Воскресенье, 14 мая 2017 года

Когда я открыл глаза, в гостиной торжествовало послеполуденное солнце. Я проспал тринадцать часов кряду. Проспал беспробудным, глубоким сном, напрочь отключившим меня от мрачной действительности.

Меня разбудил звонок мобильного телефона. Я оказался нерасторопным и ответить не успел – прослушал только голосовое сообщение, оставленное мне на номер. Это был мой отец – он звонил по телефону адвоката, чтобы предупредить, что его отпустили и он возвращается домой. Я попробовал ему перезвонить, но у меня разрядился телефон. Чемодан мой остался в арендованной машине, а есть ли в доме зарядное устройство, которое подходило бы к моему телефону, я не знал и искать его не стал. Тогда я позвонил по стационарному телефону в УБЦ Антиба, но там не нашлось никого, кто мог бы просветить меня о состоянии Максима.

Я принял душ и нацепил шмотки, которые нашел в отцовском шкафу: рубашку от Шарве и вигоневую куртку. Выйдя из ванной, я выпил сразу три чашки эспрессо, глядя в окно на море, переливавшееся разными оттенками синевы. Мои старые вещи так и лежали на кухне, где я их оставил вчера. На табурете ровно стояла большая картонная коробка, на стойке из цельной древесины валялись мои школьные сочинения, дневники, микстейпы, а рядом – поэтический сборник Цветаевой, который я открыл в очередной раз, чтобы перечитать дивное посвящение:

Я пролистал книгу сначала мельком, потом более внимательно. Книга «Мой женский брат», вышедшая в издательстве «Меркюр-де-Франс», на поверку оказалась не поэтическим сборником. Это было небольшое сочинение в прозе, снабженное многочисленными пометками, сделанными рукой не то Винки, не то дарителя. Я остановился на одной из подчеркнутых фраз. «Это… единственная брешь в безупречной цельности, которую составляют две женщины, любящие друг друга. Невозможное заключается не в том, чтобы сопротивляться искушению перед мужчиной, а в том, чтобы бороться с потребностью иметь ребенка».

Эта фраза запала мне в душу: безупречная цельность, которую составляют две женщины, любящие друг друга. Я сел в кресло и стал читать дальше.

Две женщины, любящие друг друга… Эти прекрасные строки, написанные в начале тридцатых годов, выражали восхищение лесбийской любовью. Это был не манифест, а горестное размышление о том, что у двух женщин-любовниц чисто биологически нет возможности произвести на свет ребенка.

Только сейчас я понял то, что ускользнуло от меня с самого начала. И что все меняло.

Винка любила женщин. Во всяком случае, Винка любила одну женщину. Алексис. Во Франции это имя главным образом мужское, а в англосаксонских странах – женское. Догадка потрясла меня настолько, что я даже задумался, а не заведет ли она меня в очередной тупик.

Тут зазвонил домофон. Решив, что это отец, я нажал на кнопку дистанционного управления, открыл ворота и вышел на террасу его встречать. Но вместо Ришара столкнулся носом к носу с худощавым юношей с тонкими чертами лица и удивительно ясными глазами.

– Я Корентен Мерье, помощник месье Пьянелли, – отрекомендовался он, стянув с головы велошлем и тряхнув огненно-рыжей шевелюрой.

Затем он приставил к стене чудной бамбуковый велосипед с кожаным седлом на пружинах.

– Мои самые искренние соболезнования! – сказал он, состроив скорбную мину, которую скрывала густая борода, совсем не подходившая его юному лицу.

Я пригласил его в дом на чашку кофе.

– С удовольствием, если кофе у вас не в капсулах.

Юноша прошел вслед за мной на кухню и стал рассматривать стоявший рядом с кофеваркой пакет с арабикой, постукивая пальцами по картонному конверту, который прижимал к груди.

– У меня есть для вас информация!

Пока я готовил нам кофе, Корентен Мерье присел на один из табуретов и достал пачку документов с какими-то пометками. Поставив перед ним чашку, я заметил торчащий из его сумки свежий номер «Нис-Матен». С фотографией прибрежной тропы и подписью по диагонали: «СТРАХ НАД ГОРОДОМ».

– Я тут собрал любопытную информацию по финансированию лицея, для меня это было плевое дело, – похвалился он.

Я сел напротив и, кивнув, попросил его продолжать.

– Вы правы: финансирование строительных работ в Сент-Экзе напрямую связано со значительным, сколь и неожиданным пожертвованием, которое лицей получил совсем недавно.

– Что значит – совсем недавно?

– В самом начале года.

Через несколько дней после смерти Франсиса.

– И кто же сделал это пожертвование? Родственники Винки Рокуэлл?

Мне вдруг пришло в голову, что Аластер Рокуэлл, дед Винки, так и не смирившись с исчезновением внучки, решил устроить своего рода вендетту post mortem.

