюсь я. – Сжигаете что-то?

– Увидишь, – по интонации парня понимаю, что отвечать он не хочет.

Мы молча идём по утоптанной дороге. Снежный наст скрипит под ногами. Чем ближе мы подходим к ангару, тем стрёмнее у меня становится на душе. Я никак не могу взять в толк, как поселенцам и храмовникам удалось возродить хозяйство.

– Николай у нас здесь за всё отвечает, – неожиданно говорит Данила, – он голова, придумал всё и собрал.

– А кто он?

– Человек! – резко отвечает парень, – и…

Данила осекается, задумывается, затем оглядевшись, хотя вокруг никого нет, добавляет:

– Как придём, не пялься на него, он этого жутко не любит.

– А почему я должен на него пялиться?

– Я предупредил, – Данила хоть и прихрамывает, ускоряет шаг, точно хочет побыстрее отделаться от меня, – твоё дело стоять, молчать и поддакивать.

Я затыкаюсь и спешу вслед за парнем. Мы подходим к ангару, рядом с которым ошивается пара здоровенных псов, которые внимательно смотрят на меня. Ангар обшит металлическими, кое-где проржавевшими листами, закрытыми заплатками, и от этого кажется, что ему как минимум лет сто. На скатах крыши смонтировано что-то вроде панелей из изогнутых трубок в виде плоских батарей. От них, внутрь строения, тянутся шланги. Я отчётливо слышу размеренный гул от работы какого-то мощного механизма.

Чух. Чух. Чух.

Изнутри доносится металлический стук, затем раздаётся резкий свист, тот самый, который я уже слышал. Я хочу спросить у Данилы, что это, но предпочитаю молчать. Парень подводит меня к двери.

– Жди здесь, – приказывает Данила, – я пойду, доложу о тебе Николаю, а ты никуда не уходи.

– Слушаюсь командир! – пытаюсь я пошутить, но судя по кислой реакции парня ему сейчас не до смеха.

Данила открывает дверь и исчезает в ангаре. Предоставленный самому себе, я рассматриваю строение. Ангар как ангар. Немаленький. Несколько грузовиков заедут. В таких раньше, до Удара, хранили различные строительные материалы. С торца ворота для въезда машин, но сейчас они плотно закрыты. Хотя если судить по глубокой колее, оставленной санями, и следам, похожим на отпечатки конских копыт, совсем недавно в ангар привозили что-то тяжелое. Чтобы не замёрзнуть, переминаюсь с ноги на ногу. Снег везде истоптан, а местами убран. Делаю несколько шагов в сторону. Замечаю, что в одном месте сквозь стены строения выведены кабели. Провода, протянутые на невысоких металлических столбах, бегут к купольным теплицам. Провожаю линию взглядом и, не успев удивиться, видя, что изнутри парники вроде как светятся от искусственного освещения. Ко мне подходит собака. Сука виляет хвостом. Протягиваю руку и треплю её по загривку.

– Нечем тебя угостить, – говорю я собаке, – ничего, в следующий раз что-нибудь принесу.

Собака лижет мне руки. Вторая псина – кобель, убедившись, что вкусного не перепадёт, ложится в снег, лениво наблюдая за мной умными глазами. Слышу позади себя тихий скрип отворяемой двери.

– Ты им понравился, – я слышу тихий, мягкий и даже приятный голос, – жаль мясо любят, поэтому в монастыре не держим. – Поворачиваю голову, думая, что ответить, но едва я вижу человека… или не совсем человека, который его задал, то забываю обо всём на свете.

В нескольких метрах от меня, рядом с Данилой стоит нечто странное, запахнутое в длинную до пят накидку, сшитую из нескольких курток. Мутант на две головы выше парня. Сколько ему лет, не понять. Морщинистое лицо. Бледная кожа. Если бы мне в кошмарном сне приснился человекоподобный богомол, то он бы выглядел именно так. Сгорбленный, худой. Глаза на выкате и голова, покрытая редкими пучками волос. Но больше всего поражают руки. Кажется, что они достигают коленей, а пальцы точно имеют пару лишних суставов и похожи на лапки паука.

– Ну, – хмурится незнакомец, – язык проглотил?!

На меня смотрят тёмные внимательные глаза. В этот момент Данила делает шаг назад и, отчаянно жестикулируя за спиной… существа, всем своим видом показывает, чтобы я не пялился, а подошёл. До меня наконец доходит, что это Николай. Я делаю несколько поспешных шагов вперёд. Едва не подскальзываюсь и протягиваю руку.

Николай смотрит на меня сверху вниз. Выдерживает паузу, явно тяня время. Я стою с вытянутой рукой и чувствую себя идиотом. Наконец мутант снисходит до меня и протягивает руку в ответ. Чувствую, как ладонь обхватывают длинные пальцы. Мне кажется, что они лишены костей и обхватывают руку как щупальца. Рукопожатие у Николая сильное, уверенное, а кожа холодная и шершавая от мозолей.

