Глава шестая
– Да-да, припоминаю, – сказал Майрон Т. Бринк, мускулистый и седовласый, в хорошо подогнанном костюме. – Вы тот самый человек, о котором мне сообщил мой юный друг из Вермонта, верно? Что ж, взглянем на вашу историю болезни.
Он раскрыл на коленях папку и откинулся на спинку черного кожаного кресла. Аккуратные стопки таких же скоросшивателей лежали на ковре слева и справа от него, создавая впечатление, будто деятельность всемирно известного психиатра носит по преимуществу канцелярский характер.
– Хорошо, мистер Уайлдер, – сказал он. – Думаю, мы с вами сработаемся. Для начала позвольте задать вам несколько стандартных вопросов, после чего я выпишу лекарства, и вы отправитесь по своим делам. Вас это устраивает?
В тот день У айлдер прибыл домой с четырьмя флаконами таблеток, брякавшими в карманах пальто. Он уже собрался поместить их в аптечный шкафчик, но вдруг сообразил, что будет лучше держать их не здесь, а в своем офисном столе или в квартире Памелы. Разглядывая каждый флакон при ярком свете в ванной, он попытался запомнить мудреные названия препаратов. Бринк заверил его, что названия ничего не значат – это всего лишь глупые выдумки фармацевтов, – однако они сбивали с толку, как иностранные слова, вкрапляемые в чью-то речь. И как ему, черт возьми, прикажете отличать хилафон от халдола или плитиум от плутола? Один из этих препаратов был транквилизатором, другой антидепрессантом, третий Бринк назвал антипсихотиком, помогающим оправиться после нервного срыва. Да, Бринк давал ему пояснения к каждому из рецептов, но все это начисто изгладилось из его памяти сразу же по выходе на улицу. Не лучше, чем с названиями, обстояли дела и с дозировкой. «100 мг, три раза в день», – значилось на одной этикетке; «8 мг, одна капсула перед сном», – гласила другая. Но разве можно ожидать от человека, страдающего провалами в памяти, точного соблюдения всех этих предписаний?
– Ужин готов! – громко сообщила Дженис, и это значило, что он должен вымыть руки и принять безмятежный вид. – У нас сегодня любимое блюдо Томми, – сообщила она, когда Уайлдер уселся за стол. – Мой фирменный мясной рулет, печеный картофель со сметаной и простенький зеленый салат. Когда-то и ты это любил, Джон. А как сейчас?
– Спрашиваешь! Особенно мясной рулет. Можно мне еще кусочек?
– Конечно угощайтесь, добрейший господин, – сказала она шутливо. – Я чрезвычайно польщена. Однако мне известно твое самое любимое блюдо, и, если будешь хорошо себя вести, я приготовлю его в воскресенье.
– И что это за блюдо?
– Ростбиф, разумеется. Сочный ростбиф с йоркширским пудингом и брюссельской капустой. Как ты мог такое забыть?
– Верно. Это было бы здорово, Дженис. Жду не дождусь воскресного обеда.
Неужели все это происходило наяву? Неужели она действительно сидела рядом с ним, вилкой отправляя в рот кусочки рулета и промокая губы салфеткой, а Томми действительно сидел по ту сторону стола? Как могла столь несчастливая семья каждый вечер устраивать эти спектакли и как долго это могло продолжаться?
– Как дела в школе, Том?
– Вроде ничего себе, – ответил жующий Томми и, проглотив кусок, добавил уже более внятно: – Я учусь всего-то вторую неделю.
– Понравились новые учителя?
– Да, особенно мистер Колдуэлл, математик. Очень забавный, ему бы комиком выступать в телешоу или типа того. Ребята из старших классов сказали, что он не только поначалу, а всегда такой, весь учебный год.
– Будем надеяться, что и ты весь год будешь держать планку.
– Какую планку, папа?
– Я о твоей учебе, о чем же еще? Не ты ли закончил прошлый год со средним баллом «Би»?
– Я уже и не помню.
– Вообще-то, средний балл у него был ближе к «Би-плюс», – сказала Дженис, и все трое провели за обсуждением этой темы большую часть ужина.
– А десерт будет, мама?
– Как же без него? Что ты выбираешь – мороженое с пекановым маслом или кокосовый кекс?
Это было уже за гранью реальности.
– Ты по натуре эскапист, Уайлдер, – так говорил старый учитель латыни в церковной школе, и он вспомнил эти слова в вагоне метро, направляясь к любовнице после того, как сбежал из дому якобы на очередное собрание Общества. – Ты эскапист в чистом виде. Я каждый день вижу, как ты страдальчески затаскиваешь свое бедное усталое тело в этот класс и как после звонка ты молнией летишь к двери, под стать заправскому спринтеру, и я все понимаю. Что с тобой такое? Ты хочешь прожить всю свою жизнь эскапистом?
– Я так не думаю, сэр.
– Что? Говори громче, я тебя не слышу. Вот еще один признак эскапизма. Ты вполне можешь быть громким, когда захочешь, – я слышал эти твои сольные партии в хоре, – но в другое время ты тише воды ниже травы. А сейчас я хочу, чтобы ты открыл рот так же широко, как делаешь это в церкви, и повторил свои последние слова.
– Я сказал: «Я так не думаю», сэр.
– Что ты не думаешь?
– Не думаю, что мне хотелось бы на всю жизнь остаться эскапистом.
– Тогда тебе нужно исправляться. Знаешь, что говорят во флоте нерадивым матросам? – Уайлдер давно забыл имя этого старика, но никогда не забывал эту его лекцию, а равно дурной запах из его рта, дрожание его морщинистых рук и канцелярскую скрепку, которую он использовал в качестве зажима для галстука. – Знаешь, что говорят во флоте? Там говорят: «Исправляйся или выметайся». И это же правило будет применяться к тебе, пока ты учишься в моем классе и пока эта маленькая нелепая школа оплачивает мой труд. Уяснил?
