Глава 11
Бона менте, товарищ полковник!
Серые стены, бесконечная черная труба, связавшая два убежища. Почти три километра, полчаса быстрым шагом. Перед глазами мелькали тусклые лампочки, доводя до головокружения спешащую по туннелю Марину.
Решение принято. Отступать уже некуда. Все это – страшная ложь и обман, очередная мистификация – оправдание жестокости человеческой. Убийце не подают руки, но как тогда назвать того, кто казнит палачей? Это ли – высшая справедливость? Карфаген должен быть разрушен.
В голове крутился ответ Алексея и когтями раздирал душу. «О предателях не отзываются иначе». Женя тоже считает ее предательницей. Время идет, утекают полные бессмысленной борьбы годы, но каждый из тех, кто дорог и нужен, так стремится плюнуть ей в лицо. Андрей Паценков, второй начальник бункера в Раменках. Он всю жизнь ненавидел ее, но боялся остаться без помощи и поддержки. Евгений Иваненко, с которым судьба свела ее неожиданно и страшно. Он сказал много жестоких слов и сумел осуществить диверсию прямо у нее под носом, прежде чем умер в мучениях. Бедный Митя, пытавшийся ее спасти на Фрунзенской. Этот боялся ее до потери рассудка, когда узнал правду. И теперь вот Женя. Мальчишка, волей случая оказавшийся рядом и ставший вдруг очень важным. Он презирает, ненавидит. Тяжелая мысль болью ворочалась внутри. Женщине безрассудно хотелось получить его поддержку. Ничего. Главное – осуществить задуманное, и тогда их беседе никто не сможет помешать. Тогда все кончится. Осталось потерпеть какой-то жалкий час – ничто в сравнении с жизнью.
Алексеева миновала часовых и вошла в убежище военной части. Сейчас там было тихо и пусто, население было занято освоением нового дома под теплоцентралью, только у дверей скучали дежурные. Они привычно отдавали честь и возвращались к прерванным разговорам, не обращая на Марину ни малейшего внимания.
Женщина вошла в отсек фильтрации. Ей вспомнился ее родной бункер в Раменках и первые дни после Катастрофы, когда обреченные студенты-гуманитарии узнали о своей изоляции. Так же гулко ухали огромные цилиндры химической защиты, завывала белая труба радиационной. Тогда она была маленькой перепуганной девочкой, на которую свалилась непосильная ноша ответственности. Все казалось непонятным и странным, нужно было как-то выживать, ежедневно сражаться с судьбой, играть в прятки со смертью. Теперь все иначе. Она давно уже не та студентка, стоящая рядом со сломанным радиационным фильтром в слезах. Теперь решение принято. Последнее и верное. В сражении с судьбой женщина проиграла.
Марина присела на порожек и задумалась. Перед глазами вставали лица тех, кто был ей дорог. Она никого не сумела спасти. Пластохинон никому не смог помочь. Зря Доктор Менгеле считает его панацеей. Глупо это все и неправильно, никакие научные достижения не заменят человеческой жизни. А ученый и полковник так запросто переступали через нее. Они ошиблись. Как и Марина. Как и каждый выживший, цепляющийся за свое существование. Теперь пришло время закончить все это.
Алексеева решительно поднялась и закрутила вентиль воздухозабора. Фильтры задребезжали и стихли, вентиляция вздохнула опустевшими трубами.
– Ну вот и хорошо.
Женщина закрыла за собой гермодверь и неспешно направилась на второй этаж. Торопиться некуда, да и не следует в таком деле. Минутой раньше, минутой позже – уже ничего не изменить. В сером зале было очень тихо, все полусвободное население временно находилось в убежище теплоцентрали, приходя сюда только ночевать.
Марина вошла в кухонный отсек и уверенно отсоединила трубы подачи газа от двух газовых плит. Принюхалась, услышала затихающее шипение и удовлетворенно кивнула. Посмотрела на часы – три пятьдесят утра. Тревожное предутрие, лучше момента и не подобрать.
Времени было достаточно. Не меньше часа в запасе. Она успеет сделать все.
Алексеева спустилась по лестнице на самый нижний этаж. У двери, закрывавшей генераторную, ее остановил часовой. Парень, оставшийся на дежурстве один, жаждал общения и сходил с ума от скуки. Он клещом вцепился в Марину с дурацким уставным вопросом:
– Стой! Пароль?
– Теплоцентраль, – недовольно буркнула женщина. – Отзыв?
– Бона менте.
Марина усмехнулась. Да Рябушев откровенно издевается над доброй традицией мытищинских бункеров.
– Куда вы? – спросил парень.
Женщиной внезапно овладело раздражение.
– Представьтесь по форме!
– Младший сержант Сидоров! Представьтесь и назовите цель визита на стратегический объект!
«Стратегический объект, вот те здрасьте! Как же Андрей любит дешевый пафос!»
– Помощник начальника бункера Алексеева, – устало вздохнула женщина. Ей уже надоедало ломать комедию, но сейчас важнее всего было завершить начатое. – Мне необходимо проверить, как работает система подачи газа. Нужно включить усиленный режим отопления, приказ полковника.
– Понял, – отрапортовал парень, пропуская ее к газовой цистерне, однако дверь не закрыл и пристально наблюдал за ее действиями.
Марина недовольно передернула плечами и начала раскручивать гайку на соединении трубы подачи и котла.
– Что это вы делаете? – настороженно и уже совсем не по уставу спросил дежурный. Ему вдруг показалось странным, что Рябушев отправил сюда женщину, а не техников.
– Проверяю соединение на предмет утечки, – без зазрения совести соврала Алексеева, выкручивая вентиль до предела. – Утечек нет. Идем.
Ей было не страшно, она даже не волновалась, но в душе все равно неприятно скреблась мысль: «Хоть бы он оказался достаточно бестолковым, чтобы не понять, что я делаю». Впрочем, все равно. Если интуиция не подскажет солдату не вмешиваться, генераторная станет ему последним приютом. Для достижения цели не существует препятствий, дело должно быть сделано. А мелкие помехи не вызывают ничего, кроме раздражения.