– Сергий… то есть Сергей, – запинаясь произношу я, думая, что теперь, забыв о наставлении Данилы, мой хозяин, почему-то именно это слово приходит в голову, в наказание сгноит меня на тяжелой работе.

К моему удивлению мутант по-дружески произносит:

– Николай, – а затем добавляет, – ну пошли, мне работники всегда нужны, рук не хватает.

Данила, пробормотав что-то вроде: «Ну… я пошёл», – разворачивается и так быстро, как только позволяет хромота, уходит.

– Заходи, – Николай распахивает дверь в ангар.

Слышу грохот, точно где-то рядом работает паровой молот. В нос бьёт смесь из запахов земли, металла, гари и, как я замечаю, нечистот. Не голимого дерьма, а именно вонь как вблизи от очистных сооружений. Я прохожу через дверной проём и оказываюсь… мне не хватает слов, чтобы описать, что я вижу в свете тусклых ламп. Лаборатория? Мастерские? Судя по количеству проводов, протянутых под потолком, труб и всяких непонятных механизмов, и станков, стоящих вдоль стен, похоже на то. Котельная? Тоже подходит, если судить по куче дров, брикетам торфа и угля, сгруженным в углу.

Туда-сюда ходят люди. Лица замотаны тряпками. Все заняты делом. Двое закидывают на двухколёсную тачку торф, третий везёт её в глубь ангара. У одного из станков стоит токарь, быстро крутя ручку суппорта и подводя резец к обрабатываемой детали.

– За мной, – приказывает Николая, видя, что я застыл с раскрытом ртом, – покажу тебе свои хоромы.

Я иду вслед за «богомолом», как мысленно я обозвал Николая, хотя назвать его так в открытую я бы не решился и под страхом смерти. Замечаю, что он идёт как-то странно, действительно, в его движениях есть что-то от насекомого, особенно в равномерном раскачивании, в такт ходьбы, и медленных, ленивых движениях рук.

Николай при ходьбе заметно горбится. Пару раз оглядывается, словно желая удостовериться, что я иду за ним, но видя мой удивленный вид и то, что я кручу головой по сторонам, а не пялюсь на него, видимо успокаивается.

– Чтобы ты понял, что от тебя требуется, я расскажу тебе как здесь всё устроено, – на ходу бросает Николай. – Этот ангар – центр нашей мануфактуры, – «богомол» улыбается, – здесь вырабатывается электричество и изготавливается всё, что нужно для монастыря.

– Но, у вас же нет автомобилей?

Николай смотрит на меня.

– Нет, но есть телеги, прицепы, механизмы с шестерёнками, лебёдки, да и много чего ещё, всё это надо чинить или сделать что-то особое. Фермы, теплицы тоже требуют хоть малой, а всё же механизации. Не всё же руками дерьмо раскидывать. Кстати о дерьме, – Николай чуть улыбается, хотя мне кажется, что он скалится, – тебе сказали про твоё послушание?

– Отходник вроде как, – мямлю я.

– Во-во, точно, – губы Николая расползаются в усмешке, обнажая желтые кривые зубы, – точнее и не скажешь, сейчас покажу, чем тебе придётся заниматься.

Мы проходим в дальний конец ангара. Здесь намного теплее, чем в начале, а звук работы непонятного механизма сильнее. Пол вибрирует под ногами. Николаю приходится кричать, чтобы я мог расслышать его.

– Заходи! – он берётся за мощную дверь, вделанную в стальную перегородку, идущую до самого потолка. Повернув ручку Николай открывает створку, и я буквально глохну от грохота. Прохожу внутрь.

«Если ад существует, то это вероятно один из его филиалов», – думаю я, разглядывая огромную машину, изрыгающую пламя и пар.

Вокруг неё снуют три человека, один, обнажённый до пояса и чёрный от копоти, закидывает лопатой в огромную топку торфяные брикеты. Второй следит за показаниями манометров, а третий, с размеренностью хорошо смазанного механизма, подвозит к кочегару на тачке торф из бункера, стоящего в углу. Створки клацают железной пастью, и в топке исчезает очередная порция топлива.

Мне становится жарко. Утираю пот со лба. Паровой двигатель приводит в движение бешено стучащий шток, который крутит шкивы и звёздочки с натянутыми приводными ремнями и цепями, смонтированными на хитроумной станине. Всё это крутится, вертится, шипит, изрыгает клубы дыма. Пахнет гарью, маслом и раскалённой сталью. У дальней стены замечаю кубические ёмкости со шлангами, вкопанные в землю, но что это такое, понять не могу.

– Ни хрена себе! – присвистываю я. – Что это?

Чувствую себя школьником, попавшим в музей ретро автомобилей.

