Глава 17

В этот раз мне не удалось избежать обязательного телефонного разговора с домом. Мама звонила каждое воскресенье в десять утра – исправно, как верующий ходит в церковь. У сестры звонок раздавался воскресным вечером, по окончании рабочего дня. В прошлое Рождество, которое мы провели вместе, я спросила у Ребекки, контролирует ли мама еженедельными звонками и ее, и с облегчением услышала утвердительный ответ. В такие минуты я чувствовала особую близость с сестрой, ведь в остальном у нас оставалось мало общего.

Ребекка со смехом заявила, что предпочла бы звонки по утрам, как у меня, – мол, выполнила свой долг, и дальше целый день свободна, – но я ей позавидовала. Я-то потом все воскресенье прокручивала в голове состоявшуюся телефонную беседу и размышляла над своими грехами.

В прошлые выходные я увильнула от разговора с мамой – сказала, что мне нужно подогнать учебу на преподавательских курсах. Однако если бы мама услышала подобную отговорку второй раз подряд, то забеспокоилась бы (я запустила занятия? правильно ли я распределяю время и приоритеты?). Самое смешное – в эти выходные мне и правда нужно было подогнать учебу.

Я ответила после первого же звонка – лучше покончить с разговором поскорее, прыгнуть грудью на амбразуру.

– Привет, мам.

– Доброе утро, Лия. Как продвигается обучение молодого поколения?

– Хорошо. Работы много. Скоро экзамены, я проверяю уйму заданий, выставляю оценки.

Я начала мыть кухню и протирать безделушки Эмми. Я давно поняла: беседуя с мамой по телефону, лучше одновременно делать что-нибудь еще – чтобы давать выход нервной энергии. Со времени моего отъезда из Бостона я постоянно вынуждена была что-то доказывать маме.

– Ребекка тоже очень загружена, – сообщила она. – То ли в аспирантуру поступает, то ли в какую-то научную программу, а число соискателей огромное… Подробностей не знаю. Может, ты в курсе?

– Нет, не в курсе.

Что бы ни утверждала мама, она прекрасно знала, чем именно занята ее старшая дочь. Мне просто завуалированно напоминали, чтобы я не отставала от сестры, – мама упрямо питала подобные надежды, хотя мы с Ребеккой никогда не соперничали. Давным-давно наша мать решила: конкуренция – залог успеха. Мы с Ребеккой не поддержали этой идеи – взяли да и разошлись как в море корабли, причем настолько далеко друг от друга, что нас никак нельзя было поместить в одно конкурентное поле.

По мере взросления я начала понимать, почему мама так на нас давит. Она осталась с двумя дочерьми: отец ушел, когда одной было пять, а другой восемь лет. Он создал новую семью, знакомство с которой меня не интересовало. Вторая попытка, повторный дубль. Мама получала вполне приличные алименты, чеки поступали вплоть до моего восемнадцатилетия.

Растила мама нас в одиночку. После ухода отца она заставила себя пойти в колледж медицинских сестер и позаботилась о том, чтобы мы стали самостоятельными и независимыми. Чтобы никто не смог выбить почву у нас из-под ног, как это произошло с ней самой. Я плохо помню то время – лишь соседку, которая часто за нами присматривала, – но вот Ребекка, наверное, сохранила больше воспоминаний. Не потому ли она чуть целеустремленней, чуть мужественней, чуть выносливей меня? Возможно, сестра знала, какой была наша мать раньше, и бежала от этого? Возможно, помнила дни, недели или даже месяцы – пока мама не взяла себя в руки и не устремилась вперед?

Ребекка сумела стать независимой. Оправдала все мамины надежды: окончила медицинский университет, с отличием прошла интернатуру, обеспечила себе надежный кусок хлеба. Если жизнь делала неожиданный поворот, у Ребекки обязательно имелся запасной план. Ее никогда не предавал парень, никогда не стучал на нее шефу. Она никогда не жила милостями окружающих – на выдвижном диване, в полуподвальной квартире, с оголенными нервами.

По словам мамы, Ребекка являлась человеком практичным. Способным решительно взяться за любое дело и все уладить. В трудные времена Ребекка была незаменима.

Я же, наоборот, имела склонность к глубоким чувствам и слишком полагалась на других. Притягивала неприятности, они бурлили и разрастались, пока не накрывали меня с головой. Я бросалась в работу, в историю, в отношения – без оглядки, без всякого запасного плана, и каждый раз удивлялась, когда меня сбивало с ног, и цеплялась потом за что угодно. Возможно, я была ходячим оскорблением знаменитому маминому феминизму?

Однако, когда я окончила колледж с дипломом журналиста, мама выглядела не менее счастливой, чем на выпуске Ребекки.

– Молодец, – похвалила мама. – Ты сумела обратить свои слабые стороны в сильные.

Полагаю, речь шла о моей «нездоровой тяге к ужасному», как выражалась мама. При этих словах она неизменно морщила нос. У меня были не самые приятные увлечения: я читала жестокие триллеры, смотрела документальные фильмы на криминальную тему, пролистывала некрологи – разгадывала любые загадки. А потом я обратила эти «ужасы» в нечто стоящее, выстроила вокруг них жизнь. Подслушанные несколько лет назад слова грели меня изнутри: «Ребекка помогает тем, кого можно спасти, а Лия говорит от имени тех, кого спасти нельзя». Мы по-прежнему были двумя сторонами одной монеты, парой, целым…

– Ты с кем-нибудь познакомилась, Лия?