Однако младший сержант Сидоров оправдал возложенные на него надежды, ему не пришло в голову спросить, с какой стати женщина раскручивает соединительные гайки. Скорее всего, он плохо представлял себе, как должна работать система подачи газа. К тому же, волшебное слово «приказ полковника» мигом снимало все вопросы.
Солдат закрыл гермодверь. Марина недовольно оглянулась, но вскоре успокоилась. Помещение генераторной не было полностью герметичным. Как минимум, туда ведет труба вентиляции, и этого достаточно. Прибавить к расчетному времени еще десять минут, чтобы уж точно. Торопиться некуда.
Алексеева пошла по туннелю в сторону теплоцентрали, почти физически ощущая, как за ее спиной расползается под потолком метан без цвета и запаха. Легкий, летучий газ. Достаточно всего одной гранаты – вот она, в кармане куртки, тяжелая и холодная. Вентиляция перекрыта, скоро все содержимое цистерны окажется под сводами двух убежищ. И тогда останется всего один шаг. Женщина была спокойна. План уже наполовину приведен в исполнение, нет поводов для волнения, все идет именно так, как задумано. Она покосилась на часы. Секундная стрелка торопилась вперед, отсчитывая невозвратимые мгновения жизни. Тик-так. Один шаг вперед, один удар сердца. Тик-так. Еще один крохотный кусочек жизни остался позади. А сколько их, таких вот незначительных, незаметных? Взгляд, жест, решение, принятое именно в этот миг, который через половину вздоха уже станет прошлым. Тик-так. С этим звуком медленной поступью шагает смерть. Сколько таких вот мелькающих сквозь канву бытия моментов, радостных ли, грустных, проскользнет перед глазами, прежде чем жизнь завершится? Человеку не дано этого знать. Но Марина знала.
Впереди еще целый час. Нужно отвлечь полковника, а потом ей хватит десяти минут, чтобы выполнить задуманное. Покончить раз и навсегда с пластохиноном, который не принесет ничего, кроме разочарования и искалеченных судеб. И избавить всех этих несчастных от страданий. В темноте и тишине туннеля гулко раздавались ее шаги, торопливые, как всегда. Старая привычка все время куда-то бежать, боясь не успеть, пропустить, проглядеть. Женщина одернула саму себя и пошла медленнее. Ей хотелось успеть побеседовать с самой собой, в очередной раз спросить свой внутренний голос и память, кто же она такая, и почему вся ее жизнь – война, с собой или обстоятельствами. Вспоминалось убежище Гуманитарного института, красноглазые светловолосые детишки с кучей зубов, налаженный быт, и от этого становилось тоскливо. Ей вдруг подумалось, что сержант Сидоров у двери удивительно бестолков, а ее подчиненные из бункера в Раменках не прозевали бы диверсию, которая совершалась прямо у них на глазах.
«Издержки системы. Эти юноши и девушки с самого детства привыкли к тому, что им не нужно думать. Зачем подключать сознание, если есть команда сверху, которую следует выполнять незамедлительно? Задавать вопросы «зачем» и «почему» – фи, какая глупость. А в случае с Рябушевым эта глупость еще и наказуема. Забавно, армия всегда была такой, сейчас, спустя годы жизни под землей, ничего не изменилось. Не задавай вопросов. Все, что необходимо знать, тебе скажут. А иначе будешь или крайним, или посмешищем, а если спросишь что-то не то и будешь заподозрен в нелояльности, можно лишиться сытного местечка в красном зале. И до самой смерти драить полы и копаться в земле, без свободы передвижения, без нормальной еды, отчитываясь дежурному о каждом своем шаге. А если уж несчастный солдатик откажется выполнять приказ, то судьба его – догнивать последние жалкие месяцы своей жизни в качестве раба. Получить номер вместо имени, голодать, унизительно проситься отойти на пару минут по нужде и быть нещадно битым за что угодно, пусть даже за неправильный взгляд. Неудивительно, что система работает, она построена на страхе, лицемерии и лжи. Новое общество, как же. Об этом хорошо вещать с трибуны – заманчивые лозунги, горящие глаза воодушевленной молодежи. Ура пластохинону, ура товарищу Рябушеву и Доктору Менгеле, выйдем на поверхность хозяевами, восстановим города ради потомков. А если остановиться, вырваться хоть на пару минут из круга красивых слов и пропаганды? Что дальше? Даже если представить на мгновение, что все получилось. Вот мы отстроили заново высотки, запустили заводы, разогнали по лесам страшных мутантов, жадных до человечинки. Кто будет править этими заселенными городами? Те, кто умеет подчиняться и служить? Те, которые столько лет прожили в страхе ошибиться? Что они смогут сделать, какое общество построят? Диктатуру силы? Унижение слабых, эксплуатация, насилие. Правящая каста на верхушке пирамиды, полусвободное население – обслуга и рабы, занятые тяжким физическим трудом, которых никто не жалеет и не считает. Нет, товарищ полковник, поверхность вам ни к чему. Однажды такие же, как вы, жаждавшие власти, уже уничтожили человечество. Вам не место на поверхности, плетите свои интрижки под землей, задыхайтесь в бункерах, грызите горло за глоток фильтрованной воды и жалкую пищу в свете ультрафиолетовых ламп. Когда вам нечего станет тащить сверху, когда закончится уцелевшее наследие цивилизации, ресурсы станут настолько ценны, что за них начнется резня. Пожалуй, я даже совершу акт милосердия, разделавшись со всем этим сегодня, пусть даже жестоким способом. Нет, это не оправдание, палач – все тот же убийца. Но это не возмездие. Эвтаназия, если угодно. Пусть вы ее и не желали. Но добить умирающего в мучениях – тоже своеобразное проявление благородства. Впрочем, я начинаю снова уговаривать саму себя. Брось, Алексеева, ты давно уже все решила, и тебе отлично известно, кто ты такая и зачем это делаешь. Ты – сумасшедшая, возомнившая себя вершительницей судеб. Жалкая, с искалеченной душой, мутант, монстр, которому нет места ни на поверхности, ни под землей, в мире людей. Открытая рана, человек без кожи – куда ни ткни, везде больно. Разве не ты плачешь по ночам, спрашивая то ли бога, то ли дьявола – почему уходят лучшие? Толкиен устами своего героя Гендальфа