– Я зову его паровиком, – Николай, явно польщённый моей реакцией, машет мне рукой, подзывая к двигателю. – Это, – орёт он, – паровая машина, демонтированная с настоящего паровоза. Мы её разобрали на части и постепенно сюда перевезли, а потом собрали, ну и приспособили под свои нужды. Повозиться конечно пришлось. Как везли – отдельная история. Ждали, пока река встанет, и по льду на санях тащили.

– С настоящего паровоза сняли! – удивляюсь я. – Откуда здесь паровоз?!

– В Раменском стоял, это экскурсионный ретропоезд с Казанского вокзала, – говорит Николай. – Он до станции Голутвин в Коломне доезжал и обратно, до войны так покататься можно было. Видимо, как раз в поездке начало войны застало, вот и стоял без дела. Ржавел. А мы приспособили.

Мощь паровой машины тянет меня как магнит. Хочется дотронуться до неё. Почувствовать силу, заключённую в огне.

– Топливо есть, – продолжает рассказывать Николай, – торф, дрова, уголь, даже солому можно забрасывать, всё жрёт. Смотри, только близко не подходи, зацепит ещё не дай бог. Тут сноровка нужна. – Николай обходит машину с правой стороны. – Паровик крутит шкивы, а мы к ним прицепили динамо-машины, вырабатываем электричество, кабель под землёй до монастыря кинули, станки ещё крутим. Не за день конечно всё обустроили, несколько лет возились, пока наладили. Живём в общем помаленьку.

– А почему в монастыре мотор не поставили? – спрашиваю я.

– Да так, – судя по голосу, Николай не горит желанием рассказывать об этом, – отец-настоятель против такую приблуду громоздить, и грязи, шума от него много, не для обители техника. Его конечно можно перетащить, я заранее подумал, на всякий случай на салазки его поставили, если поднапрячься, то можно сдвинуть, только зачем? Нам с ним и тут хорошо. И безопаснее так. Здесь такое давление пара. Не дай бог рванёт, как из пушки бабахнет, мало не покажется. Я поэтому всё время здесь живу, за ним присмотр нужен. Подмазать, подкрутить. Дел хватает.

Чувствуется, что Николай относится к машине как к живому существу.

– Вы сами всё придумали? – я пытаюсь максимально загладить первое хреновое впечатление, которое я произвёл на Николая, пялясь на него.

– Азат много сделал, – отвечает Николай, – ребята, короче, мы вместе справились.

– А что за батареи лежат на крыше? – не унимаюсь я.

– Батареи? – удивляется Николай. – А… это гелиоколлекторы – система для нагрева воды от солнечных лучей.

Видя мой недоумённый взгляд, Николай продолжает:

– Если в двух словах, то трубы проложены в утеплителе и в них закачана обычная холодная вода. Солнце нагревает её, и она за счёт термосифонного эффекта циркулирует по регистрам самотёком, то есть поднимается вверх, а оттуда поступает в бочку и к потребителям. Не кипяток конечно, но помыться можно и воду греть не надо, а главное – система работает сама по себе, даже если пасмурно, и ей не нужно электричества. Мы пробовали ветряки и солнечные батареи ставить, с пары мажорных коттеджей сняли, но толку в Подмосковье от них чуть, а возни больше. А в наших условиях сам знаешь, чем проще система, тем она надёжнее.

Из-за технических терминов я не всё понял из того, что сказал Николай, но, чтобы не показаться совсем идиотом, переспрашивать не стал. Просто кивнул и протянул:

– Ааа…

– Я, до войны, проектировал всякие отопительные системы, – добавляет Николай, – вот и пригодилось. Только болезнь потом стала прогрессировать, поэтому таким стал, – Николай ухмыляется. – Ну, хоть мозги прежние остались.

Николай явно не хочет предаваться одному из смертных грехов – гордыне. Также я замечаю, что за всё время разговора никто из работников ни разу не посмотрел на нас, точно меня здесь нет. Дисциплина чувствуется.

– Теперь ближе к твоей работе, – улыбка исчезает с лица Николая, – идём сюда.

Мы проходим в дальний конец ангара. Здесь пахнет навозом и ещё каким-то неприятным запахом. Принюхиваюсь. Запах знаком. Так воняет, если стоять рядом с выгребной ямой.

– Это, – Николай показывает на пластиковые кубы, врытые в землю, – ещё одна наша придумка – биогазовые установки.

– Чего? – переспрашиваю я.

– Вырабатывают метан из всякого дерьма, – Николай улыбается, – если в двух словах, то при разложении биомассы – навоза, птичьего помёта, растительных остатков и еды выделяется природный газ метан. Нам остаётся только собрать его и закачать компрессором в баллоны. Ты же, наверное, видел в трапезной в монастыре фонари?

– Да, – киваю я, – а почему здесь закопали, пахнет хреново.

– Здесь жарко всё время, ангар изнутри утеплили как смогли, – поясняет Николай, – и паровик почти всё время пашет, а разложение лучше всего идёт при высокой температуре, газа больше выделяется, а из ила потом удобрение для теплиц отличное.