Он так никогда и не «исправился» должным образом – чаша сия его миновала, – но и «выметаться» откуда-либо ему не пришлось, если не брать в расчет отчисление из Йеля. В разных ситуациях всегда находился какой-нибудь компромиссный вариант, и Уайлдер неизменно выбирал его. И вот сейчас, когда монотонно грохочущий поезд углублялся в тоннель под Центральным вокзалом, когда не было других занятий, кроме созерцания физиономий попутчиков (сплошь и рядом типажи Бельвю), он понял, что старый учитель латыни был прав: он вырос натуральным эскапистом и останется таковым до конца своих дней.
Но к тому времени, как двери поезда выпустили его на станции близ дома Памелы, он сумел освободиться от мрачных мыслей. Этот вечер не был предназначен для мучительных самокопаний.
– Привет, – сказала она. – Выпьешь?
– Не сегодня; сделаю паузу.
– Как?! Ты отказываешься от выпивки? Серьезно?
Да, он был серьезен. А все потому, что доктор Бринк сегодня его напугал, сказав напоследок:
– Вы много пьете, мистер Уайлдер, не так ли? Тогда имейте в виду: после приема вот этого… – он продемонстрировал один из рецептов, но Уайлдер почти сразу забыл, который именно, – я бы на вашем месте воздержался от выпивки. Это антипсихотик, и он совершенно несовместим с алкоголем. Запомните: совершенно несовместим.
– Сегодня был на приеме у нового доктора, – сообщил он, когда они вдвоем уютно расположились на голубых диванных подушках и ее голова пристроилась у него на груди.
– Да? И как он тебе?
– Весь в делах и заботах. Шутка сказать, он выкраивает время для приема пациентов между поездками в Южную Африку, в Китай, или куда там еще его черти заносят. Но впечатление в целом хорошее. Приятно иметь дело с таким доктором, который не заставляет тебя говорить и говорить без умолку. Ты даже не представляешь, насколько это приятно.
– Угу.
Что это, просто сонливость или же признак того, чего он опасался со времени госпитализации в больнице Элизабет Фэннинг: нарастающей усталости от разговоров о хрупком психическом здоровье Уайлдера? Спросить напрямую он не решился и предпочел сменить тему:
– А как прошел твой день?
– Да как обычно: все та же рутина в офисе, где Фрэнк Лейси целый день ко мне клеился. Боже, я начинаю презирать этого человека. Почему он меня просто не уволит, чтобы с этим покончить?
– Ты всегда можешь уйти сама.
– Нет, этого я не хочу. Работа все же неплохая, а искать новую – это жуткая морока. И потом, мой отец счастлив оттого, что я самостоятельно зарабатываю на жизнь. Да, Джон, чуть не забыла – сегодня звонил Джулиан.
– Он уже начал монтировать фильм?
– Нет, и насколько я поняла, он собирается отложить этот проект в долгий ящик. Нам надо будет на него надавить. Он, как всегда, спрашивал о тебе и пригласил нас обоих на вечеринку в его студии на следующей неделе. Само собой, там будут Джерри, Питер и еще многие из Марлоу. Ты не против?
– Конечно не против. Они славные ребятишки.
После этих его слов в комнате повисло долгое, все боле тягостное молчание, а потом она сказала:
– Знаешь что, Джон? Я не хочу, чтобы ты называл моих друзей ребятишками. Как-никак они взрослые люди. Вот скажи, тебе бы понравилось, если бы тебя называли пацанчиком в их возрасте, уже после армейской службы и прочего?
В конечном счете он согласился выпить с ней за компанию («Только сделай послабее», – добавил он в стиле Пола Борга), поскольку не видел других способов разбавить этот вечер хоть какой-то романтичностью. Более того, хоть он и боялся признаться в этом даже самому себе, выпивка казалась единственной гарантией от фиаско в постели. Что же такое с ним сегодня творилось?
– Боже, это было нечто, – сказала она после того, как оба довели себя до изнеможения. – Знаешь, Джон, я провела весь день в скучной конторе, ожидая этого. Именно этого.
– Да. Я тоже.
Однако он лежал, глядя в темноту – точно так же он мог бы лежать рядом с Дженис – и думая о том, как бы потихоньку принять еще порцию виски. «О, разумеется, очень слабую, доктор, я обещаю; самую слабую из всех вами виденных». Много ли будет от нее вреда в первую ночь, когда препараты еще только начали циркулировать в его крови?
– Милый, где ты? – позвала она. – Куда ты пошел? Тебе уже пора домой?
– Еще нет. Я сейчас к тебе вернусь.
В полумраке гостиной он прямиком направился к мерцающему отблесками огней домашнему бару, а оттуда на кухню за льдом.
– Ну же, тише… – говорил он себе, как мать, успокаивающая малыша. – Тише… тише… тише…
Вид на город из окна гостиной Памелы был великолепен, ничуть не уступая виду с террасы в ее офисе, и он наблюдал за играми света и тьмы, делая маленький глоток и выдох, маленький глоток и выдох. Он не спешил, растягивая процесс и сознавая его важность, ибо этот раз должен был стать последним.
Студия Джулиана, если освободить ее от декораций и слегка затемнить, вполне подошла бы для мероприятий типа празднования единственной свечи Сильвестра Каммингса, но в этот вечер ее разноцветье резало глаз, рок-н-ролл оглушал, вырываясь из мощных динамиков и отражаясь от стен, а в плотной галдящей толпе не попадалось ни одного лица, которому на вид было бы больше двадцати пяти.
– Пэмми! – крикнул Джулиан из дверного проема своей спальни. – И Джон! Рад тебя видеть, старик! Выглядишь отлично! Уже совсем поправился?
– Да, спасибо.
Когда Джулиан отобрал у них плащи и небрежно швырнул их на груду другой одежды на своей постели, стало заметно, что он под градусом или под кайфом, – а может, просто опьянен ролью хозяина столь многолюдного сборища.
