Глава 15

Гарри копал канавы весь день, пока солнце не опустилось пугающе низко, и за ужином говорил с новыми знакомыми не больше, чем за обедом. Рухнув на кровать, он подумал, что расплачется, но не успел, провалившись в глубокий сон. Сновидения не принесли забытья; он слишком устал, чтобы ему что-нибудь снилось.

Обычно, когда ему приходилось ночевать на новом месте, он без конца просыпался всю ночь, но в этот раз открыл глаза, лишь когда пропел петух. Он был таким разбитым, нисколько не отдохнувшим, что ему казалось, будто вся ночь пролетела за несколько секунд.

Он брился и умывался ледяной водой, ел, работал и спал, и так проходили смутно различимые дни; он едва отдавал себе отчёт, почему все его чувства, обычно такие сильные, притупились, будто от ужаса нашло оцепенение; вряд ли он понимал, что его рассудок сжалился над ним. Счастьем было и то, что Йёргенсены ничем не напоминали ему о прежнем социальном положении; для них он был никем, не вызывавшим интереса.

Порой, и поначалу очень часто, Гарри думал, что совершил чудовищную ошибку. Не привычный к тяжёлому труду, ко всему, что предстояло терпеть, он мучился постоянными болями в ноющих мышцах и спине. Мягкие руки городского жителя вскоре покрылись мозолями и волдырями, так что он вынужден был каждое утро бинтовать их. Когда было сыро – а дождь шёл так редко, что Гарри успевал по нему соскучиться, – одежда не успевала высохнуть за ночь. Не лучше было и в жару – рой кусавших мошек и комаров вылетал из травы, стоило ему пройти мимо, и жадно впивался в обнажённую кожу, так что он вынужден был надевать несколько слоёв одежды и шляпу, как бы сильно ни пекло.

Работа была рутинной, по целым дням приходилось заниматься одним и тем же – чистить канавы, чинить изгороди, расчищать землю. Когда потеплело и маленькое стадо овец уже можно было выводить на пастбище, Гарри дни напролёт выгребал из стойл смесь соломы с навозом, за зиму истоптанную животными до густоты твёрдого сыра, относил её на поля и руками разбрасывал липкие комья. А потом была расчистка земли, ещё более трудное занятие. Следовало освободить участок, который Йёргенсен следующим летом собирался засеять, от колючих сорняков и камней. Камни стали настоящим проклятием. Редко попадались настолько небольшие, чтобы можно было вытащить их из земли без помощи лома. Гарри очень быстро усвоил, что поднимать их не стоит. Вытащив, их следовало катить на плоских санках, предназначенных специально для этой цели. Он запрягал в них лошадь и медленно вывозил камни по склону в то место, куда, по словам Йёргенсена, индейцы отводили буйволов на убой; отныне Гарри был обречён выгружать туда камень за камнем.

Но за работой, мучимый мошками, безжалостно впивавшимися в нежную кожу век, потевший так сильно, что приходилось подвязывать под шляпу, на лоб, носовой платок, чтобы пот не заливал глаза, он чувствовал, что тяжёлый труд не вызывает у него негодования, а, напротив, приносит странное удовольствие.

Ему нравилось заниматься лошадьми, хотя его подпускали только к большим чёрно-бурым тяжеловозам, а не к красавцам гнедым, возившим повозки и двуколки. Гарри вычищал их стойла и давал овёс; с этого начиналось каждое сонное утро, и обычно он успевал позаботиться о них до завтрака. Он ощущал стыд за то, что, всю жизнь ездя верхом, никогда не кормил лошадей, не чистил, даже не взнуздывал; но был рад, что, по крайней мере, смотрел, как это делают конюхи, так что справился, когда Йёргенсен вручил ему скребницу и наблюдал, как Гарри чистит тяжеловоза.

На ферме были цыплята, свободно разгуливавшие по саду, заходившие и к нему в комнату, если он оставлял дверь открытой, и мрачный желтоглазый кот, носивший загадочное имя мистер Шульц. Красивая гладкошёрстная собака породы ретривер обычно находилась в нескольких ярдах от своего хозяина, но каждый раз прибегала, чтобы посмотреть, как работает Гарри, при этом с негодованием отвергая его дружеские порывы. Она стала менее подозрительно к нему относиться, когда Йёргенсен, возможно, поняв, что Гарри не такой неженка, как можно было бы судить по его багажу, стал брать его в напарники на более сложные работы. Наконец, целый день пронаблюдав, как они кастрируют телят, прогоняют им глистов и удаляют роговые бугорки, собака всё же помахала Гарри хвостом и позволила ему немного себя приласкать.