Я мало что понял из того, что рассказал мне Николай, за исключением того, что меня видимо заставят возиться с говном. Хотя в моём положении жаловаться нельзя, и кто-то же до меня занимался этим делом.

– Каждый понемногу это послушание проходит, – точно прочитав мои мысли говорит Николай, – так что не думай, что тебя запрягли. Работа не сахар, но чистить руками отстойники не придётся. У нас тут всё механизировано. Я тебе покажу как. Быстро освоишься.

– Конечно, – пытаюсь я пошутить, – мне же в дерьме не привыкать возиться.

Николай не улыбается. Лишь строго смотрит мне в глаза и говорит:

– А ты не язви, жалеть тебя никто не будет, и заставлять никто не станет. Сам. Добровольно. Делаешь, или не делаешь. Пройдешь этот этап, двинешься дальше, а нет – твой выбор. Слышал, наверное, уже, по делам узнаете их…

– Слышал, – спешу ответить я, – рассказывали.

– Договорились значит? – Николай протягивает мне руку.

– Да, – я пожимаю узкую ладонь.

– Тогда приходи завтра, к восьми утра, – добавляет Николай и, развернувшись, уходит к паровому двигателю.

– А чего ждать? – кричу я ему вслед. – Давайте сегодня!

Николай поворачивает голову. Я вижу, как он ухмыляется.

– Хорошо, пойдём, – Николай машет рукой, – покажу твоё место.

По интонации замечаю, что Николай сделал ударение на последнем слове.

«Ну, что, Тень, – мысленно говорю я сам себе, – всяким тебе приходилось заниматься, пора и навоз научиться разгребать».

– Смотри, – Николай подводит меня к задней стене ангара, – здесь есть ворота и дверь, берёшь вон ту тачку, – мутант показывает на двухколёсную тележку, – лопату и дуешь отсюда прямо по дороге на фермы. Приземистые здания. Не перепутаешь. Приходишь, говоришь деду Пантелею, что от меня, и что ты новый отходник, он у нас за свиней отвечает. Накладываешь полную телегу свиного дерьма и везёшь сюда. Затем, – Николай показывает на пластиковый куб, с вделанной в него широкой горловиной, на манер воронки, только в несколько раз больше, – закидываешь навоз в смеситель, добавляешь воду, чтобы не жидко и не густо, и мешаешь, крутя ручку. Вот так, – Николай крякнув начинает крутить ворот, и я слышу, как в баке при этом что-то хлюпает и чавкает. Представляю, что там за смесь, давлю приступ тошноты. – Усёк?

– Угу, – киваю я.

– Затем, – Николай продолжает ликбез, – открываешь вот этот вентиль, – указательный палец тычет в кран, – и жижа сама перетекает в биореактор, – Николай указывает рукой в пластиковые контейнеры, закопанные в землю. – Как перетекло, тоже помешиваешь, крутя мешалку. Без фанатизма! – предупреждает Николай. – Так несколько раз крутанёшь и идешь за новой порцией.

– А как следить за уровнем? – спрашиваю я. – Чтобы не перелить.

– Вот по этой метке, – Николай подводит меня к прозрачной трубе, посередине которой стоит грязно-бурая жижа, – это типа гидроуровня, следишь, чтобы примерно посередине жидкость стояла.

– А газ куда потом отводится? – мне стала интересна вся эта технология получения халявного топлива.

– Метан скапливается вверху ёмкостей, – отвечает Николай, – затем, по трубке, газ поднимается вверх. Проходит через фильтр – гидрозатвор, но мы его называем бульбулятор, где очищается от пара и уходит в газгольдер – хранилище, – Николай поднимает глаза, я вместе с ним и вижу, что под потолком ангара висят резиновые камеры, судя по размерам от тракторов, – так и храним, а потом заправляем баллоны. Ничего сложного, технология проста, как две копейки, – Николай улыбается, – только, он серьёзнеет, – главное, всегда следи за ней. – Николай тянет меня за рукав и подводит к небольшой клетке, стоящей на полу среди биореакторов.

Я приглядываюсь и замечаю, что в клетке скачет серая птичка, размером чуть поменьше воробья.

– Это канарейка, – поясняет Николай, – хорошо чувствует метан. Их раньше шахтеры в забой с собой брали. Если есть утечка, а газ тяжелее воздуха, и скапливается понизу, у пола, то птица это почувствует. Это тоже твоя обязанность – следить за ней. Если увидишь, что она суетится в клетке или того хуже, лежит на дне, бьёшь тревогу. Хотя у нас всё герметично, и мы поставили перегородку, сам знаешь, как газ взрывается. Всё понял?

– Да, хотя…

– Валяй, – Николай смотрит на меня.

Я задумываюсь, и мне ничего лучше не приходит в голову, как спросить:

– А почему у канарейки такой странный цвет? Они разве не желтые должны быть.

