Глава 45 Колыбельная

Конец детства наступил внезапно, будто пожар полыхнул в подлеске, оставив по себе гарь и черную золу. А началось все, как обычно, с едва заметной искорки.

За завтраком Клэй потянулся за чем-то на столе и случайно опрокинул отцовскую кружку. С вином. Лейф привык напиваться с самого утра, а тут вино залило ему штаны. Клэй не успел попросить прощения, как удар сбросил его со стула на пол. В ушах зазвенело, рот наполнился кровью, а на глаза, к стыду Клэя, навернулись слезы.

– Не смей его трогать, – негромко, но гневно сказала мать.

Таким тоном она никогда прежде не разговаривала. Даже Лейф поначалу опешил, но потом хрипло захохотал и спросил:

– А то что будет?

– А то, что я от тебя уйду. Заберу Клэя и уйду. И ты нас больше не увидишь.

Кривая ухмылка не сходила с лица Лейфа, а вот глаза осоловели. Он молча встал из-за стола, вышел за порог и пропал на целый день. Вечером, укладываясь спать, Клэй решил, что, наверное, отец от них ушел. Как ни странно, мысль о жизни без Лейфа не угнетала, а, наоборот, радовала.

В ночи грохнула дверь, и Клэй проснулся. Пришел отец, пьяный в дым. Сердито сопел, шастал по дому, тяжело подволакивая увечную ногу. Потом все смолкло. Клэй вслушивался в тишину, сердце стучало медленно-медленно.

И тут началось.

Крики. Глухие удары кулаков. Клэй с головой спрятался под одеяло, чтобы ничего не слышать. Крики сменились рыданиями, рыдания – сдавленными стонами. Он хотел вмешаться, защитить мать, но не находил ни слов, ни смелости воспротивиться отцовскому гневу. Сжавшись в комочек под одеялом, Клэй дрожал от страха и честил себя за трусость.

– Уйти решила, сука? Ужо тебе! – орал отец.

– Прошу тебя, не надо, – умоляла мать теми самыми словами, что много лет спустя остановили руку Клэя.

– Сынка моего хочешь забрать, стерва?! – прорычал Лейф.

Неожиданно Клэй осознал, что мысленно корит и проклинает себя не своим, а отцовским голосом.

Что-то влажно захрустело. К горлу подкатила тошнота. Снова воцарилось зловещее молчание. Клэй прислушался: за стеной пьяно всхлипывал отец. И тогда в голове Клэя прозвучал другой, совсем незнакомый голос, тихий, но пугающий, как лесная чаща глухой зимой. Клэй сразу же понял, что голос – его собственный, подспудный, запрятанный глубоко-глубоко.

– Вставай, – произнес этот голос.

И Клэй встал с кровати.

Когда в дверь спальни ввалился Лейф с руками по локоть в крови, сын его уже ждал. Он стоял строго по отцовской науке, расставив ноги в упор, отведя плечи и низко перехватив рукоять топора. И замахнулся что есть силы.

«Бить надо со зла. С ненавистью», – когда-то сказал ему Лейф.

Этот совет и помог Клэю зарубить отца.

«Вернись домой, ко мне, Клэй Купер».

Похоже, он не умер. А даже если бы и умер, то его воскресили бы эти слова. Вернули бы к ней – через горы, через болота, через леса, через поля и даже через океан. Для Клэя Купера слово «домой» не означало клочок земли или место на карте. Нет, он возвращался не в Ковердейл, не в дом на окраине, а к Джинни, в кольцо ее любимых и любящих рук. Она была очагом, в котором неутомимо пылала его душа. Именно Джинни и помогла Клэю выжить.

Ну, Джинни – и особо прочная кольчуга.

Сколько ударов о стены пропасти выдержала Ратная Шкура, Клэй не знал – сбился со счета, когда потерял сознание. Первый удар о камни, через долгие секунды после падения с моста, раздробил левую руку, что огорчило бы Клэя, будь она здоровой, но как раз эта рука теперь заканчивалась культей. Второй удар тоже был весьма чувствительным, однако Ратную Шкуру недаром именовали неуязвимой, поэтому о каменные выступы Клэй бился, как яйцо в железной скорлупе. Он то скользил по склону, то летел кувырком, а потом, сорвавшись с очередного уступа, врезался головой в скалу – и больше ничего не помнил.

Впрочем, из-за таких пустяков он не собирался менять своего отношения к шлемам. Как сказал однажды Ганелон, у человека либо есть гордость, либо вообще ничего нет.

Наконец Клэй пришел в себя и с трудом выбрался из снежного склепа, корчась, дергаясь и извиваясь всем телом, потому что правая рука была прижата щитом, а левой култышкой хрен накопаешь. Хорошо хоть на морозе кровь больше не хлестала, едва сочилась из раны, как живица из вяза по зиме. Высвободившись из-под снега, Клэй повесил щит на плечо и оторвал от медвежьей накидки полосу кожи. Зубы дробно стучали, отмороженная правая рука плохо слушалась, поэтому с перевязкой раны пришлось помучиться.

Потом он долго с брезгливым любопытством разглядывал культю: она выглядела до ужаса неестественно. А еще – в руке две кости, а он и не знал… Из глубокой задумчивости Клэя вывело тихое пение где-то неподалеку.

«Ты бредишь, Клэй Купер, – сказал он себе. – Приложился башкой, вот тебе и чудится всякое».

Невидимый певец кашлянул и, помолчав, снова затянул песню. Между прочим, Клэй ее не знал.