Серого в твоей любимой книге говорил: «Многие из живущих заслуживают смерти. А другие погибают, хотя заслуживают долгой жизни. Можешь ли ты наградить их? Так не торопись же раздавать смертные приговоры. Даже мудрейшие не могут предвидеть всего». А ты взяла на себя роль судьи. Чем ты тогда лучше Рябушева, подписывающего смертные приговоры по своей прихоти? Ах, да. Убеждения, месть, милосердие, как ты только ни пыталась оправдаться. Смешно и глупо. Самые идейные фанатики обычно творят самые мерзкие вещи, прикрываясь великой целью. Собственно, вы с полковником занимаетесь примерно одинаковыми вещами, философский вопрос меньшего зла во всей красе. Хотя, пожалуй, очень хочется казаться жертвой – обстоятельств, несправедливой фортуны, собственных принципов. Так проще, к чему душевные терзания, если вокруг все – виноватые, одна ты – несчастная, обиженная и униженная. Опять пошли уговоры. Я становлюсь сентиментальной. С этим надо кончать. Но, черт побери, всю свою жизнь я исправляла чужие ошибки. Двадцать лет верно служила только интересам бункера, и что получила взамен? Мне почти сорок, все те, кто звался друзьями, погибли от рук – или, скорее, когтей моих воспитанников. Дети, которых мы столько лет воспитывали добрыми, честными и справедливыми, восстали против своих же учителей, как только их поманил пальцем проходимец Хохол. Горько пожалели об этом, конечно, но важен сам факт! Бункер, который должен был спасти жизнь укрывшимся в нем, стал могилой для старой гвардии, моих верных товарищей, которые готовы были на все ради его выживания. Это страшно – видеть, как воспитанники, те, на кого положена жизнь, превращаются в кошмарных монстров. Что чувствовали старшие, когда их жрали заживо собственные дети? Но все мертвы, а я живу, до сих пор живу со всем этим, просыпаясь по ночам от кошмаров. И жила столько лет, держа в руках бомбу отсроченного действия, каждый день осознавая, что все будет так. И продолжала бороться, трепыхалась, как та лягушка в молоке, и до сих пор пытаюсь бить лапками, но только вот молоко маслом не становится. Силы уходят, а спасения как не было, так и нет. У меня не осталось ничего. Бедный милый Петя, к которому я была привязана, погиб за просто так, оказавшись не в том месте, не в то время. Иваненко… Ох, как же больно вспоминать, до сих пор снится, окровавленный, мерещатся в темноте его глаза, переполненные ужасом. Я ведь его убила. Неосознанно, не желая того, но убила. Впрочем, он умер бы от радиации через некоторое время, просто мое альтер эго расправилось с ним быстрее. О, снова оправдания! И мастерски же я научилась искать причины, почему моя подлость не является таковой. Хорошо, складно получается. Только вот не легче от этого. Хохол сам виноват, хоть это и звучит так, будто нашкодивший детсадовец отмазывается от наказания перед воспитателем. Ах, он первый начал, это его в угол, не меня. Но так и есть. Я бы отправила его в метро после того, как нас выкинули с Фрунзенской, помогла бы ему добраться к людям, если бы он не попытался извлечь выгоду из нашей изоляции, если бы не хотел разрушить устоявшийся мирок убежища в Раменках. Но он оказался негодяем, предал меня в который раз, как только появилась возможность, натравил на старших молодежь, устроил диверсию. За что и поплатился. Мне жаль. Действительно жаль, что так вышло, я простила ему все, как прощала раньше. Видимо, это и вправду любовь. Но плод этой любви я сохранить не сумела. Бедный малыш Сережа погиб глупо, ни за грош. Мне стыдно, но совершенно не жалко ребенка. Не больше, чем тех двух парней и девушку, которых растерзали собаки вместе с ним. Я еще и отвратительная мать, в довесок к списку моих грехов. Не выходит у меня спасать тех, кто дорог и нужен. Хоть убей, не выходит. Надо бы жить для себя, вспомнить о своей женской сущности, платьем обзавестись, розовеньким, остаться здесь, натаскать приятных сердцу безделушек в комнату. Не думать о завтрашнем дне, зная, что полковник уже подумал за всех, а взамен выполнять приказы, не задавая лишних вопросов, как сержант Сидоров. Он счастлив. Да, боится наказания, да, как и все, несвободен, но счастлив. Ему не нужно каждую секунду мучительно размышлять, не ошибся ли он где-нибудь – слушай себе команду Рябушева и выполняй. Потом пойди, поешь, отдохни, повеселись с друзьями. Это ли не счастье? Да я, пожалуй, была бы не против оказаться даже в сером зале. Ну, отдраила полы, повозила тряпкой по сортиру, дежурному доложила. Сделала что-то не так – получила заслуженную кару, ведешь себя примерно, молча машешь тряпкой и уважаешь начальство – на тебе поощрение. Все просто и ясно, никакой рефлексии, пусть этим занимаются командиры. Как там звучит девиз на стене второго этажа? Послушание и труд – основа хорошей жизни? Порой мне даже кажется, что Рябушев действительно создал идеальную систему. Но эти люди не должны возрождать цивилизацию. Только не они. Интересно, кто был более счастлив – мои воспитанники, которым удалось пожить при почти что каноничном коммунизме, или эти юноши и девушки, жертвы военной диктатуры? А самое страшное – что я не знаю ответа. Что чувствовали мои дети? О чем мечтали, что их тревожило? Меня заботило выживание бункера, и совсем не оставалось времени задать эти простые вопросы. Чем плохо – еда в достатке, всеобщая трудовая повинность по графику, который заботливо составлен мной и помощниками, обязательные уроки – куда ж без образования, праздники, поощрение тех, кто старается и соответствует нашим понятиям об идеальном человеке, и наказание – для непослушных. После Катастрофы власть мы установили силой. Захватили оружие, выкинули на поверхность умирать от радиации главного смутьяна, разработали четкую систему, не спросив никого. Чем тогда я лучше Рябушева? Признавайся, Алексеева, ты ведь считаешь себя лучше него? Он – тиран и деспот, держит в страхе население, мучает рабов, ставит жестокие эксперименты над заключенными. Конечно же, дьявол, настоящий дьявол, а бункер – филиал преисподней, даже стены красные. Полковник – честолюбивый, властный негодяй, эдакий главный злодей из голливудских фильмов. Ты-то, разумеется, не такая. Или снова врешь самой себе? Конечно же, у тебя все было не так. Добровольные дежурства на плантации и по уборке территории, никакого насилия, никаких экспериментов. Только вот добровольно – это когда есть выбор. У твоих детей выбора не было. Ты сказала, что будет так. Подписала график смен, и с этого момента назначенный по твоему приказу должен был делать то, что велено. Никакого насилия? А как же ночь в карцере для тех, кто нарушал дисциплину, как же обед строго по часам? Опоздавший, которому вздумалось поспать подольше, уже не мог получить свою законную тарелку супа. Никаких экспериментов? Ха! Ты лично колола им всем пластохинон. Да это куда круче, чем у Доктора Менгеле, он, по крайней мере, вводит эс-кей-кью только подопытным образцам, а ты ставила уколы каждому жителю убежища, все двадцать лет. Что-что там пищит внутренний голос, пытаясь снова обелить себя? Ради общего блага? Контроль и постоянная занятость помогали избежать трудностей переходного возраста, дети не могут принимать решения самостоятельно. В бункере приоритетной целью было выживание, и без строгой системы все скатилось бы в хаос, как скатилось, когда Хохол на неделю устранил тебя от управления и затеял диверсию. О, какое знакомое слово – система! Не ты ли только что убеждала сама себя, что это – зло? Что полковник – мучитель и изверг, сделавший людей послушными винтиками? И далеко ли ты ушла от него? Ах, это другое? На благо выживших? Иного выбора не было? У Рябушева тоже не было альтернатив. И он тоже считает, что его командование обеспечивает благополучие и стабильность, каждое его движение подкреплено такой же искренней верой, что он поступает правильно. О, цель не оправдывает средств? Издевательства над людьми неприемлемы? А кто натравил мутанта на группу разведчиков с Киевской, прикрываясь тем, что в убежище нельзя пускать чужаков, пытаясь доказать самой себе, что выхода не было? Выход есть всегда. Перешагнуть через жизнь – или всеми силами пытаться ее сохранить. Солгать – или быть честной, хотя за иную правду можно лишиться всего. Предать – или самой умереть, но не согласиться на сделку с совестью. У тебя двойные стандарты, Алексеева. Ты сама – та еще дрянь, как сказал полковник, редкостная сволочь. Впрочем, это качество его всегда восхищало. Кстати, я почти пришла, вот и его кабинет. Пора завязывать с этим самокопанием. Решение принято. Отступать уже поздно. Жаль, что я честна с собой только теперь. Жизнь подходит к финалу, и очень горько понимать, что на самом деле все вышло совсем не так, как хотелось. Судить себя сложно, куда проще – других. Но пусть и другие в свою очередь судят меня. Что написали бы в моей эпитафии? Добрые слова или проклятия? Как бы то ни было, памятника мне не поставят, а могилой будет служить весь мир. Да и некому уже обо мне вспоминать. Те, кто знал меня, кому я была хоть капельку дорога, давно уже покинули грешную землю. Я осталась одна, последняя из студентов-историков. И спустя двадцать лет под землей мне все чаще кажется, что погибнуть тем страшным летом под звуки сирен, взрывы и вой пламени было бы куда лучше…»
Тяжелый мысленный монолог не прекращался ни на минуту. Марине было паршиво. Жестокий внутренний голос острым скальпелем вскрывал душевные нарывы, мучил, заставлял вспомнить все. Трудно признаться самой себе в том, кто ты есть на самом деле. Трудно и больно осознавать, что все усилия были напрасны. Но скоро все закончится.
Впереди показался освещенный зал убежища теплоцентрали. Женщина взглянула на часы. Сорок минут. Так много – и так мало, жалкая песчинка в контексте вечности. Она вдруг подумала, что никогда не воспринимала время так – как неизбежность и судьбу. Ее всегда занимали события, происходившие в конкретную минуту, нужно было думать наперед, пытаться заглянуть в будущее, планировать, решать, веруя, что все зависит только от человека. Но сейчас Марине с внезапной ясностью открылось иное. Она поспешила к кабинету Рябушева, и в голове снова зазвучал внутренний голос, почему-то напоминавший ей о далеких годах молодости. «Все так сложно – и в то же время удивительно просто. Каждая секунда – это всего лишь момент. Завершенный в пространстве и времени, точка во вселенной, которая просто есть, сама по себе, и как только кончается «сейчас» – оно уже становится прошлым. Пытаться предугадать, что будет дальше, бесполезно и глупо, потому что когда наступит завтра – это будет такое же сегодня, множество таких не связанных друг с другом точек, для удобства человека названных часами, сутками, годами. Время существует от начала времен, оно бесконечное, точка за точкой, мгновение за мгновением, уходит в прошлое, и нет никакого будущего. Мирозданью все равно, что будет с теми, чья жизнь слишком коротка, чтобы беспокоиться о ней. А люди никак не желают этого понять, трепыхаются, борются, строят планы на сутки, на год вперед, на всю свою жизнь. Живут этим светлым будущим, верят, надеются, ждут, что вот-вот, будет лучше, нужно лишь немного потерпеть. И уж завтра-то все будет иначе. И им, глупым, невдомек, что никакого «завтра» нет. Есть просто несколько тысяч секунд-точек. Человек проживает прошлое и настоящее, но он не может прожить будущее, потому что «завтра» каждое утро превращается в «сегодня». А между тем, все уже давно определено заранее. Возможно, в какое-то из этих убегающих мгновений жизнь оборвется, и тогда уже не будет ничего. Что бы там ни говорили мудрецы-теологи, смерть – это просто смерть. Нет никакой вечной жизни, рая и ада, никакой дьявол не поджарит тебя на сковородке за твои поступки. Это человек придумал иные миры после того, как жизнь в мире земном оборвется, чтобы не было так страшно. Чтобы знать, что те жалкие семьдесят лет, отведенные природой, – это не конец, впереди ждет вечность. Все мы так тянемся к ней, но сами же отрекаемся, придумывая границы и условности. А смерти – нет. Есть дорога в бесконечность».