– Угольная пыль, – ничуть не удивившись отвечает Николай, – что ещё?

– Вроде всё.

– Тогда приступай, – командует Николай, – я всё время здесь, лучше переспросить, чем сделать не так. Да и ещё, – мой новый начальник задумывается, – свиной навоз – это не всё, что мы туда закидываем. Ещё добавляем отходы растений и пищевые остатки со стола, а иногда и дерьмо из выгребных ям. Обед через два часа. Еду нам приносят. Я свистну, когда. Работай!

Николай уходит, а я, взяв лопату и тачку, думаю, что после всего что я увидел и унюхал, есть уже точно не смогу…

– Ты бери поменьше, кидай поближе, и спина скажет спасибо, – тараторит, вынув изо рта самокрутку, низенький бородатый старичок, одетый в телогрейку и ватные брюки, заправленные в резиновые сапоги. На голове у Пантелея лихо заломленная на одно ухо шапка-ушанка. Не прошло и пяти минут, как я пришёл на свиную ферму, чтобы набрать навоза, как старик засыпал меня поговорками.

Я гребу совковой лопатой дерьмо из-под хряка, лежащего на боку, из-за смрада в хлеву у меня слезятся глаза и при этом я давлюсь от смеха. Пантелей, который больше похож на ожившего домового, продолжает начатый при знакомстве разговор:

– Ты, стало быть, наш новый отходник? – старик затягивается самосадом. Выпускает пару колец под потолок низкого бревенчатого сарая, обшитого снаружи листами пенопласта, и протяжно говорит:

– Да… брат, житуха. Наука твоя не хитрая, да дело тяжкое. Не каждый на такое сподобится, дела общественные превыше своих поставить. Мой тебе совет, сынок, задумаешь от трудов своих неправедных отдохнуть, ты к Марфе подойди, её завсегда узнаешь, она девка видная, в теле вся такая, как калач налитой, в больничке, при монастыре работает, и скажи, что мол Пантелей с гостинцем прислал. Она тебе чего-то там плеснёт, а ты с животом на день сляжешь, и тебя от работ освободят. Ты как думаешь, лучше толчок с утра проломить, чем кости к вечеру сложить, а?

Пантелей смеётся в усы и внимательно смотрит за моей реакцией. Я никак на могу взять в толк, проверяет меня старик на вшивость или дуркует по старости лет, но на всякий случай решаю перестраховаться:

– А вам, что за выгода?

– Мне? – переспрашивает Пантелей. – Никакой. Это всё от гуманизма во мне, заботы о ближнем своём. Глядишь, когда на небо попаду и меня там спросят, как ты Пантелей жизнь свою прожил, а я возьму и отвечу, что людям поблажки делал, о себе не заботился, поэтому попал в рай и теперь хочу наверстать всё, в чём отказ имел.

Хотя я знаю этого чудного старика около десяти минут, мне кажется, что я знаком с ним всю жизнь. От него прёт такой заряд бодрости и жизнелюбия, что даже моя работа кажется мне уже не такой грязной и мерзкой.

– Ты греби, выгребай, да всё не забирай, – веселится старик, – придёшь ко мне ещё, дам тебе кое-что.

Пантелей, порывшись в кармане, протягивает мне холщовый мешочек. Я перестаю махать лопатой, тем более тачка уже полна.

– Что это? – спрашиваю я. – Табак?

– Неа, – лыбится Пантелей, – на мой табачок не наработал ты есчо, а это зола, черна, зато моет добела!

– Не понял? – я неуверенно протягиваю руку.

– Ну, с твоей работой, – старик уже не смеётся, – мыться часто придётся, а это первый продукт для этого. Как встарь мылись, и ты так мойся, я там трав разных ароматных ещё добавил, запах отобьёт. С моё со свиньями поживёшь, не тому научишься.

Я засовываю мешок в карман, беру тачку за ручки и, ухнув, поднимаю её, катя к выходу из свинарника. Вслед мне смотрят с десяток свиней и Пантелей. Я иду, не оборачиваясь, почему-то думая, что старик, за напускным весельем, скрывает горечь какой-то страшной утраты.

– У него, как война началась, вся семья погибла, – отвечает на мой вопрос о Пантелее Николай, когда мы во время трапезы, сидя за обеденным столом чуть поодаль от остальных, снова разговорились, – он тут в деревне, недалеко от монастыря жил. Когда всё началось, к нему сын с женой и двумя детьми из города приехали, переждать думали.

Николай выдавливает слова дозированно, но чувствуется, ему хочется поговорить со мной.

– Мы толком не знаем, что потом случилось, он не рассказывал подробности, но только сын его решил по ближайшим складам прошвырнуться, еды поискать. Его там мародёры завалили, а потом и в деревню нагрянули. Знали куда идти. Точно к Пантелею пришли. Наверное, у сына выпытали.