– Мы с Джерри пришли к выводу, что ты угодил в больницу по нашей вине, – сказал он Уайлдеру. – По крайней мере, мы приложили к этому руку – я говорю обо всех нас. Это были сумасшедшие две недели. Но и веселые, не правда ли? То есть они были бы веселыми, если бы ты не заболел.
– Да-да, было весело.
– Джулиан, – начала Памела, – сейчас не самый лучший момент для таких разговоров, но я все же спрошу: когда ты планируешь довести фильм до ума?
– Пэмми, я ведь объяснил тебе по телефону. На меня сейчас свалилось столько всяких проектов, что мне, если честно, просто некогда заниматься этим, – разница в том, что другие проекты приносят реальный доход. Нужно ведь иногда и подзаработать, не так ли? Впрочем, вы не беспокойтесь: «Бельвю» сохраняет высокий приоритет в моих планах. Но к чему сейчас говорить о делах? Это же гулянка! Я хочу, чтобы вы оба славно повеселились. Развлекайтесь! Расслабляйтесь! Я знаю, что ты не балуешься травкой, Джон, но у нас полно вина, есть пиво в тазике со льдом, а кое-что покрепче ты всегда найдешь в углу по соседству с Честером Праттом. О’кей?
– О’кей, Джулиан.
Они уселись на пол, отыскав свободное место неподалеку от тазика с пивными бутылками, а вскоре к ним подошел Джерри и примостился рядом с Памелой. Он сделал самокрутку, по очереди затягиваясь которой эти двое завели негромкий разговор между собой.
– …Не уверена, что хочу с ним знакомиться, если у него все тот же кошмарный вид, – говорил Памела. – Он что, вообще не просыхает?
– Я и сам не устаю этому поражаться. Не знаю никого другого, кто мог бы поглощать такое количество алкоголя. До сих пор я встречался с ним раз пять или шесть, и всякий раз он был пьян почти до беспамятства. Даже в тот вечер, когда я присутствовал на его лекции в Принстоне.
– В таком случае когда же он работает?
– Понятия не имею. Однако ему это удается. Боже, что за книга!
– А как ты с ним познакомился, Джерри? Ты не рассказывал.
– Просто написал ему письмо. О том, что хотел бы экранизировать его роман. И он мне ответил.
– О ком вообще речь? – спросил Уайлдер.
– О Честере Пратте, – сказала Памела, – авторе книги «Сожгите свои города». Сейчас он стоит вон там.
– Пойдем, – сказал Джерри, вставая с пола и протягивая ей руку. – Я вас обоих с ним познакомлю. Не каждый день выпадает шанс встретиться с незаурядным писателем.
В кои-то веки Уайлдер не почувствовал себя неловко в присутствии рослого человека. А ведь Пратт был еще и знаменит, и Памела говорила о «большом счастье» с ним познакомиться, используя обращение «сэр». Незаурядный писатель был действительно высок, но при этом оказался болезненно худым и даже каким-то хрупким, а его искаженное пьяной гримасой лицо вызывало ассоциацию скорее с печальным и слабым ребенком, чем со зрелым мужчиной.
– Что представляет собой эта книга? – спросил он у Памелы, когда они вернулись на прежнее место рядом с пивным тазиком.
– Мне его роман показался шедевром, но сейчас я в этом уже не так уверена. Ты когда-нибудь встречал подобную ходячую развалину?
– …Пэмми! Ох, Пэмми, как я рада тебя видеть!
– …Пэм!
Вмиг она очутилась в удушающих объятиях девиц из Марлоу, с которыми не виделась со времени выпуска, – девиц всех типов и габаритов в самых разных нарядах, от вычурных до повседневных, с безмолвно-улыбчивыми кавалерами на буксире, – и, хотя Памеле удалось подхватить общий радостный тон, до восторженности подруг ей было далеко.
– …и еще Рут, Грейс и Полли. А это Джон Уайлдер.
Все они были очень рады знакомству; все они много о нем слышали; а когда все они наконец удалились, Памела спросила:
– Джон, я кажусь тебе такой же юной пустышкой?
– Вовсе нет.
– И то ладно. А знаешь что? Ты был прав, они тут все действительно еще дети. Не только девчонки, но и парни. Джулиан с его свингующей студией, стробоскопами и оглушительным роком; Джерри с его Незаурядным Писателем, вокруг которого – ты заметил? – он увивается весь вечер. Может, поедем ко мне?
– Но еще нет и десяти.
– Я знаю, но мне все это опротивело. Я ни капельки не пожалею, если никогда снова не увижу никого из этих людей. И хорошо, что еще так рано, значит мы сможем дольше побыть вдвоем.
…Дженис, как обычно, уже спала, когда он вернулся домой и перед отходом ко сну исследовал книжные полки в поисках книги Честера Пратта. И он ее нашел у самого пола, ярко-желтую с багровыми буквами. На четвертой странице обложки был снимок автора, и он с трудом опознал Пратта, – вероятно, тот сфотографировался в трезвом виде.
Следующий визит к доктору Бринку состоялся почти через месяц, и единственным затруднением для Уайлдера была необходимость приврать насчет выпивки.
– …Да, со времени нашей последней встречи мне случалось изредка выпивать, – говорил он, пока доктор делал какие-то пометки на страницах в папке. – Но только по чуть-чуть, и это были очень слабые напитки.
Его нервировала манера доктора слушать рассказ, при этом не отрываясь от своих записей.
– Ну, не думаю, что очень слабые напитки, изредка и в малых дозах, будут для вас смертельными, мистер Уайлдер, – сказал он, продолжая писать и лишь изредка поднимая глаза словно для проверки: здесь ли еще пациент. – А в целом как себя чувствуете? Улучшения заметны?
– Еще как заметны! Та история с нервным срывом в Вермонте теперь кажется чем-то очень давним; сейчас даже трудно поверить, что со мной случалось такое.