Тридцать пять минут. Не слишком много для задушевных разговоров. Но Марине было достаточно. Женщина задумчиво покрутила на руке часы, нервно одернула куртку. Ей не хотелось этого разговора. Тратить драгоценные минуты на такое бесполезное дело? Жалко. Но полковник не должен ей помешать. Алексеева недовольно повела плечами. Скорее всего, в арсенале уже обнаружили пропажу гранаты, и вскоре доложат командиру. Главное сейчас – потянуть время, пока стрелки не покажут без десяти пять утра. Ну а тогда, если что-то пойдет не так, придется попробовать себя в роли смертницы. Не захочется ли смалодушничать, не станет ли страшно? Нет, Марина уже давно приняла для себя неизбежность конца. Но все-таки напоследок хотелось обойтись без эксцессов.
Женщина вошла в кабинет Алексея, где теперь расположился Рябушев. Он сидел за столом, внимательно разглядывая какие-то документы.
Марина села на стул, в кармане нащупала успокаивающе-холодный металл ручной гранаты.
– Чем обязан? – мужчина поднял глаза.
Она пристально взглянула на него.
– Андрей, ты боишься смерти?
– С чего бы такие вопросы?
– В жизни есть кое-что похуже смерти, тебе это прекрасно известно. Ты боишься хоть чего-нибудь? – тихо спросила женщина.
– Думаю, уже нет, – усмехнулся полковник. – А чего боишься ты?
– Я? – Алексеева на пару мгновений задумалась. – Я боюсь ложных надежд. Как говорил Ницше, надежда – худшее из зол, она продлевает человеческие муки. Разочаровываться обычно очень больно. Скажи мне, что дальше? Три года пройдет, ресурсы рано или поздно подойдут к концу. Если эксперимент провалится, как ты представляешь жизнь дальше? Мы все прекрасно знаем, что уровень радиации продержится таким еще долго. Если пластохинон – обманка? Что дальше?
– Тогда и будем думать. Человечество выжило за самые страшные двадцать лет, значит, и дальше не пропадет, – невозмутимо парировал Андрей Сергеевич.
– Ты веришь в то, что говоришь с трибун? О кастах, обновленном мире? Ответь мне честно, ты правда в это веришь?
Тридцать минут. Скоро нужно будет идти. Его ответ ничего не изменит, решение принято. Карфаген должен быть разрушен.
– Я верю. Ты тому – живое подтверждение. Разве тебе не хотелось бы выйти на поверхность, жить там, вернуться в свой дом, который мы восстановим из руин? – вкрадчиво поинтересовался мужчина.
– Ты же понимаешь, что у всей выжившей популяции не хватит людей и сил, чтобы вновь запустить заводы, построить города, мы скатываемся в средневековье. А в метро, на некоторых станциях, царит первобытный хаос. И мы с тобой так спокойно беседуем тут только потому, что на складах хватает продовольствия, в цистернах еще достаточно газа, светят лампы и течет вода, очищенная довоенными фильтрами. Когда всего этого не станет, где мы окажемся?
– Родятся новые поколения детей, более приспособленные, более живучие, устойчивые к радиации, и мы, как новые Адамы и Евы возродившегося мира снова заселим землю.
– Хорошо, пусть так. Пройдет тысяча лет, мы переживем средневековье с инквизицией, крестовыми походами и феодальным рабством, заново откроем Америку, накопим капиталы. Вырастут и возмужают новые ученые, которые опять создадут якобы мирный атом, который снова раскаленным огнем обрушится на города. История – это бесконечный цикл, мы пережили один конец света, чтобы стать далекими предками тех, кто уничтожит этот мир в следующий раз? – в голосе Марины засквозила грусть.
Все безнадежно. Восстанавливать то, что было единожды уничтожено, ради новой Катастрофы? Выйти из-под земли, восстать из пепла, чтобы снова туда вернуться? Нет, человечество должно погибнуть, целиком и полностью, уступить свою нишу более разумным существам. Эволюция за миллионы лет создаст обновленного сапиенса, который будет любить себе подобных. Планета возродится, сбросит с себя радиоактивные облака, земля очистится, пройдут века. И тогда новый разум, следуя своему пути, откопает остатки цивилизации, погубившей саму себя, и никогда не повторит ее ошибки. Но те люди, что помнят Катастрофу, их дети и внуки должны умереть. Карфаген должен быть разрушен.
Пальцы снова нащупали в кармане металлические грани. Пятнадцать минут.
– Не смею тебе мешать. Я поняла, – Марина поднялась со стула и направилась к выходу.
– Ты слишком плохого мнения о людях. Есть лучшие представители рода человеческого, есть худшие. Первые будут править, вторые – служить, таков девиз нового мира, – бросил ей в спину Рябушев.