Николай замолкает. Затягивается, раскуривая трубку, и потом на выдохе продолжает:

– Над женой сына надругались. Пантелей из ружья оборону держал, ранил кого-то из них, но у тех автоматы были. В общем, – Николай машет рукой, – не отбил он её, а они в отместку женщину и детей убили прямо на его глазах, а его в живых оставили, чтобы мучился. Мне рассказывали, он, когда в монастырь пришел, а в те дни здесь тоже лихие люди хозяйничали, грабили, монастырские в катакомбах под ним схоронились, выжили как-то в общем. Так вот, Пантелей с месяц молчал, а потом так чудно говорить стал. И ещё… – Николай шепчет мне на ухо: – Он до сих пор себя во всём винит, что зубами и руками не разорвал тех ублюдков. Теперь не знает, как грех свой искупить. Ты поэтому внимательнее, когда говорить с ним будешь, о прошлом его не спрашивай. Он обычно, не со всеми как с тобой шутит. Значит, чем-то зацепил ты его. Вроде как родственная душа. А так, он на отшибе вроде, и как в общине в то же время, ему, кроме как со свиньями, поговорить-то не с кем.

Теперь всё становится на свои места. Я хорошо знаю, что значит, когда на твоих глазах убивают тех, кого ты любишь больше жизни, а ты ничего не можешь с этим поделать. Только смотреть, чувствуя, как злость выжигает нутро, оставляя в душе пустоту, заполнить которую может только месть.

Я поворачиваю голову, смотрю на Николая, затем перевожу взгляд на остальных. Нас здесь примерно человек двадцать – мужчин, женщин и пара стариков. Ещё пять детей от десяти до тринадцати лет. Все едят молча, уплетая свою порцию за обе щеки. Впереди половина рабочего дня и сделать предстоит немало.

Как рассказал мне Николай, свинарник и теплицы позволяют разнообразить скудный рацион, но жирка нагулять не получится. Неожиданно я ловлю на себе взгляд женщины в косынке, сидящей через три человека от меня за столом. Рядом с ней ёрзает мальчик. Тот самый, которого зовут Авдий. Он глядит на меня и что-то говорит матери. Понимаю, что они обсуждают меня. От этого становится не по себе. Женщина делает строгое лицо, затем приструнивает мальца, и он утыкается в тарелку, быстро работая ложкой.

Я невольно разглядываю их лица. Женщина миловидна, но не более того. Она оправляет прядь тонких русых волос, заправляя их за ухо под косынку. Если бы не её глаза, то я даже не обратил бы на неё внимание. Её взгляд напомнил мне Машеньку. Боль утраты, загнанная куда-то вглубь, вновь ожила. Я отвожу глаза. Хочу, чтобы обед скорее закончился, и я забудусь в тяжелой работе.

Минут через десять все встают из-за стола. Я тоже поднимаюсь. Замечаю, что к Николаю подходит мать Авдия. Они о чём-то разговаривают, Николай смотрит на меня и, когда женщина уходит, подзывает к себе.

– Реактор навозом загрузил?

– Да, под завязку, – отвечаю я.

– Тогда, чтобы не сидеть без дела, иди в теплицу, ту которая ближе всех к ангару, – Николай задумывается, – Ксения просила помочь, ей нужно удобрение. Оно свалено у стены. Набери с половину тачки и вези, она скажет, что потом делать.

– Понял, сделаю, – я ловлю себя на мысли, что скажи мне месяц назад, что я буду мальчиком на побегушках и таскать навоз, я рассмеялся бы этому человеку в лицо или дал в морду. В зависимости от настроения, но здесь всё по-другому. Работают все и грязную работу делают все. Каждый понимает, что от его труда зависит выживание общины и то, что ты будешь жрать завтра.

Я загружаю тачку удобрением. Странно, но оно не воняет, хотя и получено из биореактора и, по словам Николая, способствует отличному росту овощей и зелени.

«Круговорот дерьма в природе, – думаю я, катя тачку по снежному насту, – так и живём».

Я подхожу к купольной теплице. Внешне она напоминает юрту, только гораздо больших размеров. Рассматриваю конструкцию. Каркас теплицы сделан из металлических труб, досок и обтянут полиэтиленом. В скаты, по всему периметру, вставлены окна разных размеров, немного – штук пять – пластиковые и деревянные.

«Видно, что нашли, то и поставили», – думаю я.

Пока я рассматриваю теплицу, открывается входная дверь. На входе застывает мать Авдия. Она знаком руки подзывает меня. Подвожу тачку к теплице. Глупо улыбаюсь и говорю:

– Привет! Я Сергей.

– Знаю. Я Ксения, – строго говорит женщина, – мы уже заждались, пока вы тащились.

– Можно на ты, – я стараюсь быть вежливым, хотя внутри всё закипает.

– На вы, – рубит Ксения, – заходите, я покажу, что надо делать.