– Терпеть не может братца жены, – объяснил Йёргенсен. – Думаю, заодно и тебя невзлюбила.

Йёргенсен был человеком твёрдых убеждений, немногословным, не особенно доверявшим кому бы то ни было. Судя по всему, его вполне устраивал неприхотливый работник, готовый учиться. Предшественник Гарри успеха не имел.

– Думал, он знает, как всё делать, грёдховд, и половину делал не так. Уж лучше спроси, как надо, чем делать так, чтоб пришлось переделывать.

Гарри подумал, что Йёргенсену тяжело без сына; постоянно приходится возиться с новичками, довольствуясь скверными результатами их труда. Лучшим решением было бы подыскать хорошего работника и женить на одной из дочерей.

Старшая, Минни, была серьёзна и явно поставила целью всей своей жизни произвести впечатление на отца, но усилия были тщетны. Она смотрела за гусями и цыплятами, превосходно стреляла, постоянно принося домой диких уток, которых на болотах фермы водилось изрядно. Ещё она стреляла кроликов и время от времени зайцев, сама яростно обдирала с них шкуру и ощипывала птиц, видя в этой жестокой работе хоть какое-то возмездие за то, что её так мало ценят и уважают. Царством Анни была кухня, что очень подходило к её вспыльчивой натуре; приготовление пищи позволяло ей ощутить власть и окольным путём выразить свои чувства. Гуди достался золотой характер, как это часто бывает с младшими детьми. Она была королевой молока: доила, взбивала масло, делала мягкий солёный сыр.

Однажды Гарри проснулся в грешной темноте, в леденящем ужасе – ему показалось, что он во сне намочил постель, но это оказалась ночная поллюция. Он лежал, зажав кулак между бёдер, безрадостно излив семя, и вспоминал мрачное насилие сна, так постыдно его разбудившего. Он выбрался из кровати, чтобы убрать запачканные простыни, поднялся, споткнувшись большим пальцем ноги о тяжёлые ботинки, небрежно сброшенные, когда он раздевался, и по привычке пошёл к двери.

Распахнув её, он вдыхал свежий ночной воздух и смотрел на изменившийся пейзаж. Высыпавшие звёзды простирались, как рыболовная сеть от горизонта до горизонта, и лили холодный свет на землю, на здания фермы, резко вычерчивая контуры ужасающего одиночества.

Гарри смотрел на всё это и чувствовал себя ничтожеством, грязью, даже хуже, чем грязью. Отвращение к себе было сильнее сквозняка, пронизывавшего голые ноги и забрызганные семенем бёдра. Он знал, что Троелса винить не стоит. Троелс просто показал ему, кто он есть на самом деле. И чувства, которым оцепеневший разум не давал вырваться на свободу, нахлынули на него с такой силой, что он зажал себе рот рукой, чтобы не разрыдаться в голос. Он стоял, прислонившись спиной к проёму двери, и глядел на пейзаж, напоминавший рождественскую открытку без снега, пока не заболели ноги. Наутро глаза слиплись от слёз, и пришлось долго промывать их водой, чтобы они открылись.

Ему давали пищу похуже и отвели жёсткий обеденный стул, но при этом даже не ставили вопроса, брать ли его с собой, когда вся семья шла в церковь или отправлялась в город за провизией. Сначала он считал это добрым к нему отношением, пока не понял, что по-прежнему чужой для них и они боятся оставлять его наедине с ценным имуществом.

Йёргенсен, конечно, правил, жена садилась рядом с ним, а дочери жались на узеньком сиденье позади родителей. Все четыре женщины единогласно выражали презрение к обществу Мус-Джо, битком набитого норвежцами, и предпочитали ему город Уэверли штата Висконсин, ещё сохранивший следы датской культуры; но ничего лучше Мус-Джо судьба не могла им предложить, так что они одевались наряднее обычного, поскольку, как часто повторяла Гуди, «никогда не угадаешь».

Гарри сидел позади всех, следя, чтобы ничего не вывалилось, так что все видели, что он – работник, а не член семьи. Сидя рядом с льняными мешками, подоткнутыми чем-то вроде подушек, чтобы содержимое мешков не побилось, он с удовольствием болтал ногами и смотрел на проплывавший мимо пейзаж, отгоняя прочь все мысли, как и за работой.