– Стало быть, вы на верном пути.
– Доктор…
– Да?
– Я понимаю, что это не моего ума дело, но все-таки: как у вас получается разговаривать со мной и что-то писать одновременно?
Реакцией доктора была легкая, сухая усмешка.
– Не обращайте внимания на записи, я делаю их почти автоматически. Если бы вы поработали в этой области столько же, сколько я, вы бы тоже научились совмещать разные занятия. – Он отодвинул папку и встал из-за стола. – А теперь я немного поиграю в доктора. Не могли бы вы снять пиджак и закатать левый рукав рубашку? Я хочу кое-то проверить.
Он подошел к Уайлдеру, крепко схватил его за кисть и начал интенсивно сгибать и разгибать его руку в локте.
– Нет-нет, вы напряжены. Просто расслабьтесь, пусть рука обмякнет. Так, уже лучше… Еще лучше… Хорошо.
Он вернулся в свое кресло, быстро что-то написал и закрыл папку.
– Судя по всему, дела у вас идут очень хорошо, мистер Уайлдер. Как следствие, с сегодняшнего дня я исключаю халдол – это антипсихотик – из вашего комплекса, так что можете чуть меньше осторожничать с напитками. Конечно, в разумных пределах, потому что ни один из этих препаратов не предназначен для приема вместе с алкоголем. Просто запомните, что эффект от одной порции для вас будет примерно таким же, как от двух. Все могло бы пойти по-другому, будь вы закоренелым алкоголиком, но я не думаю, что вы им являетесь. Закоренелые алкоголики не занимают высокооплачиваемые должности в солидных журналах. Кстати, я надеюсь, что однажды, когда у нас будет больше свободного времени, вы расскажете мне подробнее об «Американском ученом».
– Вы его читаете?
Надевая пиджак, Уайлдер так радовался полученному алкогольному послаблению, что обмен безобидными фразами о его работе пришелся как нельзя кстати. Он даже забыл спросить, что означали все эти сгибания-разгибания его руки.
– О, я уже много лет как его подписчик. Все началось с оформления его обложек, которое нравилось моей жене – она сама художница, – а потом и меня зацепило, но уже его содержание. Я даже написал для них статью в прошлом году. Приятно удивляет то, что им удается поддерживать очень высокий для коммерческого журнала уровень научной достоверности.
– В каком номере была опубликована ваша статья, доктор? Я обязательно ее прочту.
– Право, не стоит себя утруждать. Она была, кажется, в августовском номере. Не хочу вас торопить, мистер Уайлдер, но сегодня у меня очень загруженный день.
Он встал и, пожав руку Уайлдеру, проводил его до двери кабинета, уже готовый к приему следующего пациента.
Несколько дней спустя Уайлдер обнаружил на своем рабочем столе экземпляр прошлогоднего августовского номера – ранее он попросил одну из сотрудниц найти его в архиве, – и в нем была та самая, устрашающих размеров статья: «Майрон Т. Бринк. НОВАЯ ПСИХИАТРИЯ». У него не было времени для ее изучения в офисе, но он принес журнал домой, пообещав себе непременно прочесть статью. Впоследствии журнал каким-то образом попал в квартиру Памелы, а когда по прошествии долгого времени, уже в рождественские праздники, Уайлдер о нем вспомнил и поинтересовался, она сказала, что, скорее всего, выбросила его вместе с прочей макулатурой.
И вот снова пришла весна, а Джулиан так и не приступил к монтажу фильма, не говоря уже об озвучке, о всяких гитарах и флейтах. Как выяснилось, даже кадры с видами Бельвю снаружи так и не были сняты. И теперь Джулиан уже не оправдывался необходимостью зарабатывать деньги; все его разговоры в эти дни сводились к экранизации книги «Сожгите свои города», которой он занимался совместно с Джерри, видя здесь возможность профессионального прорыва для них обоих.
– Я готова его на куски порезать, – сказала Памела после очередного безрезультатного звонка Джулиану из своей квартиры, где в тот вечер находился и Уайлдер. – Похоже, он не считает нужным даже извиниться перед нами. До сих пор я думала, что режиссеры становятся высокомерными и бессердечными после обретения хоть какой-то известности, но все же не до того.
– А я вот чего не могу понять, – сказал Уайлдер. – Как же Пратта угораздило доверить экранизацию своего романа парочке неопытных юнцов? Я к тому, что, если это и вправду такой великий роман, его автор должен был получить и другие предложения, в том числе от больших голливудских шишек.
– Насчет других предложений я сильно сомневаюсь. Книга так и не стала бестселлером; это очень мрачная, пессимистическая история. Кроме того, его самолюбию наверняка льстит то, что молодежь пляшет перед ним на задних лапках и без конца восхваляет его Незаурядность. Но что касается нашего фильма, тут дело не в Пратте. Дело в самом Джулиане. Знаешь, что мне недавно пришло в голову? Мне кажется, он разочаровался в «Бельвю» и потерял к нему интерес, но боится нам это сказать.
– В любом случае, – сказал Уайлдер, – мы с тобой мало что можем с этим сделать.
– Все, что мы можем, – это не давать ему покоя, все время стоять у него над душой. Я намерена трезвонить ему днем и ночью, я его замучаю звонками.
И тебе надо делать то же самое. Обещай, что будешь периодически звонить ему из офиса.
Он пообещал и, по крайней мере, честно попытался: трижды набирал номер Джулиана, но слышал короткие гудки, а когда приготовился сделать это в четвертый раз, телефон вдруг сам зазвонил у него под рукой.
– Это ты, Джон? – услышал он голос Дженис. – Не хотелось отрывать тебя от работы, но это очень важно. Можем мы встретиться где-нибудь в твой обеденный перерыв?
– Боюсь, не получится, дорогая. Джордж попросил меня…
– Ладно, погоди. Дай мне подумать.
– Что случилось? С Томми все в порядке?