– Ой ли. А кто судья? Ты, я? Доктор Менгеле? Кто лучший, а кто худший? У каждого своя правда. И не факт, что ты окажешься прав. Не буду спрашивать, что есть истина, ты не Христос, да и я не Понтий Пилат. Когда-нибудь мы узнаем ответ на этот вопрос. Но не сегодня. До скорой встречи, товарищ полковник.
Женщина обернулась. Он смотрел на нее холодными серыми глазами, в которых не было ничего. Сумасшедший фанатик. Что ж, каждому свое. Правды в этом мире нет. Честна и справедлива лишь смерть, для нее не важно, кто ты, о чем думаешь и мечтаешь. Старуха с косой забирает младенцев и старцев, бедняков и богачей, безбожников и праведников. Лишь перед ее ликом все равны.
* * *
Женя завороженно смотрел на кружащегося под потолком мотылька. Откуда он взялся среди зимы в закрытом убежище? Маленькая серая бабочка с надорванным крылом опустилась ему на ладонь, а он боялся лишний раз выдохнуть, чтобы не спугнуть чудесное создание.
«Почему ты здесь? Ты тоже пленник, не можешь далеко улететь со сломанным крылом. Как и я, как и все заключенные полковника. Странно понимать, что в любой момент существование может оборваться, как и жизнь этого мотылька. Скорее бы. Терпеть больше нет сил», – думал юноша, глядя в стену.
Боль уже не уходила, навсегда поселившись где-то под ребрами, изматывала, не давала забыться ни на мгновение. В другом углу камеры молча смотрел в темноту Алексей. Ему тоже было тяжко, рана на ноге воспалилась и раздулась. Мужчина ворочался, но никак не мог устроиться, чтобы не было так мучительно.
Пленники потеряли счет времени. Сколько они здесь? Сутки, двое? Или, может быть, всего несколько часов? Минуты тянулись бесконечно долго. Страх и неизвестность выматывали, уснуть было невозможно, а бодрствовать слишком тяжело.
– Алексей, как вы? – парень, наконец, собрался с силами и позвал товарища. Голос прозвучал хрипло и надтреснуто, во рту пересохло, заключенным не дали ни воды ни еды.
– Живой пока, – мрачно отозвался Вайс. – Ты как? Да можешь не говорить, слышу, что совсем плохо. Стонешь и стонешь.
– Мне все равно конец, – равнодушно отозвался юноша. Ему было безразлично, что дальше, только бы боль прекратилась. Даже каждое слово становилось почти подвигом. О том, чтобы встать, не было речи, ноги не слушались.
– Мы пока еще живы, – напомнил ему Немец. – Значит, еще не все потеряно.
– Вам ли говорить? – устало вздохнул Женя. – Все кончено, Алексей.
– Ч-черт, как же ноет, зараза! – сквозь зубы прошипел тот. – Ты же сильный. Перед лицом смерти будь мужчиной.
– Все было зря, – горестно прошептал парень. – Все усилия прахом.
Дверь камеры приоткрылась, и туда ужом скользнула Марина. Она направила пистолет на Алексея.
– Казнить меня пришла? – тихо спросил Вайс, но в его голосе не было страха.
– Да, – на лице женщины не было эмоций. О чем она думала в этот момент? Неизвестно.
Мужчина посмотрел на нее с благодарностью. Раздался выстрел.
– Спасибо… – одними губами выговорил бывший начальник убежища теплоцентрали и закрыл глаза.
– Скорее. Поднимайся. Никаких вопросов сейчас, – приказала Алексеева, помогая Жене встать. Она почти на себе вытащила его в коридор и поспешила к входной гермодвери.
– Жди здесь, – женщина посадила пленника на пол и скрылась за поворотом.
Юноша обескураженно хлопал глазами, не понимая, что происходит, но у него совсем не осталось сил, чтобы спрашивать.
Марина появилась меньше, чем через минуту, запыхавшаяся, побледневшая.
– Идем, скорее, – она вновь подняла парня с пола и потащила к выходу. На полу лицом вниз лежал часовой, у него под головой растекалась лужица крови. Гермодверь была приоткрыта, оттуда веяло холодом.
– Это снова твои игры? – с трудом выговорил Женя, едва справляясь с приступами боли, от которых хотелось кататься по земле.
– Заткнись, – грубо оборвала его женщина. – Держись за стену и иди, как можно быстрее. Поспеши.
Она вытолкнула его наружу, и он медленно, не оборачиваясь, побрел вверх по наклонному полу внешнего коридора.
– И куда это мы собрались? – резкий оклик полковника заставил Марину вздрогнуть. Она обернулась и направила ствол пистолета в лицо мужчине.
– Ни шагу больше, – холодно предупредила она.
Рябушев замер, удивленно поднял брови, не ожидая от нее такого. Сопровождавший его часовой остановился у него за спиной, потянулся за автоматом.
– Руки! – крикнула Алексеева, прижимаясь спиной к холодному металлу гермодвери.
– Что происходит? – нетерпеливо спросил Андрей Сергеевич.
– Человечество должно умереть, – тихо, очень грустно сказала женщина. Она покосилась на часы. – Пора, Андрей. Время вышло. В бункере перекрыта вентиляция и пущен газ. Кстати, кто догадался залить в цистерну метан без добавления меркаптана? Он совсем без запаха, но его тут столько, что оба убежища сейчас рухнут. Странно, что никому из несчастных рабов не пришла в голову идея взорвать тебя к чертовой матери куда раньше. Неужели запуганные, лишенные личности люди не способны на подвиги? Я их освобождаю. Для всех страдальцев это – долгожданное облегчение, для подлецов вроде тебя и Гены – казнь, и я приговариваю вас к смерти за преступления против человечества.
В глазах Рябушева на мгновение промелькнул страх.
– Что ты несешь? – проговорил он, делая шаг вперед.