Он наслаждался поездками в маленькую, обшитую досками лютеранскую церковь или в город. Но, приезжая туда, он ощущал свою потерянность, становясь жертвой любопытных взглядов и сатирических замечаний, которые понимал лишь наполовину. Он никогда не придавал большого значения мужественности. С детства его учили, что главное – быть джентльменом, и вопрос того, как быть настоящим мужчиной, не сильно его волновал. Но среди всех этих людей, среди крепких бородатых канадцев и их жилистых, закалённых трудностями женщин он впервые в жизни почувствовал, что не только не мужчина, но даже не вполне человек.

Во время этих поездок он впервые увидел индейцев. Их маршрут и доступ в те или иные места были, судя по всему, строго ограничены, поэтому обычно они ждали у домов, стоя или сидя на пони; порой, в тех редких случаях, когда миссионерская деятельность священника имела успех, торчали в дальнем углу церкви. Девушки сказали, что по бо´льшей части эти индейцы жили в поселениях далеко отсюда, но находились и такие, что бесправно, никем не замечаемые, обретались в посёлке за городом. В Мус-Джо они приходили, чтобы искать работу или торговать.

В их присутствии миссис Йёргенсен чрезвычайно нервничала, поскольку в юности имела некий весьма неприятный опыт общения с ними, о котором предпочитала не распространяться. Когда ей приходилось проходить мимо индейца, она требовала, чтобы дочери двигались быстрее, будто бы один только взгляд краснокожего, случайно брошенный на них, мог осквернить девушек. Старшие отпускали глупые, несправедливые замечания о том, что индейцы плохо пахнут и всегда пьяные, и беззастенчиво таращились на них. Гуди, будучи моложе и добрее, однажды высказалась в защиту индейцев, восхитившись тем, как искусно их женщины плетут корзины и делают бусы, но сёстры тут же обругали её, назвав дурой и заявив, что всем известно, какие на самом деле индейские женщины – пьют не меньше мужчин и ведут себя не лучше детей.

В обязанности Гарри входило также загружать в двуколку громоздкие мешки из галантерейного и сельскохозяйственного магазинов, и он мог отдохнуть, пока Йёргенсен встречался с друзьями в том баре, где Гарри ужинал в первый вечер по приезду сюда, а женщины делали необходимые покупки.

В то утро ему не хотелось ни идти в бар, ни тратить деньги в магазинах, так что он решил посетить библиотеку, весьма пуританское подобие Мэйфейр-клаба, – где читал газеты, потом писал письма Джеку и Винни, то и дело нервно поглядывая на часы, чтобы успеть отнести их на почту.

Джеку писать было просто: лёгким ироничным стилем, представив все свои тяготы как интересное приключение, а себя – как неопытного, неподготовленного к таким передрягам героя; не забыл он задать Джеку и несколько вопросов по части ухода за лошадьми и скотом.

Писать Винни было намного труднее. В мыслях постоянно всплывали воспоминания о том, как низко он опустился. Ему не хотелось показаться жалким, но не мог он и писать ей таким же шутливым, жизнерадостным тоном, как Джеку. Он рассказал о неожиданной красоте пейзажа, о том, как удивительно мало здесь птиц и какие цветы – совсем другие, чем в Англии. Он описал свою холодную маленькую комнату, кровать, сделанную из ящиков для фруктов, которые он ловко развернул так, чтобы поместить в углублениях книги и вещи. И внезапно, продолжая писать о том, как он надеется, что Винни вскоре сошьёт ему настоящие шторы, которые спасут его от ночных сквозняков, когда он повесит их вместо тощих кусочков разлинованного крапчатого хлопка, прикрывающих окно, – он понял, до чего сильно по ней соскучился.

Опыта с Браунингом и позже с Троелсом было более чем достаточно, чтобы понять – тёмная сторона его природы приведёт к несчастьям, к настоящим катастрофам, если только искренняя любовь женщины не поможет ему с этим справиться. Конечно, ни о чём таком он писать не стал, но в самом конце, уже после того как попросил передать малышке Филлис, как сильно её любит, он дописал ещё один абзац о том, что понимает, как трудно будет Винни, если она решит приехать сейчас, но искренне надеется, что попозже, когда он встанет на ноги, обзаведётся собственным домом и землёй, они с Филлис смогут к нему перебраться.