– В том-то и дело. Речь как раз о Томми.
– Что? Что с ним такое?
– Это не телефонный разговор.
И ему ничего не оставалось, как сидеть с трубкой в руке, пока она думала. В соседней комнате одна из девушек взвизгнула и рассмеялась, перекрывая стрекот пишущих машинок, а другая игриво сказала:
– Ох, мистер Тейлор, какой вы негодник!
Он встал с намерением закрыть дверь кабинета, но телефонный шнур оказался слишком коротким.
– Дженис, ты еще там?
– Да, я думаю. Хотя, постой – мы ведь можем обсудить это вечером. Я только что вспомнила, что у тебя сегодня нет собрания. Сделаем так: скажем Томми, что идем в кино, а сами отправимся в это симпатичное новое кафе за углом – не помню, как оно называется. Ты его видел: все в черно-красных тонах, и у них отличные пирожные. Там мы сможем поговорить без помех в уютной обстановке.
Всю оставшуюся часть этого дня, с его скучным деловым обедом и скучными деловыми звонками, Уайлдер не находил себе места – ни дать ни взять ответственный семейный человек. Вот только мысли, отвлекавшие его от работы, касались не Томми, а Дженис. Как ему, в конце концов, поступить с Дженис? Вспоминалось, каким несчастным был ее голос, когда она говорила о черно-красном кафе с отличными пирожными, где двое уставших, взаимно отчужденных родителей могли бы «в уютной обстановке» обсудить нечто болезненно близкое сердцам обоих.
– Ах, это будет чудесно! – сказала она за ужином в тот вечер. – Мне кажется, я сто лет не была в кино.
– Не преувеличивай, мама, – сказал Томми. – Ты ходила в кино на прошлой неделе.
– Я не это имела в виду, – поспешила исправиться она. – Я говорила о походе в кино вместе с твоим папой. Это будет что-то вроде старомодного свидания, да, Джон?
– Да, вроде того.
– Может, позвонишь Боргам, дорогой, и, если они свободны сегодня вечером, пригласишь их за компанию? Вчетвером будет еще веселее.
Что она замыслила? И как он должен был на это реагировать? Он бросил взгляд на сына, прежде чем ответить:
– А разве Пол не в командировке до конца этой недели?
– Ах да, я и забыла. Конечно, мы можем позвать Натали – думаю, она была бы рада, – но втроем веселье уже не то, верно?
Искоса взглянув на жену, Уайлдер заметил, как она заговорщицки прищурила один глаз. Смешные потуги – если учесть, что Томми думал о чем-то своем и не обращал внимания на родителей.
– Я уже сыт, можно выйти из-за стола, мама?
– Конечно иди.
Ночь была теплой, и она надела летнее платье – то самое сине-коричневое, эффектно обтягивающее грудь, в котором навещала его в Бельвю и которое всегда считала его самым любимым нарядом. Но поскольку ближе к ночи могло похолодать, она прихватила легкую меховую накидку и сейчас несла ее, перекинув через руку. Эта накидка была еще одной головной болью для Уайлдера. Несколько лет назад он купил ее жене в подарок на день рождения, перед тем увидев такую же на плечах одной из девушек в офисе. Но та офисная девчонка умела элегантно носить подобные вещи – драпируясь в них, как в просторную шаль, – а Дженис этим умением не обладала. С того момента, как она в разгар празднования устремилась к большому зеркалу в прихожей и стала позировать перед ним в обновке («Ах, какая прелесть, Джон…»), он понял, что она никогда не сможет носить ее правильно: накидка перекручивалась и болталась у нее на локтях, как пучок веревок, и с каждой ее попыткой что-то изменить становилось только хуже.
– Мы уходим, Томми, – пропела она уже от двери. – Ложись спать, как только закончится передача. И никакого баловства сегодня, договорились?
– Зачем было приплетать сюда Боргов? – спросил он в лифте.
– Сама не знаю. Просто надо было о чем-то говорить, чтобы он не заметил, как я нервничаю.
Новое кафе по соседству с их домом было сродни тому, в котором Билл Костелло расписывал ему достоинства Анонимных алкоголиков, но этот вечер оказался еще более драматичным.
– Дайте мне определиться, – сказала она подоспевшему к их столику официанту-пуэрториканцу. – Пожалуй, я возьму ваш дивный вишневый торт-суфле и кофе со сливками – сливок побольше. Вы гарантируете, что торт самый свежий?
Официант не смог ответить на этот вопрос и, обливаясь потом, смущенно застыл перед ними с блокнотиком в руке.
– Один кусок вишневого торта и два кофе, – сказал ему Уайлдер.
– Боже, – простонала Дженис еще до того, как официант удалился за пределы слышимости, – кто-нибудь в этом городе еще говорит по-английски?
– Тише…
– Да-да. Вечно забываю, как изменился Нью-Йорк в последнее время. Все изменилось. Но сейчас не об этом. Начну издалека. В прошлую пятницу был звонок из школы. Оценки Томми снизились по всем предметам, а два из них он вообще завалил. Они собираются оставить его на второй год, Джон. Он не перейдет в седьмой класс вместе со сверстниками, и при такой учебе у него мало шансов когда-нибудь поступить в колледж. Но это еще далеко не все.
Она извлекла из своей сумочки упаковку косметических салфеток, взяла сразу несколько штук и прочистила нос.
– Извини, – сказала она. – Я знала, что непременно расплачусь.
Ему ничего не оставалось делать, как потянуться через влажный пластиковый стол и взять ее за руку.
– Послушай, Дженис, тут не из-за чего расстраиваться. Для подростков такие сбои – это обычное дело. Можно записать его в летнюю школу. Видела бы ты мои оценки, когда я был в его возрасте!
– Ну да, и ты потом блистал в Йеле, не так ли? Ты сделал удивительную, выдающуюся карьеру, не так ли? Да, зарабатываешь ты неплохо, спорить не буду, но с каких пор главным мерилом успеха является… ох, извини, извини, не позволяй мне срываться. Это все оттого, что я так…
– Ладно, успокойся.