Чуть нагнувшись, я прохожу внутрь строения. Внутри тепло. Под потолком висят лампы. Приятно пахнет зеленью. Оглядываюсь. Вижу, что внутри теплица разбита на три сектора, в каждом из которых стоят сбитые из досок грядки. Вверх от них тянуться стальные тросы. По ним вьются растения. Из всех видов узнаю только томаты, пусть и небольшие, но вполне себе годные помидоры размером с абрикос. У грядок, согнувшись или сидя на карачках, копошатся женщины и дети. Они что-то перебирают руками, или взрыхляют грунт маленькими, точно игрушечными тяпками.

– Идёмте уже, – голос Ксении напоминает мне манеру общения учительницы с нерадивым учеником, – нужно будет занести удобрения и засыпать их вон туда, – женщина указывает на деревянный ящик. – Носить в вёдрах. Понятно?

– Да, – киваю я, – понял.

Судя по тому, как Ксения уверенно ведёт себя, она здесь главная и привыкла командовать.

– Как закончите, привезёте ещё, я потом скажу, что ещё нужно сделать, – замечаю, что разговаривая со мной Ксения старается стоять подальше. Видно от меня прилично разит. Женщина уходит.

Я начинаю таскать удобрение. Остальные женщины меня точно не замечают. Только ребятня бросает любопытные взгляды. На третьей ходке, пока я вываливаю груз в ящик, меня кто-то дергает за куртку. Поворачиваю голову и вижу Авдия. На меня смотрит пара широко распахнутых внимательных глаз. Чумазое лицо тронуто болезненной бледностью. Запахнутый в явно перешитую с большего размера ватную куртку и перевязанный под мышками шерстяным платком, затянутым на голове, он мне напоминает ребёнка с чёрно-белого фото блокадного Ленинграда.

– Ты грешник? – вопрос ребёнка меня застаёт врасплох.

– На…верное… – чуть ли не по складам мычу я, замечая, что остальные бабы, другого слова я просто не нахожу, в этот момент зло поглядывают на меня.

– Я тоже, – пацан снимает рукавицу и протягивает мне руку.

– Ты же Авдий? – спрашивая, я чувствую, как в моей ладони тонут хрупкие, перепачканные в земле пальчики. – Я видел тебя, когда меня привёз Яр.

– Да, – мальчик задумывается, затем забрасывает меня вопросами: – А ты откуда? Издалека? Расскажешь, что там?

Пока я придумываю, что ответить, слышу окрик:

– Авдий! – на пороге теплицы стоит разъярённая Ксения. – Я же говорила тебе!

– Ну мам!.. – канючит мальчик. – Я только хотел…

– Никаких но! – строго говорит Ксения. – Марш работать, а вы, – женщина обращается ко мне, – не смейте разговаривать с моим сыном, и даже не подходите к нему!

– Да я же ничего… – тараторю я, – не сделал!

Ксения поджимает губы, затем выпаливает:

– Из-за таких, как вы, мы прогневили бога, и он проклял нас! Мало у нас грехов, теперь ещё вы! – и добавляет: – Я знаю, чем вы занимались! Убийца!

Я ждал чего-то подобного, поэтому не удивился. Хочется оправдаться и выкрикнуть, что в день Удара я был обычным сопливым пацаном, а стрелял в людей, только когда они хотели убить меня, но вместо этого я, понимая, что Ксения только этого и ждёт, равнодушно спрашиваю:

– Если я здесь больше не нужен, то я пойду в ангар?

Женщина резко машет рукой.

– Идите уже.

Я выхожу из теплицы, стараясь забыть о несправедливой обиде, но не могу…

– Ну, как отработал? – спрашивает меня Николай.

– Нормально, – тяну я.

– С Ксюхой познакомился? – Николай улыбается. – Бешеная она, да?

– Наверное, у неё есть причина ненавидеть меня, – отвечаю я, очищая тележку от удобрения, – я её не виню.

– А у тебя и права такого нет! – неожиданно рявкает Николай. – Не тебе её судить!

– Даже если она говорит чушь? – чувствую, как во мне закипает ярость.

– Она ненавидит не столько тебя, сколько оружие и тех, кто к нему причастен, – Николай смотрит на меня сверху вниз, – её муж недавно погиб при атаке летунов. Он был в отряде отверженных, тех бойцов, которые сидят в трапезной отдельно от всех.

«Летуны, отверженные? Кто это?», – я чувствую себя словно снова оказался в школе, на уроке химии, и ни слова не понимаю из того, что говорит учительница.

Видимо эти вопросы отразились на моём лице. Николай поясняет:

– Летуны – это огромные твари – мутанты, похожи на летучих мышей.

До меня доходит.

«Демоны, – думаю я, – интересно, как они справляются с ними без огнестрела?»

– А отверженные это те, кому разрешено иметь оружие.

– В смысле?

– Тебе ещё не рассказали? – в свою очередь удивляется Николай.

– Нет, – я мотаю головой.

– Тогда идём на улицу, покурим, а то здесь орать приходится.