Он дописал «с любовью», ещё раз внимательно перечитал письмо, вложил между двух корявых рисунков, изображавших его новый дом и вид сквозь раскрытую дверь, и запечатал, пока ещё не изменил своё решение. По спине пробежал холодок от страха, когда он вспомнил предупреждение Роберта, но Гарри отбросил эти мысли; если Винни захочет приехать к нему, это будет её решение, и ей совсем не обязательно советоваться с братом, который больше не живёт с ней под одной крышей. К тому же Роберт, хоть и напускал на себя важный вид, вовсе не был тираном, и его угрозы в ту страшную ночь, по всей видимости, были только пьяным блефом с целью ещё сильнее пристыдить Гарри.

Почта была недалеко, но пришлось бежать туда, потому что с письмами Гарри провозился гораздо дольше, чем ожидал. Миссис Йёргенсен и девушки всегда ходили туда; это был их первый пункт назначения. Они постоянно писали письма, не желая терять связь с друзьями и родственниками из Висконсина и Дании. Потом брали с собой все полученные письма и, сидя в любимой забегаловке, читали вслух за чаем и клёцками. Несколько дней они с удовольствием обсуждали эти письма, даже неприятные, и снова зачитывали вслух места, вызвавшие наибольший ужас или восторг. Откровенность этой традиции была непонятна Гарри. Даже если бы ему нравилось читать вслух, чего он никогда не любил, он слишком сильно беспокоился бы, как бы не зайти слишком далеко и не выставить на всеобщее обозрение что-то личное.

Йёргенсен во время этих чтений покидал комнату – может быть, ему тоже было неловко. Писем он писать не любил и однажды признался Гарри, что корреспондент из него скверный; Гарри предположил, что, возможно, фермер нуждается в его помощи. Не любил он и читать, предпочитая, чтобы кто-нибудь из девушек, лучше всего Гуди, читал ему по вечерам.

Дама, работавшая на почте, была любопытна и, как многие её сослуживицы, по долгу службы проявляла любезность. Акцент Гарри и, возможно, его бритое лицо привлекли её интерес ещё в первый раз, когда серьёзная Минни привела его на почту за марками. Засыпав его быстрыми вопросами, на которые он, растерявшись, не смог ответить, она поняла, что Гарри – новый работник Йёргенсенов, который хочет научиться фермерскому делу прежде, чем обосноваться как следует. Очевидно, она общалась с извозчиком, потому что, когда Гарри пришёл на почту снова, рассказала, что ей известно всё о его потрясающем багаже. С тех пор, каждый раз обращаясь к нему по имени, она прибавляла и редкое «мистер», хотя он был всего лишь наёмным работником; чтобы спастись от скуки монотонной работы, она окружила его романтическим флером, сотканным из тех намёков, которые знала о нём. Так было и на этот раз; появившись за прилавком, она воскликнула:

– Мистер Зоунт, какой приятный сюрприз! Чем могу вам помочь?

Её манера была явно нацелена на то, чтобы сообщить всем остальным посетителям почты, что перед ними тот самый Зоунт с чемоданом, о котором она рассказывала. Он заплатил за две марки в Англию; она приняла письма и сказала:

– Я знаю, вы здесь бываете нечасто, поэтому, когда приходили миссис Йёргенсен с девочками, я передала им письма для вас.

Очертя голову, он помчался к Йёргенсенам, по пути представляя, как язвительная Анни «случайно» разрывает ногтями конверт и зачитывает содержание письма ужасающимся взволнованным сёстрам.

Вышло так, что ему пришлось ждать, пока все соберутся. Женщины уже сидели в двуколке, но мистер Йёргенсен был ещё в баре.

– Боюсь, он опять с кем-нибудь спорит, – сказала его жена. – Если ты пойдёшь поищешь его, он, может быть, вспомнит, что времени у нас не так много.

Поэтому Гарри вновь пришлось посетить этот бар. Он почти ожидал, что официант узнает его и скажет: это ты в тот вечер приходил с высоким датчанином! – но, разумеется, никому не было дела, кто он такой. Йёргенсен в самом деле ввязался в дискуссию об изгородях и правах на землю, которые боялся потерять, но заметил Гарри и представил его всем собравшимся как свою Вертикаль из Лондона.