Он попробовал встать, завалился набок, опять поднялся. Хотел отвести волосы со лба, чтобы не лезли в глаза, а вместо этого стукнул себя культей по носу. Было очень больно, а еще – стыдно, но не слишком, потому что заметить оплошность было некому.

Клэй пошел на звук. Через пару шагов остановился, неуклюже залез правой рукой в штаны, помочился в снег. «Без крови. Это хорошо», – подумал он, рассматривая струю.

Отвесную стену Теснины на самом верху озаряли алые отсветы заката. Или рассвета. Клэй понятия не имел, как долго провалялся в отключке. Фиг его знает. А вот не ссал лет сто, это точно. Стряхнув последние капли, он побрел по сумрачному ущелью навстречу песне.

На груде камней распластался эттин: руки и ноги неестественно вывернуты, шея Грегора запрокинута слишком далеко, явно сломана, а пропоротое горло при падении разорвалось еще больше; по груди расползлось багровое пятно.

Дейн, каким-то чудом еще живой, негромко напевал песенку. Услышав шаркающие шаги, он чуть приподнял голову и сказал:

– Привет.

– Привет, Дейн.

– Клэй? Ты тоже летал?

От смеха Клэй удержался лишь потому, что уж очень болели ребра.

– Ага, – наконец ответил он. – Вот только мягкой посадки не вышло.

Дейн захихикал, но потом поднес к губам палец:

– Ш-ш-ш, Грегор уснул. Я пою ему колыбельную. Нам эту песенку в детстве мама пела. Я маму не помню, но Грегор рассказывал, что она была очень красивая.

Клэй в жизни не встречал красивых эттинов и сомневался, что такие вообще есть на свете, но решил поверить Дейну на слово.

Грегор, хоть и родился чудовищем в чудовищном мире, все-таки сумел разглядеть в нем красоту. Из гнилого апельсина он умудрялся выжать сладкий сок, хлипкую лачугу раскрашивал яркими красками. И все это дарил брату.

– Ему снится сон, – прошептал Дейн.

Покосившись на распоротое горло Грегора, Клэй вспомнил, что эттины способны видеть сны друг друга.

– Хороший сон?

– Очень красивый. Просто чудесный. Я этот сон тоже вижу, мы с Грегором там вместе.

«А как же иначе, – подумал Клэй. – Не может же эттинам сниться, что они – не эттины».

Дейн закрыл воспаленные глаза и надолго затих. Отмучился, решил Клэй, но тут Дейн улыбнулся, блеснув обломанными столбиками зубов:

– Ах, такая красота, Клэй! Жаль, что ты не видишь…

Клэй промерз до костей. Все тело ныло от боли. Он устал и проголодался. Живокость его предала. Она всех предала. Матрику не спастись. Она уведет Матти на восток, а Гэбриель продолжит путь в Кастию – не возвращаться же, если почти дошли. Ганелон пойдет с ним. Муг начнет заламывать руки, дергать бороду, но тоже пойдет с ними. А как же иначе? Обратной дороги нет, там раски.

Вот так и сгинет банда. Надежды никакой не осталось. Роза сама сказала, что им не выжить, а на пути в Кастию один за другим погибнут все. «Ну, может быть, кроме меня», – подумал Клэй. Он здесь как в чистилище, застрял между жизнью и смертью, стоит у небесных врат, а постучать не может – руки-то нет.

Опустившись на колени, он уселся на пятки, обхватил себя за плечи, чтоб хоть как-то согреться, и сказал:

– Дейн, расскажи мне свой сон.

Проснулся он утром. Так и проспал всю ночь, сидя на пятках, упершись подбородком в холодные звенья кольчуги. Падал снег, редкие снежинки ласково опускались на плечи, будто благословляли. Эттин умер.

Затуманенным взглядом Клэй посмотрел на Дейна. Тот умер, как жил, – с перекошенной радостной улыбкой на ужасающе уродливом лице.

Вставать было нелегко. Поясница ныла, ребра стонали, колени негодующе вопили, но Клэй поднялся и остался стоять, оглядывая ущелье. Похоже, великанов поблизости не было. В тишине падал снег. У Клэя мелькнула мысль, что лучше было бы, конечно, уговорить приятелей пройти Тесниной, а не Стылым трактом, но он ее поспешно отогнал, ведь копить сожаления – все равно что таскать в кармане пригоршню горящих углей: и пользы никакой, и жжется больно. Помнится, Джинни так говорила.

На восточной окраине светло-голубого неба колыхался столб дыма.

Знак подают, сообразил Клэй.

«Не волнуйся, мои люди меня отыщут», – сказала Живокость на мосту.

Закусив губу, Клэй уставился на восток. Как скоро на «Темной звезде» заметят дым? Если повезет, то через день-другой, подумал он. А если не повезет, то через пару часов.

«Эй, Купер, тебе руку отсекли, ты с моста в ущелье упал, и у тебя на глазах друг умер, – напомнил он сам себе. – С чего это ты вдруг везунчиком заделался, а?»

– Тоже верно, – вслух пробормотал Клэй, ни к кому особо не обращаясь.

Нет, в Кастии от него не будет толку, дива об этом позаботилась. Он туда не доберется вовремя и ничем не поможет Гэбриелю. А вот выручить Матрика, прежде чем его отыщут приспешники Живокости… Вот это дело. Если, конечно, сломанные ребра и култышка выстоят против кровожадной охотницы и ее чудесной косы, подумал Клэй.

И побежал.