– Я так одинока, Джон, и не с кем посоветоваться, когда возникает проблема. Я бы сама пошла к психоаналитику, если бы верила, что из этого выйдет толк… О, спасибо, официант, все хорошо. И торт вполне свежий – видимо, приготовлен этим утром… Спасибо, это пока все.
– Миссис хочет чего-то еще?
– Нет, я только сказала… – Она закрыла глаза и прошептала сквозь стиснутые зубы: – Боже, боже…
– Пока нам больше ничего не нужно, – отчетливо произнес Уайлдер, и официант с растерянной улыбкой удалился.
– Но это было только начало, – продолжила она. – Это было на прошлой неделе, и звонили из офиса директора. А вчера был еще один звонок, на сей раз от школьного психолога.
– От кого?
– От их психолога. Теперь в школах ввели такую должность. Он не захотел говорить по телефону и попросил меня прийти к нему, что я и сделала. Думала, это снова об оценках, и отчасти так оно и было, но дальше оказалось хуже, гораздо хуже. Он сказал… ох, Джон, он сказал, что Томми эмоционально неустойчив, и посоветовал показать его психиатру. Как можно скорее.
Уайлдер когда-то давно – кажется, на уроке естествознания то ли в церковной школе, то ли в колледже – узнал, что втягивание яичек у самцов млекопитающих – это естественная реакция, призванная защитить репродуктивные органы в опасных или просто неприятных ситуациях, например продираясь через густой, достающий до бедер подлесок в джунглях. Он не был уверен, что все правильно понял – а когда он вообще правильно понимал учителей? – но само по себе объяснение выглядело убедительным. Как бы то ни было, именно это происходило с ним сейчас, прямо в кафе: его яички начали непроизвольно сжиматься, подтягиваясь вверх.
– Что значит «эмоционально неустойчив»?
– Это выражается в агрессивном, асоциальном поведении, – сказала она. – У него совсем нет друзей. В последнее время он дважды – а может, и трижды – внезапно выдергивал стулья из-под сидевших на них мальчиков, и те получали травмы – одному даже пришлось делать рентген позвоночника.
Говоря это, она аккуратно нарезала свой торт сочными дольками, а потом подцепила одну из них ложечкой, но на полпути к ее рту та развалилась, упав на платье; и эта микрокатастрофа, в дополнение к рентгену чьей-то спины, спровоцировала новый приступ рыданий.
– Детский психиатр? – переспросила Памела. – Тебе не кажется, что это уже чересчур?
– Я и сам так подумал сначала. Сходил в школу и лично встретился с тамошним психологом, затем попытался потолковать по душам с Томми, но все без толку. Нет смысла отрицать: он действительно угрюм и замкнут. Дженис говорит, что мне следует больше времени проводить дома, и я считаю, что в этом она права.
– Значит, ты считаешь, что она права? А я думаю, что это просто эмоциональный шантаж.
– Как это так?
– Ох, Джон, ты просто невыносим. Неужели ты думаешь, что она до сих пор не догадалась о твоей связи на стороне? За все это время?
Она резко села в постели – но не с намерением напасть на Уайлдера, как ему в первый миг показалось, а чтобы погасить окурок, чуть не прожегший простыни.
– Иногда ты меня поражаешь своей способностью тонко чувствовать и вникать в суть вещей, а иной раз бываешь таким тупым и наивным, как… как черт знает что. Ну конечно же, ей все известно. И если она не спросила обо мне напрямик, значит это часть ее стратегии.
– Да, я наивен, – согласился он. – Надо быть очень наивным, чтобы рассчитывать на твое понимание в подобных ситуациях.
– Ну да, вот только я заметила, что для женатых мужчин это обычное дело. Тот же Фрэнк Лейси в свое время замучил меня историями о своих семейных дрязгах.
Это было уже плохо. Если она начала сравнивать его с Фрэнком Лейси, вечер мог закончиться плачевно. Уайлдер поднялся с постели, накинул махровый халат, подаренный ему Памелой на Рождество, и в момент прикосновения халата к телу его озарила свежая мысль.
– Давай-ка сменим тему, – сказал он. – Давай вообще не будем разговаривать. Предлагаю петь.
– Петь?
– Да. Если есть в мире что-то, что я знаю еще лучше, чем старые фильмы, так это старые песни. Разве я тебе этого не говорил? Погоди, надо устроить все в лучшем виде.
Он зашел в ванную комнату, быстро ополоснул лицо, причесался перед зеркалом и расправил отвороты халата. Теперь он был готов.
– Ты готова? – крикнул он. – Тогда включай свет, сейчас будет мой выход.
Дождавшись щелчка выключателя, он распахнул дверь ванной и двинулся к ней через комнату, пританцовывая и напевая:
Колумб открыл Америку,
Гудзон открыл Нью-Йорк,
Франклин открыл электроток,
А Эдисон лампочку первым зажег,
Маркони открыл радиосигнал
И над волнами морскими послал.
Но нет открытий важней с того дня,
Когда я внезапно открыл тебя,
А ты открыла меня.
– Шикарно! – сказала она, закончив смеяться и хлопать в ладоши. В процессе представления она сидела неподвижно, обхватив руками колени, как маленькая девочка, а теперь лицо ее восторженно сияло. – Ты даже пел хорошо. То есть ты не просто попадал в мелодию, ты по-настоящему пел.
– Чему тут удивляться? – сказал он, держась на достаточной дистанции, чтобы она не могла услышать, как сильно колотится его сердце. – Не зря же я солировал в церковном хоре.
– Получилось типа облегченно-игривой версии Эдди Фишера, – сказала она, – или чуток остепенившегося Фреда Астера. Я требую продолжения концерта! Повтори свой выход из ванной и спой еще что-нибудь.