– А вот и нет, – ответил Мерье, кладя сахар себе в кофе.

– Кто же тогда?

Юный хипстер заглянул в свои записи.

– За всем этим стоит американский культурный фонд «Хатчинсон и Девилль».

Пока что это мне ни о чем не говорило. Между тем Мерье залпом допил свой кофе.

– Судя по названию, этот фонд содержится на средства двух семейств. Хатчинсоны и Девилли сколотили себе состояние в Калифорнии после войны, создав брокерскую фирму, у которой сегодня сотни филиалов по всему американскому континенту.

Сверяясь со своими записями, журналист продолжал:

– Фонд выступает в качестве мецената в области искусства и культуры. Он финансирует главным образом школы, университеты и музеи: среднюю школу имени Святого Иоанна Крестителя, университет Беркли, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, Музей современного искусства в Сан-Франциско, Окружной музей искусств в Лос-Анджелесе…

Мерье закатал рукава своей джинсовой рубахи, так плотно прилегавшей к его телу, что можно было подумать – она его вторая кожа.

– На последнем своем заседании совет директоров фонда голосовал за необычное предложение: кто-то из членов совета впервые выдвинул идею осуществлять капиталовложения за пределами Соединенных Штатов.

– Дело касалось расширения и реконструкции лицея Сент-Экзюпери?

– Точно. Предложение вызвало оживленные споры. Сам по себе проект представлял определенный интерес, несмотря на то что в нем содержались совсем уж несусветные вещи – например, строительство рядом с озером места гуляния под названием Сад ангелов.

– Стефан упоминал про какой-то огромный розарий, который должен стать местом каких-то сборищ.

– Ну да, вот именно. По замыслу разработчика, это должно быть место сборищ, посвященное памяти Винки Рокуэлл.

– С ума сойти! Как фонд мог утвердить такую бредятину?

– Большинство членов совета действительно было против, но одно из двух семейств отныне представлено там только одной-единственной наследницей. И у некоторых директоров она не вызывала доверия, поскольку они считали ее немного не в себе. Однако ж в соответствии с уставом она располагала большим числом голосов и к тому же могла заручиться еще несколькими дополнительными, добившись таким образом незначительного большинства.

Я протер глаза. Странная штука: мне казалось, что я ничего не понимаю и вместе с тем нахожусь так близко к цели, как никогда прежде. Я встал и пошел за рюкзаком. Надо было кое-что проверить. Я достал школьный альбом 1992/1993 учебного года и принялся его листать, в то время как Мерье подытожил:

– Наследницу, которая верховодит фондом «Хатчинсон и Девилль», зовут Алексис Шарлотта Девилль. И вы, похоже, с ней знакомы. Она преподавала в Сент-Экзе, когда вы там учились.

Алексис Девилль… Такая обаятельная преподавательница английской литературы.

Меня точно громом поразило – я стоял, не в силах оторвать глаз от фотографии учительницы, которую мы все когда-то называли мадемуазель Девилль. Даже в школьном альбоме ее имя скрывалось за инициалами А.Ш. Наконец-то я нашел тебя, Алексис. Убийцу моей матери и Франсиса. Ты пыталась убить и Максима. И ты же косвенно направила Винку на стезю, оказавшуюся для нее роковой.

– Она и раньше приезжала на Лазурный Берег, правда, ненадолго, а потом обосновалась в этих краях и проводила здесь уже по шесть месяцев в году, – уточнил Мерье. – Она выкупила старую Виллу Фицджеральд на мысе Антиб. Знаете, где это?

Я выскочил из дому, забыв, что у меня больше нет машины. Хотел было позаимствовать у журналиста велосипед, но, тут же отказавшись от этой мысли, кинулся в подвал и сорвал полиэтиленовый чехол со своего старенького мопеда. Я мигом вскочил в седло и, как в старые добрые времена, когда мне было пятнадцать, попробовал завести мой «103-й», крутанув педаль.

Но в подвале было холодно и сыро – и мотор барахлил. Я бросился искать коробку с инструментами и вернулся к мопеду. Снял защитный кожух и специальным ключом выкрутил свечу зажигания. Она была черная – вся в грязи. Я протер свечу старой тряпкой, потом поскоблил наждачной бумагой, как проделывал это сотни раз перед тем, как отправиться в коллеж, и вкрутил ее обратно. Ухватки я не забыл. Все эти действия неплохо сохранились у меня в голове в виде воспоминаний о далеких, хотя и не очень, временах, когда жизнь казалась мне полной надежд.

Я снова попробовал запустить мопед. Дело пошло чуть лучше, но движок работал только на малых оборотах. Я убрал упор, прыгнул в седло и покатился по откосу. Мотор сперва как будто заглох, а потом в конце концов закашлял. Я вырулил на дорогу, молясь, чтобы он продержался хотя бы несколько километров. На полных оборотах.