Поскольку Йёргенсен был пьян, а жена принялась его дразнить, в шутку угрожая взять вожжи в свои руки и осрамить его перед всей публикой, все развеселились, и, когда выезжали из города, девушки всё ещё хохотали над чем-то, что увидели у галантерейщика.

– Ой, чуть не забыла! – Гуди полезла в сумочку. – Вам два письма, мистер Зоунт, – и все рассмеялись над тем, как она передразнивает даму с почты. Она передала ему письма, и он вынужден был крепко схватить их, чтобы не разлетелись.

– Мы все ужасно завидуем, – призналась Минни.

– Ещё бы, – добавила Анни, – ведь мама не получила ни одного, и мы хотели было почитать твои, но паинька Гуди нам не разрешила.

Гарри взглянул на драгоценные конверты. Он узнал почерк Винни и Джека и почувствовал детскую обиду, увидев, что оба конверта совсем тонкие. Он старался разобрать дату отправки, но дорога была тряской, буквы прыгали, и пришлось выпрямиться, чтобы усидеть на месте. Он заметил, что Анни внимательно наблюдает за ним, и остальные тоже, пусть и не так открыто.

– Ну? – спросила она бесцеремонно. – Мы все в нетерпении.

– Одно от брата, – сказал он. – Другое от жены. Но я, конечно, не могу читать их в дороге.

Она отвернулась, не слишком изящно пожав плечами, а он стал смотреть на дорогу, спрятав письма в нагрудный карман, ощущая теплоту и удовольствие от предстоящего чтения. Он решил, что повременит, пока не останется один после ужина.

Вернувшись домой, он с удивлением обнаружил, что всё здесь стало ему чуть роднее. Пока Минни загоняла кур в сарай, он помогал Йёргенсену и Гуди выгружать сумки, многие из которых были довольно тяжёлыми. Анни с матерью помчались в дом готовить ужин, и девушка ворчала, что рагу, которое она оставила кипятиться на огне, теперь испортилось, потому что из-за мужчин они вернулись слишком поздно. Гарри с удовольствием отметил, что может без труда взвалить на плечо мешок муки или кормового жмыха, а Йёргенсен похвалил его за то, что тащит тяжести, а не жалуется, будто не в силах их поднять.

Когда он дотащил последнюю покупку, большой ящик кормовой патоки, то направился было в свою комнату, чтобы вымыть руки и лицо перед ужином, но увидел, что Гуди с отцом идут за ним.

– У тебя есть фотокарточка? – несколько смущённо поинтересовался Йёргенсен. – Жены?

– Конечно, – ответил Гарри. – Показать вам?

– Да, пожалуйста, – попросила Гуди.

– В качестве подтверждения?

– Троелс не говорил, что ты женат, – сказала Гуди, как бы извиняясь. Её отец фыркнул.

– Брат твоей мамаши ни слова не скажет, если ничего с этого не будет иметь.

Гуди очаровательно зарделась в вечернем свете. Гарри почувствовал, что бедная девушка питает безнадёжную любовь к своему суровому дяде, и пожелал ей, чтобы он ничего не заметил.

Когда он распахнул дверь в свою комнату и зажёг свет, то увидел, как они внимательно разглядывают все небольшие нововведения, и вновь с удивлением вспомнил, что когда-то здесь жил сам Йёргенсен.

– Умно, – сказал фермер сухо, указав пустой трубкой на ящики, служившие Гарри кроватью, которые он развернул так, чтобы в углублениях разложить книги, – я бы в жизни не догадался.

– Потому что тебе не нужно было держать книги, папа, – заметила Гуди, явно силясь разобрать в тусклом свете названия на обложках. Если она надеялась на скабрезные романы, то, несомненно, была разочарована, увидев «Основы животноводства» и «Агрономию для джентльменов-любителей». Сняв с прикроватной полки две фотографии в кожаном переплёте, он направил на них свет лампы, чтобы отец и дочь могли разглядеть. Лицо Йёргенсена смягчилось.

– Как ты мог её бросить? – спросил он.

– Она осталась в кругу семьи, – пояснил Гарри, – а мне будет проще становиться на ноги одному.

– Но ты ведь попросишь её приехать? – спросила Гуди. – И привезти чудесную малышку?

– Если они захотят, – ответил Гарри. – Они привыкли к городским удобствам.

– Скажешь мне, как их зовут?

Получив ответ, Гуди вздохнула.