Марина достала из кармана гранату, взглянула на нее, повертела в пальцах.
– Поздно. Все кончено. Я прощаюсь. Бона менте, товарищ полковник.
Алексеева с улыбкой выдернула чеку. Шипящая раздраженной кошкой граната описала красивую дугу и поскакала по ступеням, ведущим вниз. Женщина картинно отдала честь замершему в панике мужчине и исчезла за дверью.
Марина с трудом удержалась на ногах, когда за ее спиной грянул взрыв. Она побежала по коридору, рискуя не успеть. По потолку пошли трещины, сыпался кирпич вперемешку с бетоном. Алексеева выбежала на улицу, и за ее спиной ход рухнул.
Женя лежал лицом в снегу. Женщина перевернула его и упала рядом, пытаясь отдышаться. Земля ходила ходуном, внизу взрывался смертоносный газ, обваливались перекрытия, погребая под собой последних жителей Мытищ.
Из вентиляционной шахты в сотне метров от беглецов вырвалось пламя и густой черный дым. Следом вспыхнула вторая, третья – факелами костров инквизиции.
Марина с трудом поднялась и помогла встать своему спутнику. Он смотрел на нее своими огромными глазами, полными непонимания и отчаянья.
Алексеева помогла ему дойти до шоссе, утопая в сугробах. Парень без сил свалился на бетонный блок, припорошенный снегом, и замер.
Над городом разгорался восход. Скупое зимнее солнце пробивалось сквозь тучи, его лучи освещали дымящиеся шахты братской могилы последних выживших.
Несколько минут юноша и женщина сидели в тишине, она не смотрела на него, невидящим взглядом уставившись в никуда, он не решался прервать напряженное молчание. Лишь вдыхал полной грудью зараженный воздух, зная, что уже обречен. Запах снега и гари, настоящий, живой, аромат свободы, недоступный для загнанных под землю людей.
– Ну, спрашивай, – наконец, кивнула Марина, поворачиваясь к нему.
– Что произошло? Это твои очередные игры? – мрачно спросил Женя, с трудом подбирая связные слова.
– Нет. Игры кончились. Я взорвала бункер, – просто ответила Алексеева.
– Но почему? – простонал парень, не в силах принять еще одну страшную правду, открывшуюся ему. Все люди погибли. Хорошие и плохие, негодяи и мученики. Их больше нет. Так просто и так страшно. С этим невозможно жить, но умирать, зная правду, куда проще.
– Ты по-прежнему хочешь все знать, хотя каждый твой вопрос доставляет тебе невыносимые страдания. Что ж, перед смертью принято исповедоваться. Ты пытался разгадать меня, но никак не мог. Я и сама не в силах понять, кто же я на самом деле… – грустно сказала женщина. Она достала из кобуры пистолет и положила его к себе на колени.
Женя смотрел на нее со смесью ужаса и изумления. О, как он желал бы не ведать истины! Но как хотел ее узнать…
– Все эти годы я пыталась разобраться в себе. Бросалась в бой, пыталась спасти моих друзей, тех, кто был мне дорог, раз за разом падала, ошибалась и снова поднималась. Я проклинаю тот день, когда мы нашли пластохинон в разрушенной лаборатории Ольги Кругликовой. Если бы в тот день он достался полковнику и Геннадию, все было бы совсем иначе. Мы бы просто умерли от лучевой болезни, и это стало бы великим милосердием. Хотя бы по отношению ко мне и Григорию Николаевичу Кошкину, первому начальнику бункера в Раменках. Но нет. Двадцать лет мы существовали относительно безбедно. Опять же, за исключением меня. Я несла груз непосильной тайны и в какой-то момент сломалась под этой ношей. Пластохинон кончился. Мои дети мутировали, мне удалось добраться до Мытищ, родить сына, и только тогда зверь в сознании взял верх. О, это было высшее счастье – никакой ответственности, никаких мыслей и чувств, все примитивно просто, на инстинктах. Какое разочарование ждало меня впереди! Доктору Менгеле удалось вернуть мне рассудок и горькую память, все то, что так хотелось забыть. В какой-то момент я убедила себя, что наше сотрудничество – это шанс спасти все человечество. Я уверовала в эс-кей-кью и обещала во всем помогать Рябушеву. Тогда же мне пришлось первый раз за долгие годы переступить через себя вновь – я отдала тебя на растерзание, обвинила в поджоге, предала, хотя обещала сберечь. Это было больно. Ты искренне мне нравишься, Женя, и каждая твоя пролитая слеза была для меня пыткой. Разве есть наказание страшнее, чем быть виноватой? Разве чужая боль – не страшная кара? Прости меня, если сможешь, отпусти мне грехи. Полковник сказал мне, что я убиваю только тех, кого мне жалко. Палачу не место среди людей, а я – убийца. Те, кто подписывает расстрельные списки, куда благороднее, чем я, лишающая жизни людей из благих побуждений. Те хотя бы были честными. А мне трудно объяснить даже самой себе, что мною движет. Ты хочешь знать, зачем я взорвала бункер? Эксперименты полковника – фальшь и обман. Человечеству не место на поверхности. Чтобы мир мог возродиться, нужно убрать с лица земли лишай под названием человек. Полковник желал разделить общество на лучших и худших, чтобы одни правили, а другие служили, но кто знает, где добро, а где зло? Я считаю, что ты, единственный из всех нас, не был сволочью, а Рябушев с упорством, достойным лучшего применения, пытался свести с тобой счеты чисто из личной неприязни. И кто из нас прав? В убежище военных у власти оказались подлецы и негодяи. Они творили страшные вещи – по нашим меркам, – но оказывали, по их мнению, великую милость якобы плохим и слабым, оставляя их в живых. Есть вещи хуже смерти, в этом вы с Алексеем были правы. Но сама по себе смерть – это освобождение. Я казнила палачей и дала свободу несчастным, страдавшим под гнетом рабства. Люди рано или поздно вымрут сами, от болезней и нехватки ресурсов, но это будет долгий и мучительный конец, а так… Многие умерли во сне, даже не осознав, что это все. Я не верю в рай и ад, в циклы перерождения, их просто больше нет. Зато они наконец-то свободны.