В голове у меня кружили картинки, невыносимые и фантастические. Похлеще любого, даже самого жуткого кошмара. Лицо моей жены, размозженное, вдавленное, раскуроченное. Прекрасное лицо Аннабель превратилось в маску из окровавленной плоти.

Меня зовут Ришар Дегале, и я устал жить.

Если жизнь – война, я не выдержал ее натиска. В окопах будничного существования я вспорол себе штыком живот, вынужденный безоговорочно капитулировать в жесточайшем из сражений.

Я сижу неподвижно в гостиной, среди золотых пылинок, сверкающих в лучах света. Отныне дом мой пуст и останется таким навсегда. У меня просто в голове не укладывается, что на мою долю выпали такие испытания. Я потерял Аннабель навсегда. А когда я ее потерял на самом деле? Несколько часов назад на каком-то антибском пляже? Или, может, несколько лет назад? Или даже десятилетий? А может, вернее было бы сказать, что на самом деле я никогда не терял Аннабель, потому что она никогда не была моей?..

Я, как завороженный, гляжу на пистолет, лежащий передо мной на столе. Мне только не понятно, что он здесь делает – «смит-вессон» с деревянной рукояткой, как в старых вестернах. Барабан полностью заряжен: все пять патронов на месте. Я взвешиваю его на руке, придерживая за стальную рамку – тяжелый. Оружие взывает ко мне, обещая безусловно и быстро решить все мои проблемы. Что верно, то верно, перспектива смерти приносит мне облегчение – правда, ненадолго. Придется забыть эти сорок лет, прожитые в странном браке рядом с женщиной, которая говорила «я люблю тебя по-своему», хотя на самом деле это означало, что она меня не любит.

Правда в том, что Аннабель терпела меня и, в сущности, это было лучше, чем ничего. Жизнь с ней обрекала меня на страдания, а без нее я бы умер. Между нами существовали тайные договоренности, благодаря которым в глазах людей я выглядел ветреным мужем – каковым, по сути, и был… – и которые оберегали ее от сплетен и любопытствующих взоров. Ничто не могло повлиять на Аннабель. И никто. Она не вписывалась ни в какие рамки, ни в какие нормы и ни в какие условности. Эта ее свобода меня и очаровывала. В конце концов, разве мы любим человека не за его таинственную сущность? Я любил Аннабель, но сердце ее не лежало ко мне. Я любил Аннабель, но не мог ее защитить.

Я приставляю дуло револьвера, предназначенного «специально для начальства», к виску – и вдруг мне становится легче дышать. Хотелось бы знать, кто подсунул мне это оружие. Может, Тома? Сын, который мне вовсе не родной. Этот ребенок, который тоже никогда не любил меня. Я закрываю глаза и вижу его лицо, окруженное множеством отчетливых картинок-воспоминаний, на которых он еще совсем малыш. Картинок, вызывающих восхищение и боль. Восхищение этим малышом, смышленым, любознательным и чересчур благоразумным; и боль, оттого что мне известно, что я не его отец.

Но я не жму, и вовсе не из страха. Моцарт. Три ноты на арфе и гобое предупреждают, что Аннабель прислала мне сообщение. Я вздрагиваю. Откладываю револьвер и спешу к телефону. Ришар, срочно проверь почту. А.

Сообщение и правда только что поступило с номера Аннабель. Но этого быть не может: ведь она умерла и, кроме того, забыла свой телефон дома. Единственное разумное объяснение заключается в том, что она запрограммировала отправку этого текстового сообщения до того, как умерла.

Почту? Какую еще почту? Я проверяю все электронные письма в телефоне, но ничего нового не вижу. Выхожу из дома и спускаюсь по бетонной дорожке к почтовому ящику. Рядом с рекламным проспектом, предлагающим доставку суши на дом, нахожу пухлый конверт небесно-голубого цвета и вспоминаю про любовные письма, которые мы когда-то, давным-давно, посылали друг другу. Я замечаю только, что на конверте нет марки, и тут же вскрываю его. Возможно, Аннабель опустила его прямо в ящик вчера днем, хотя вполне вероятно, что его мог доставить и какой-нибудь частный курьер. Читаю первую строчку: «Ришар, если ты получил это письмо, значит, меня убила Алексис Девилль».

У меня уходит уйма времени, чтобы прочесть три страницы. Из письма я узнаю нечто такое, что сбивает меня с толку и потрясает до глубины души. Это исповедь post mortem. И в некотором смысле любовное послание, которое заканчивается так:

Отныне судьба нашей семьи в твоих руках. Ты последний, кто, сохраняя силу и мужество, должен защитить и спасти нашего сына.