– Нет, так не пойдет. Секрет успеха любого артиста состоит в умении вовремя остановиться. Кроме того, мне уже пора… сама понимаешь. Пора домой.
– Тогда обещай, что непременно споешь мне в следующий раз.
– Запросто. У меня в репертуаре миллионы песен.
Он грузно присел на край постели и уперся взглядом в свои стоящие на полу ботинки. Должно быть, он выглядел очень несчастным даже со спины, потому что руки Памелы вскоре нежно обвили его торс, а пальцы начали теребить волосы на его груди.
– Бедненький, – сказала она. – Я знаю, ты очень переживаешь из-за своего сына.
– Нет, дело не в этом. Это… черт, ты ведь сама понимаешь. Надо возвращаться домой.
А возвращение домой означало долгую поездку в метро вместе с потерянными и побитыми жизнью ночными обитателями города, – поездку, во время которой ему будет нечем заняться, кроме как вспоминать давние ночи в компании простой и славной девчонки Дженис Брейди, с любовью говорившей о Бруклинском мосте и статен-айлендском пароме, – и все это потому, что «Колумб открыл Америку» была самой лучшей из множества песен, которые помогли ему покорить сердце Дженис Брейди.
Он действительно стал проводить больше времени дома, сообщив Дженис, что отныне будет посещать лишь два-три собрания «АА» еженедельно вместо прежних пяти. Теперь он реже виделся с Памелой, зато начал ощущать себя почти образцовым родителем. Дважды он раньше срока покидал контору, чтобы сходить с Томми на бейсбол (не так ли поступают все образцовые отцы?), а после матчей, потягивая пиво в какой-нибудь забегаловке рядом со стадионом, пытался вызвать сына на откровенный разговор.
– Как дела в летней школе, Томми?
– Не знаю, вроде ничего.
– Сможешь подтянуться в следующем учебном году?
– Не знаю.
Один раз он спросил его про психиатра: «Ты хорошо ладишь с доктором Голдманом?» – но тут же понял, что вторгается в сугубо личное пространство, и поспешил добавить: «Конечно, ты не обязан отвечать на этот вопрос, если не хочешь», а Томми только угрюмо жевал свой хот-дог да помалкивал.
– Он когда-нибудь говорил с тобой о психиатре? – позднее спросил он у Дженис.
– Ни слова. И я не знаю, хороший это признак или плохой. А ты как думаешь?
Встречи с Памелой два или три раза в неделю отличались от прежних: теперь у нее каждый раз было полно новостей, не имеющих никакого отношения к Уайлдеру.
– Сегодня я обедала с Честером Праттом, – сообщила она в один из вечеров. – Точнее, я договорилась пообедать с Джерри, а он привел Честера Пратта. Кстати, он очень мил, когда трезв.
– В самом деле?
– Джерри вел себя как кретин – впрочем, тебя это вряд ли удивит, – болтал без умолку, все время называя его Четом. Но когда Пратт вставлял фразу-другую, у него это получалось очень мило. Толково, остроумно и… да, очень мило, представь себе.
– Он уже взялся за новую книгу?
– Нет, и это печально. Он сказал, что сейчас ему не до сочинительства: слишком много накопилось долгов. Он должен своей бывшей жене, он просрочил уплату налогов и всякое такое. Так что он, стыдно сказать, вынужден искать работу.
– А что в этом стыдного? Большинство людей работают, чтобы прокормиться.
– Само собой. Я другое имела в виду – это стыдно потому, что он потрясающе талантлив. Но поскольку ты не читал его книгу, тебе этого не понять.
– Чтобы удержаться на постоянной работе, ему надо будет поменьше налегать на спиртное.
– Как это мелочно и глупо! Если он был пьян на вечеринке у Джулиана, это еще не значит… Кстати говоря, ты и сам много пьешь, однако все еще держишься на постоянной работе.
– А какого рода деятельность его интересует?
– Он сказал, что подумывает вернуться в рекламный бизнес – он занимался этим раньше – или найти работу в Голливуде. При этом ни то ни другое его нисколько не привлекает.
Но Честер Пратт не занялся ни тем ни другим. Две или три недели спустя Уайлдер сидел в приемной доктора Бринка, пролистывая последний номер «Ньюсуик», и наткнулся на следующую заметку в разделе «Перископ»:
Министерство юстиции
После нескольких месяцев поисков подходящего человека у генерального прокурора наконец появился спичрайтер. Им стал 37-летний писатель Честер Пратт (автор романа «Сожгите свои города»), рекомендованный на эту должность гарвардским критиком Т. Дж. Уайтхедом, близким другом семейства Кеннеди.
– Да, я в курсе, – сказала Памела тем же вечером. – Джерри мне сообщил. По его словам, Пратт назвал себя единственным человеком в команде Кеннеди, работающим не за идею, а только ради денег.
То был первый из нескольких вечеров, когда она отказалась заниматься любовью – «Извини, Джон, сегодня я не в настроении», – а через неделю позвонила ему в офис и сказала, что неважно себя чувствует – «грипп или типа того» – и перезвонит, когда поправится.
Уайлдер предощущал назревающий разрыв, как горький привкус желчи во рту, и это ощущение присутствовало постоянно, пока он занимался текучкой в конторе или по вечерам изображал из себя примерного семьянина, без конца терзаясь одним и тем же вопросом: с какого момента все пошло не так? Оглядываясь назад, он теперь ясно видел, что их отношения уже не были прежними после его нервного срыва в Марлоу, – и чему тут было удивляться? Стоило ли ожидать, что нормальная здоровая девушка будет нянчиться с каким-то психически неуравновешенным типом?
Два-три раза он действительно посещал собрания «АА», а в остальные вечера слонялся по барам или сидел дома с Дженис, по мере сил стараясь поддерживать бесконечные разговоры об их сыне. Порой Томми ненадолго оживлялся, а однажды за ужином он так увлеченно – даже похохатывая – описал сценку из своего любимого комедийного шоу, что Дженис растрогалась и впоследствии сказала мужу:
– Я начинаю видеть свет в конце тоннеля, а ты?