Женя смотрел на женщину со странной смесью отвращения и восторга во взгляде.
– Ты – сумасшедшая, – наконец, выговорил он. – Такая же сумасшедшая фанатичка, как полковник и Доктор Менгеле. Одним махом убила почти двести человек! Такого размаха даже у Рябушева не было! И опять огонь…
На мгновение он забыл о боли, потрясенный, переполненный противоречивыми чувствами.
– Огонь очищает. А серийные маньяки не меняют почерка. А кто я, как не убийца? Ты считаешь меня отбросом общества, – невесело вздохнула Марина, накидывая ему на плечи свою куртку. Она стояла на ветру в одной рубашке, хрупкая, маленькая, но очень сильная женщина.
– Нет. Я считаю, что ты пережила слишком много ударов судьбы. Ты мне дорога, Марина. И я счастлив, что судьба свела нас с тобой, – устало ответил юноша, изучая каждую ее черту в лучах рассветного солнца, будто пытаясь вобрать в себя и сохранить в душе ее образ. – Ты ведь убьешь меня, верно? Окажи и мне милосердие, слишком больно терпеть дальше.
Алексеева внимательно посмотрела на него, тряхнула короткими волосами.
– Ты теперь тоже не боишься смерти, дружочек. Она – милостивая и добрая, за чертой не будет больно и плохо. Смотри! – она указала рукой в сторону кладбища, где чернели запорошенные снегом могилы. – Сколько людей умерло за многие годы до Катастрофы, сколько миллионов погибло в один-единственный страшный день из-за глупости тех, кто был у власти. Взгляни, видишь две колонны и развалины церкви? Это памятник погибшим во всех войнах, мемориальное кладбище для военных. Они всегда были в почете – те, кто умеет убивать себе подобных. Человек – странное создание. Он так боится умереть сам, но с такой охотой лишает жизни тех, кто оказался слабее. Вся наша история – это череда войн. Конец света уже настал. Те, кто прячется под землей, лишь тянут время. Не будем повторять их ошибок. У тебя есть предсмертное желание?
Женя смотрел на нее спокойно, без ненависти. Сломленная, несчастная, как и он сам. Но живая, наконец-то с ее лица исчезла восковая маска, позволив ему увидеть все те чувства, что женщина прятала даже от самой себя. Юноша хотел подняться, но не смог.
– Обними меня.
Алексеева прижала парня к себе, а он уткнулся лицом в ее плечо. От ее куртки тонко пахло кожей и еще чем-то странным, неизвестным ему. Умирать было страшно. Но это уже не имело никакого значения.
– А ведь нет никакой справедливости, правда? – прошептал он, почти касаясь губами ее волос. – Хорошие и плохие, все одинаково погибли в огне.
– Так и есть. Нет никакой справедливости, – повторила Марина. – Ты никогда не делал ничего плохого, а пережил такие ужасы, что злейшему врагу не пожелаешь. И кармы никакой нет. И перерождения. Есть смерть, которая забирает всех. А после нее – ничего.
Женщина гладила его по волосам, а юноша слушал, как гулко колотится ее сердце.
– Я не считаю тебя палачом. И мне жаль, что именно ты должна это сделать. Стреляй, – тихо попросил он, отстраняя ее от себя. Она смотрела с отчаяньем, в серых глазах стояли слезы.
– Прости. Я всегда желала тебе добра, дружочек.
Марина подняла пистолет. У нее тряслись руки, то ли от холода, то ли от волнения.
Женя достал из кармана сложенный в несколько раз листок, улыбнулся и ясным взглядом посмотрел в глаза женщине.
– Забери это, когда я умру. Надеюсь, мы еще встретимся в лучшем мире, я верю в то, что после смерти есть новая жизнь. Бона менте, Марина. И прощай.
Он закрыл глаза, спокойный, даже радостный. Выстрел разорвал предрассветную тишину. Юноша упал навзничь, обагряя кровью снег, и на его лице впервые за долгие месяцы появилось умиротворение и покой.
Женщина осторожно забрала из его пальцев бумагу, развернула ее. С листа на нее смотрели Женя и она сама, оба улыбались. Талантливый рисунок простым карандашом. Поверх него было написано аккуратным почерком: «Нас больше нет».
Алексеева всхлипнула, по-детски жалко и обреченно. По ее щеке покатилась слеза, упала на лист, потом еще и еще одна.
Бояться стоит ложных надежд. Верить в чудо означает горько разочаровываться, падать, разбивая лоб о собственные иллюзии, подниматься и бежать по замкнутому кругу. И тем больнее, чем сильнее была вера.
С добрыми намерениями. Бона менте. Их больше нет. Ничего не осталось. Все кончено и все в прошлом.
Наконец-то я свободна!
Марина приставила пистолет к виску и выстрелила.
* * *
Ветер гнал по улице промокший листок, на котором были нарисованы двое. На город спускался вечер, окутывая сонным холодным маревом черные остовы домов.
Здесь больше не было людей. Последние давно уже окоченели – улыбающийся в лицо смерти юноша и усталая, поседевшая от бесконечной внутренней войны женщина у него в ногах на алом от крови снегу.
Ночь укутывала их покрывалом, забирая с собой все страхи и радости, боль потерь и мимолетное счастье, и ей не было дела до людей. Темнота провожала всех мертвых в последний путь.
Над теплоцентралью из вентиляционных шахт в небо поднимались струйки дыма, унося души тех, кто обрел покой в своем подземном доме.
Вдалеке завыл одинокий мутант. Теперь умерший город Мытищи принадлежал только ему, истинному хозяину мира после Катастрофы.
А нас больше нет.