– Если я вышью для Филлис книжную закладку с её именем, отправишь её со следующим письмом?

– Она ещё маленькая, чтобы читать.

– Ну, учитывая, как я вышиваю, она примется за Диккенса, когда закладка будет готова, – со смехом сказала Гуди.

Рагу прилипло к горшку, и ей пришлось, сердясь, разбавлять его водой из чайника и посыпать солью, что не сильно улучшило вкус. Тёмный толстый ржаной хлеб отдавал кислинкой, к которой Гарри понемногу пристрастился, и, как всегда, они пили только воду, потому что женщины были убеждёнными трезвенницами. На стул Гарри положили подушечку – тонкую, но это говорило о том, что отношение к нему в семье изменилось, – и понемногу начали вовлекать в семейные разговоры, прося высказать свою позицию по тому или иному предмету обсуждений или спрашивая, что в Лондоне думают об этом и о том.

Когда убрали посуду, он поднялся, чтобы пойти в свою комнату, но миссис Йёргенсен попросила:

– Побудь ещё с нами. Тут гораздо теплее. Я хочу узнать о твоём брате. Он тоже женат?

Гарри рассказал ей о Джеке, говорить о котором всегда было легко: как они были друг для друга целым миром, когда взрослели, как Джек вскоре перерос его, добившись успехов в учёбе и став душой любой компании, как его ухаживания за Джорджи (имя которой немало повеселило женщин) привели к тому, что Гарри начал ухаживать за её сестрой, и как Джек и Джорджи поженились, не спросив разрешения её семьи.

У камина, в кругу женщин, вязавших, штопавших и вышивавших, и главы семейства, курившего трубку, всё это казалось сказкой. И, будто рассказывая сказку, Гарри подстраивал сюжет под вежливые просьбы миссис Йёргенсен. Он умолчал детали грустной истории Патти. Было некое сходство – полный дом дочерей! – породившее в миссис Йёргенсен симпатию к миссис Уэллс. Когда же он дошёл до того, как лишился состояния, даже Анни перестала стучать спицами и заявила, что во всём этом виноват Фрэнк.

Когда вмешалась Минни и спросила, о чём письма, её отец сказал: оставь ты бедолагу в покое, квинде! – и вынул изо рта трубку, как бы показывая, что на сегодня развлечений достаточно. Гарри поднялся, поблагодарил миссис Йёргенсен и пожелал всем спокойной ночи. Они ответили сухо – ведь он, в конце концов, был всего лишь наёмным работником – но, по крайней мере, ответили, а Гуди даже улыбнулась. Раньше, когда он шёл спать, его провожали молчанием.

Он вернулся в комнату, вновь зажёг лампу, натянул пальто, потому что к вечеру похолодало, и наконец сел за стол, чтобы насладиться письмами. Начать решил с письма Джека, почувствовав, что оно не такое мрачное.

Джек написал ему, как только получил телеграмму с адресом Йёргенсенов. Он никогда не любил переписываться. Если уж на то пошло, он никогда не писал никому, кроме Гарри, и то только потому что Гарри его заставлял (унаследовав от матери болтливость, переписку вела Джорджи). С ручкой в руке Джек надолго задумывался, как никогда не задумывался при живом общении. Он терпеть не мог школьное правило раз в неделю писать письма домой и изо всех сил ему сопротивлялся. Но несмотря на всё это, он всё же излил свою душу на нескольких тоненьких листках бумаги, которые Гарри теперь держал в руках; целых три с половиной страницы, покрытые узкими каракулями врача.

Сначала он выражал своё мнение по поводу путешествия, о котором Гарри рассказал ему в предыдущем письме, называл его компаньонов болванами и соглашался, что встреча с датским троллем – большая удача. Он завидовал, что Гарри выпала возможность долгой поездки в поезде (он обожал поезда и надеялся поехать с Джорджи в путешествие на поезде по всей Германии, если практика оставит на это время). Он радовался, что брат решил сначала поучиться канадскому ведению хозяйства, прежде чем с головой бросаться в фермерство, и шутил, что зря в своё время не использовал в полной мере работоспособность своего брата. Он рассказывал, что наслышан о сорвиголовах, которые помчали прямо в канадские леса и, конечно, попали в переплёт. Он делился трудностями на работе, где ему приходилось иметь дело с владельцем скаковых лошадей, воображавшим, будто бы он знает больше любого врача, и лечившим их весьма опасными народными методами, на любые возражения Джека отвечая: ну, конечно, это вы так считаете! Заканчивалось письмо вопиюще коротким абзацем о том, что у Джорджи и детей всё в порядке, что все передают привет и надеются вскоре нанести визит Соломенной Вдове и малютке Фил, чтобы те не очень уж скучали.