Мы выходим из ангара. Николай раскуривает трубку, затягивается и, выпустив терпкие клубы дыма изо рта, передаёт её мне.

– На, попробуй, не настоящий табак, так смесь из трав и щепоть чая, но всё же лучше, чем ничего.

Я не отказываюсь. Тоже затягиваюсь. Во рту горчит. Дым тяжелый, мутный, с кислинкой, смесь немного даёт по башке.

– В той жизни, – смеётся Николай, глядя на меня, – я бы на такую дрянь даже не посмотрел, не то что курить. Я и сигареты бросил, а после войны видишь опять смолить начал.

– А как на это смотрит настоятель монастыря? – задаю я давно интересующий меня вопрос.

– Закрывает глаза, взяв слово, что я не буду курить в обители, – отвечает Николай. – Ты не подумай, он не упёртый фанатик, старик дельный, понятливый, но разговаривая с ним, я иногда теряю веру в человечество. Знаешь – это страшное ощущение, когда знаешь всё наперёд и ответ на любой вопрос. Жизнь такая штука, не всё подчиняется…

– А кто такие отверженные? – я меняю тему разговора.

– Воины, – резко отвечает Николай, – мы их только так между собой называем, как в книге Виктора Гюго, читал?

Я машу головой.

– Неважно, – Николай втягивает носом выпущенный дым. – Только им в обители позволено иметь оружие и в случае необходимости убивать. И больше никому, – мутант смотрит на меня, – я вижу интерес в твоих глазах. Не стоит. Они добровольно пошли на этот грех.

– Как Яр? – спрашиваю я.

– Яр совсем другой, – уточняет Николай, – он сам по себе, со временем узнаешь.

– А как учение о вере согласуется с оружием? – я чувствую страшную усталость от проделанной работы, и, несмотря на холод, прислоняюсь к стене ангара.

– Добро должно быть с кулаками, – поясняет Николай, – и это не мои слова, старика. Он… – Николай переходит на шепот, – слишком много видел в те дни, когда здесь хозяйничали мародёры, поэтому, «подставь левую щёку», не про нас.

«Верующие с оружием в руках, – думаю я, – адская смесь. Хотя, чему тут удивляться, люди за последние сотни лет не изменились. По крайней мере, община может постоять за себя, только, как тогда понять слова священника, когда он говорил о моём грехе убийства?»

– У всего есть цена, – способность Николая отвечать на ещё не заданный вопрос снова удивляет меня, – и каждый её заплатит. Про свой собственный рукотворный ад, слышал, наверное, уже?

– Не понял, – у меня в голове словно крутятся осколки разбитой тарелки, которая никак не складывается в целую посудину, – а как же муж Ксении? Как он в отряд изгоев попал?

– Отверженных, – поправляет Николай, – ушёл из семьи. Сказал, что больше не может копаться в земле, пока остальные рискуют жизнями. Он храбро бился, но погиб в первом же бою. Заплатил свою цену.

– Тогда я не понимаю, – упорствую я, – если, как сказал мне священник, я убивал и тем самым навлёк на себя проклятье, то почему другим можно? Где та черта, переступая которую обрекаешь себя и близких на смерть?

– Нет черты, нет весов, на чашу которых складывается и измеряется зло, – нехотя отвечает Николай, – Нет праведного или неправедного убийства. Вопрос лишь в цели, которую ты этим преследуешь, только и всего. Уничтожить тварь, которая на тебя напала – это одно, поднять руку на человека – совсем другое. Так у нас становятся отверженными. Им запрещено заводить семью, чтобы не подставить родных под удар, а если семья есть, то нужно её оставить. Отречься. Разорвать связь. Быть одиночкой. Навечно.

– За грехи отцов ответят дети, – шепчу я.

– Да. И запомни, – в голосе мутанта чувствуются стальные нотки, – за каждый поступок придётся отвечать. Если ты хочешь искупить свои грехи, придётся жить и работать дальше, а будущее покажет, какие испытания тебе ещё предстоят.

Я стою, молча переваривая услышанное. Перед глазами вновь и вновь появляется лицо Машеньки. Почему-то тянет сердце. Хочется выговориться, выплеснуть наружу всё то, что у меня накопилось, но не знаю, как.

– Тебе нужно со стариком ещё раз поговорить, – Николай хлопает меня по плечу, – тут дело такое, что сразу картинка не складывается. А теперь за работу, у нас и так перекур затянулся.

Мы с Николаем заходим в ангар. Я тупо, с остервенением, принимаюсь таскать брикеты с торфом и дрова для паровой машины. Прошлое не отпускает меня. Тянет назад. Я снова мысленно оказываюсь в «Гудке». Вновь и вновь прокручиваю момент, когда я покинул станцию спутникового слежения и пошёл искать выродка, и что произошло потом. Хочу, чтобы побыстрее наступил вечер, и расскажу священнику о том, что я совершил в военной части, лишь бы выбраться оттуда живым…