Но уже следующим вечером тьма сгустилась вновь: летняя школа прислала первую выписку из табеля успеваемости, согласно которой Томми так и не смог осилить все ту же пару злополучных предметов.
Памела наконец выздоровела и позвонила, ее голос по телефону был скорее вежливым, чем исполненным страсти, но все равно мысль о том, что он увидит ее этим вечером, придала ему сил и помогла достойно высидеть званый ужин с Боргами.
– …Может быть, ты с ним поговоришь, Пол? – сказала Дженис после того, как Томми ушел в свою спальню.
– Почему я?
– Потому что он тебя любит и уважает. Он всегда, чуть не с младенчества, относился к тебе как к родному дяде.
– Мне очень приятно это слышать, но, я думаю, ты преувеличиваешь, Дженис. В любом случае мне не кажется, что из такого разговора выйдет толк, и тут я согласен с Джоном. По-моему, вы и так делаете все возможное; сейчас остается только ждать и надеяться на лучшее.
– Пол прекрасно ладит с детьми, – сказала Натали Борг. – Я всегда говорила, что из него вышел бы чудный отец, если бы…
Она никогда не упускала возможности поговорить об операции по удалению матки, которую ей сделали еще в молодости. Уайлдер пересидел ее излияния смирно, прихлебывая кофе и втайне гордясь своим ангельским терпением.
– К сожалению, я вынужден вас покинуть, – сказал он, улучив момент. – У меня сегодня собрание.
Всю дорогу в подземке он был занят подбором песни для этого вечера. Отверг «Ты на вершине», «Я без ума от тебя» и еще несколько популярных вещиц, тем более что Памела знала их слова, и это ослабило бы эффект от его выступления. И только при подъеме на эскалаторе ему вспомнился идеально подходящий номер: давно забытая песенка Эла Джолсона под названием «Куда Робинзон Крузо ходил с Пятницей субботним вечером?». Он чуть не хихикнул вслух, представляя, как будет исполнять этот старый шлягер в махровом халате.
– Нам надо кое-что обсудить, – сказала она при встрече, и уже по интонации он догадался, что на самом деле никакого обсуждения не предвидится. Просто она хочет сказать нечто важное – и наверняка неприятное, – а ему желательно сидеть тихо и слушать.
Так он и поступил, столь бережно сжимая в руках бокал, словно это был последний виски на свете, тогда как Памела, все еще одетая по-офисному, описывала круги по комнате со скрещенными на груди руки.
– Я уезжаю, – сказала она. – Я увольняюсь с работы, отказываюсь от этой квартиры и покидаю Нью-Йорк – возможно, навсегда. Это означает прекращение наших с тобой отношений, о чем я сожалею, но мы ведь с самого начала знали, что это не может продолжаться бесконечно, не так ли?
– Да, – сказал он, удивляясь собственному голосу, прозвучавшему спокойно, без надрыва. – Да, пожалуй, мы знали это всегда.
На самом деле ему хотелось вскочить на ноги с криком «Кто он, твой новый приятель?!» или же пасть на колени и с мольбами обхватить ее бедра, но он ничего такого не сделал, чувствуя, что эта сцена должна быть разыграна по ее нотам. Какая-то крошечная, иррациональная частица его сознания допускала возможность того, что если он до конца выдержит свою роль, если он будет вести себя «цивилизованно», сдерживая эмоции, это может настолько ее впечатлить, что она в последний момент изменит свое решение. Он сделал маленький глоток виски, прежде чем спросить:
– И куда ты поедешь?
– В Вашингтон.
Теперь она уже сидела на стуле, стряхивая пепел с сигареты и явно испытывая облегчение оттого, что самое трудное осталось позади. Расслабившись, она сказала больше, чем, видимо, намеревалась:
– У меня там есть друг, который считает, что я могу претендовать на должность в Министерстве юстиции, а это слишком хороший шанс, чтобы его…
– Секундочку. Ты ведь говоришь о Честере Пратте.
– Даже если и так, что с того?
К черту цивилизованность, к черту все на свете! Он вскочил и двинулся на нее, охваченный ревнивой яростью.
– Как давно ты спишь с этим ублюдком? Скажи! Я задал несложный вопрос: как давно это продолжается?
– Джон, у тебя нет причин кипятиться. Это попросту…
– Как давно, черт побери?! Отвечай!
– Это не тот вопрос, который заслуживает ответа.
В следующий момент его ярость сменилась агонией самоунижения.
– Малышка, не делай этого. – Он дотронулся рукой до ее плеча. – Прошу, не надо. Ты мне нужна, я без тебя не могу…
Таким образом, он сделал обе ошибки, избежать которых стремился изначально, – поднял грозный крик, а после опустился до мольбы, – и в результате все было потеряно.
– Я знала, что это будет нелегко, – сказала она, – но то, что ушло, уже не вернуть. Нам было хорошо вместе, однако… с этим покончено, вот и все.
Теперь его единственной целью было покинуть квартиру прежде, чем она сама выставит его вон; и с этим он справился в состоянии, близком к ступору, что худо-бедно могло сойти за сдержанное достоинство.
– Такие дела… – произнес он и, уже взявшись за ручку двери, сделал паузу длиной в десять ударов сердца, давая ей последний шанс позвать его обратно. Не дождался, сказал: «Прощай» – и вышел.
Далее был ирландский бар с большим фотопортретом Кеннеди (возможно, Бобби ростом несколько уступал своему брату, но нельзя было отрицать, что все члены семейства Кеннеди, как мужчины, так и женщины, производили впечатление очень высоких людей). Он поглощал двойные бурбоны и разглядывал в зеркале свою прическу в стиле Алана Лэдда и свое до боли знакомое микки-руниевское лицо, не представляя, как он сможет жить дальше.