– Я познакомилась с кучей народа, мама.

– Ты же знаешь, я не об этом.

Я подумала о Кайле. О Дейвисе Коббе.

– В пятницу я ходила в бар с коллегой. Мы с ней отлично провели время.

– Замечательно, – сказала мама. – Уже решила насчет следующего семестра?

Она не желала мириться с моей новой работой. Цеплялась за идею, что у меня просто небольшой творческий отпуск, что я выкину блажь из головы и вернусь к своей спрогнозированной жизни.

– У меня контракт на весь год. Я тебе говорила.

– Точно. Просто я общалась с Сусанной – помнишь ее сына Лукаса? – так вот, он фрилансер в Нью-Йорке. Там много возможностей для тех, кто ищет что-то новое. Я понимаю, ты не хочешь и дальше работать вместе с Ноем, раз у вас все разладилось.

Я сжала пальцами виски. Схватила тряпку и начала скрести тумбу.

– Ной тут ни при чем, мам.

– Лия. Приезжай домой. Возьми выходные, отгулы…

Я уже не слушала. Смотрела в окно.

На крыльцо упала тень – вот только ни шагов, ни гула подъехавшей машины перед тем не было. Я уронила руку с телефоном вниз, мамин голос издалека позвал меня по имени.

Я медленно, осторожно подошла к стеклянным дверям. Поднесла телефон к уху, шепнула:

– Мам, пока. Ко мне пришли.

– Кто? – спросила она, но я нажала кнопку отбоя.

Когда я раздвинула двери, неведомый гость уже исчез. Легкий перестук ступеней, шорох листьев и ветвей. Я прищурила глаза, вгляделась в лесные заросли. Утреннее солнце стояло невысоко. Мог ли небольшой зверь отбросить большую тень? Кот на перилах. Койот. Собака. Или это был не зверь?

Человек, подкинувший мне газету?

Если так, то чего он добивался, черт возьми?!

Мысль была внезапной и мимолетной, она исчезла так же быстро, как и возникла. Однако я научилась доверять своей интуиции. Доверять таким внезапным и мимолетным мыслям. Поэтому сделала то, что посоветовала бы любому другому, – пока он сам не стал историей.

Я подумала о пропавшей Эмми, о Джеймсе Финли в моем доме, о его преступлениях, которые Кайл перечислял в этой самой комнате. Задержан ли уже Финли или он по-прежнему на свободе?

Я бросила в небольшую сумку кое-какую одежду, упаковала ноутбук и школьные тетради, зарядное устройство для телефона. Выглянула в стеклянные двери, в боковое окно, взяла ключи и вышла. Поехала в мотель «Брейк-Маунтин», припарковалась на стоянке. Из машины не вышла. Я ждала, наблюдала за дорогой в зеркало заднего вида.

Мимо проехал автомобиль, хода не сбавил. Утренние воскресные улицы были пусты и тихи. Знакомых машин на парковке я не увидела. Прихватила сумку и потопала в вестибюль.

Меня встретил мужчина – тот самый, с которым я разговаривала во время поисков Эмми.

– Вернулись, – сказал он.

Окинул меня взглядом – сумка на плече, домашний наряд – и ухмыльнулся.

– Здрасьте, – кивнула я. – Мне нужна комната на ночь.

– Ясное дело. – В глазах мужчины поблескивало отражение компьютерного экрана. – На всю ночь, значит?

– Да. – Я протянула кредитку и оперлась о стойку. – Что, тот парень, которого вы замещали, так и не вернулся?

Мужчина вручил мне ключ с цифрой семь на бирке.

– Надо понимать, нет, раз я тут.

– Спасибо.

Я вышла на улицу и зашагала по дорожке; миновала три чужие машины на парковке, услышала телевизор в одной комнате, смех – в другой. Попробовала представить Эмми: как она идет по этой тропинке вместе с Джеймсом Финли, вставляет в замок ключ, смеется, и Джим следует за ней внутрь.

Я старалась не воображать того плохого, что могло между ними произойти.

В комнате были серый ковер, коричневатые стены и тонкое стеганое одеяло зеленого цвета на большой двуспальной кровати. На окнах висели плотные бежевые шторы, я их задернула и щелкнула выключателем. Лампа отбросила на кровать желтый круг света. Я заперла засов, сняла с плеча сумку и подумала – вот оно. Самое дно.

Меня занесло в место, где всем плевать, кто ты и что с тобой. Где никто ни к кому не приглядывается.

Девушка из нового жилого комплекса – бродит в одиночестве у ночного озера.

Эмми – проводит время с бывшим преступником в таком вот месте.

Женщина без спутника – оплачивает ночь в мотеле в том самом городе, где живет.

Если бы меня вызвали сюда освещать преступление – женщина найдена мертвой в ванне, удар по голове тупым предметом; или задушена в кровати, открытые глаза смотрят в потолок; или ограблена на парковке, нож приставлен к горлу, – то я бы с тошнотворной определенностью поняла, еще даже не зная фактов: подобное не напечатают на первых полосах. Такую историю не сочтут достойной.

Разве что упомянут в криминальной хронике – да и то в зависимости от дня недели и от наличия каких-нибудь других мерзостей, сотворенных людьми или над людьми. Читатель пробежит заметку глазами, покачает головой и перелистнет страницу.

Я знала, что именно он подумает, к какому неизбежному выводу придет.