Гарри снова перечитал письмо, на этот раз помедленнее, стосковавшись по форменным словечкам брата и его добродушной, доверчивой манере. Он сильнее, чем когда-либо, пожелал, чтобы Винни переехала поближе к Джорджи, может быть, даже к ним в дом. Джек никогда не считал нужным жалеть Филлис и не называл её, даже за глаза, «бедной Филлис», как – в этом Гарри не сомневался – Роберт, Фрэнк и их жёны.

Он открыл письмо Винни. Оно, как всегда, пахло ландышем. Она переняла у одной из гувернанток, француженки, привычку класть бумагу и носовые платочки в тот же ящик стола, что и несколько брикетов цветочного мыла, так что и бумага, и лён пропитывались нежным запахом – её запахом. Гарри не смог удержаться, чтобы не поднести аккуратно сложенные листы к носу на пару секунд и не вдохнуть. Аромат напомнил ему не только о Винни, но и обо всех городских радостях, которые он оставил. Кусочки мыла, которые Анни отрезала от большого брикета, были шершавыми, оранжево-розовыми и не пахли ничем, кроме пуританской чистоты, столь же отчуждённой, как больница.

Мой милый Гарри, писала Винни. Я так рада, что наконец-то получила адрес, куда могу писать, потому что я так часто пишу тебе мысленные письма, что удивительно, как это я ещё не научилась мысленно ставить печати и мысленно отправлять. Думаю, оно будет идти несколько недель. О господи.

Между этим и следующим абзацами был большой пробел, будто Винни глубоко вздохнула, прежде чем продолжать.

Гарри пришлось перечитать письмо ещё дважды – так не похоже оно было на то, что он ожидал увидеть. Сначала он почувствовал боль от того, что его совсем недавние мечты были так жестоко и беспощадно разрушены, потом вспышку злости, что его наглый – он был уверен в безграничной наглости Тома Уайтакра – соперник возобновил свои поползновения так скоро после того, как место возле Винни освободилось. И, конечно, раздражение при мысли о лицемерии мамаши Уэллс. Но он не мог не заметить, до чего комична её внезапная переоценка ценностей, и увидел в ней не коварную манипуляторшу, думающую только о выгоде для себя и своих дочек, а скорее добрую прагматичную мать.

Физическая усталость возобладала над воспалённым рассудком, вскоре Гарри погасил свет и уснул, но, когда хриплые вопли петуха разбудили его, а комната уже была залита светом, он вспомнил о письме раньше, чем увидел его, распечатанное, там, где оставил.

Он решил не отвечать ей сразу. Ему не хотелось, чтобы Уайтакр подумал, будто всё идёт как по маслу. Он напишет через день или два, извинится за неловкость, вызванную его прошлым письмом, и даст разрешение на развод, а потом немедленно напишет Джеку, чтобы они с Джорджи не были задеты ещё больнее, узнав новости не из первых рук. Если он не даст согласия, дождаться, пока можно будет обойтись без него, станет лишь вопросом времени, поскольку тот факт, что Гарри оставил семью, будет слишком очевиден. Кроме того, он опасался, что Роберт не удержится от намёков, которые испортят жизнь Филлис ещё сильнее, чем никуда не годный, бросивший семью отец.

В ту неделю он работал больше обычного, наслаждаясь осознанием, что от него не осталось ничего, кроме крепкого тела на службе у чистого разума. Весна была в разгаре, и на той неделе Йёргенсен как раз показывал ему, как распахивать землю – сперва уже возделанную, на лошадях, потом, что оказалось намного труднее, расчищенную целину на волах. Пробираться плугом сквозь толщу корней кустарников и жёсткой травы прерий было всё равно что бороздить дерево, как несчастный герой сказки, перед которым поставили непосильную задачу. Даже силы двух волов оказалось недостаточно, дело продвигалось медленно, мешала и постоянная забывчивость, но в голове у Гарри теперь было легко: его не мучило чувство ответственности и вины, лишь тоска по утраченному раю супружеской жизни и отцовства.