Михаэль, утопая в директорском кресле, в третий раз пытался прочитать один и тот же абзац. Он сидел в своем офисе на тридцать пятом этаже, увешанном масляными полотнами кисти голландских мастеров XVII века, вдыхал запах дерева, исходивший от дубовой мебели, и все еще не мог сосредоточиться на работе.

Бывают такие дни.

С той самой зимы в его жизни слишком много таких дней. Он положил на стол документ, который читал, встал с кресла и подошел к панорамному окну, чтобы посмотреть на город.

Поначалу он пытался бороться с такими днями. Старался понять, почему ему плохо наедине с самим собой, что отвлекает его. Сон, из раза в раз повторяющийся с той самой ночи? То, что утром, когда он проснулся и потом уходил из дому, его жена, лежа в постели, опять даже не повернулась к нему? Детская коляска, мимо которой он проехал по дороге на работу?

Он подумал, что, если выявить то, что вывело его из равновесия, он сможет избавиться от этой дневной апатии и снова станет преуспевающим бизнесменом, резким, харизматичным, таким, каким он должен быть.

Но постепенно он научился мириться с тем, что просто бывают такие дни.

Дни, когда он встает утром с ощущением дыры, зияющей в его душе. Черной дыры, засасывающей в себя тень, в которую превратилась его жена, и оптимизм, который он чувствовал раньше, когда они просыпались вместе.

Послышался тихий стук в дверь, она приоткрылась, и в проеме появилась секретарша.

– Михаэль? – позвала она.

Он повернулся, мгновенно превратившись в улыбающегося босса:

– Да, Вики?

Он всегда просил своих секретарш называть его по имени. Собственно, всем своим сотрудникам он велел так делать.

– Я принесла несколько документов вам на подпись, – сказала Вики.

– Без проблем.

Он пересек большую комнату и подошел к ней. Она закрыла за собой дверь и подала ему стопку бумаг. Он рассеянно изучил их.

Каждый раз этот порыв становился все сильнее. Сейчас он чувствовал, что они стоят еще ближе друг к другу, чем обычно.

Он подписал один документ и перешел к следующему, сделав вид, что их содержание действительно требует его пристального внимания. Он ощущал ее запах. Он мучительно осознавал расстояние между ними – они стояли так, что его правое плечо было рядом с ее левым плечом, он видел ее длинные светлые волосы, которые сегодня – о, как хорошо – она решила распустить, ее зеленые глаза, губы, видел, как блузка облегает ее фигуру…

Он всегда отличался самообладанием, но, черт, одиночество невыносимо.

Вот наконец последняя страница. Не только он – она тоже несколько тяжело дышит. Он чувствует это.

Если он чуть шевельнется, то их локти соприкоснутся, или он может протянуть руку и дотронуться до ее поясницы. В этом не будет ничего грубого. Это будет чудесно, он знает.

О, эта женщина.

Ему так одиноко.

Он знает, просто знает, что, если сделает малюсенький шаг, она будет его. Он давно понял это по тому, как она двигается возле него, как смотрит на него. Он бы все отдал за…

Он вернул ей бумаги. Их пальцы едва соприкоснулись.

– Это все? – спросил он.

– Да, – сказала она.

Они стояли друг напротив друга.

Близко. Слишком близко. Слишком близко, чтобы это была случайность. Он посмотрел ей в глаза и увидел, что она тоже смотрит прямо на него. Но первый шаг за ним. Ему всего-то надо наклониться немного вперед…

Прошло четыре секунды. Если мужчина и женщина смотрят друг на друга четыре секунды – это всегда больше, чем просто четыре секунды. Он повернулся и зашагал обратно к своему рабочему столу.

– Отлично, – сказал он, будто бы ничего не произошло.

– Прекрасно, спасибо. – Секретарша подыграла. – Всего доброго.

Она вышла из кабинета.

Он глубоко вдохнул и почувствовал, что попытка сделать правильную вещь на этот раз почти удалась. Он снова развернул кресло к окну, развалился в нем и потер горящие глаза. Видимо, сегодня и правда такой день.

Гай увидел, как слегка покрасневшая секретарша выходит из кабинета его клиента.

Немного странно было сознавать, что она не способна его видеть. Он чувствовал себя самым мерзким любителем подглядывать. С тех пор как он перестал быть воображаемым другом, он отвык от того, что кто-то смотрит сквозь него, не замечая при этом. Было странно снова это пережить.

Пьер четко разъяснил ему, что нужно делать. Почти как в десантных войсках: вошел – сделал – ушел.

В конце концов, Гай был всего лишь маленьким винтиком в сложном мире совпадений, созданном Пьером. Он должен был сделать так, чтобы Михаэль умер в нужный момент, то есть сегодня через несколько часов.

– Ты будешь тут, когда я вернусь? – спросил он Пьера.

– Нет, – сказал тот, – у меня есть пара срочных дел. Увидимся позже.

Так что сейчас Гай стоял один за дверью в кабинет, в котором находился тот, кто когда-то был мальчиком Михаэлем. Почему из всех детей в мире это должен быть именно он? Но иногда просто нужно делать свое дело.

Гай попробовал вспомнить, как он выглядел, когда был с Михаэлем. Цвет костюма, оттенок глаз.

Он глубоко вдохнул и, как много лет назад, прошел в кабинет через закрытую дверь.

Михаэль прекрасно знает, откуда берутся такие дни.

Они наступают, потому что он и Мика живут сегодня как соседи по квартире, а не как супружеская пара. И не просто соседи, а такие, которые не разъезжаются только потому, что срок договора еще не истек.

Женщина всей его жизни сейчас не обмолвится с ним ни полусловом. С момента аварии она живет как призрак. Днем ходит на пилатес, вечером смотрит телевизор, ночью поворачивается к нему спиной и плачет.

Траур, как выяснилось, может тянуться очень долго.

Он встретил ее еще тогда, когда был молодым и полным амбиций предпринимателем, который ходил на совещания, чтобы действительно послушать доклады, а не просто чтобы отметиться. Тогда им двигали идеи, а не инерция прежних достижений.

Его друг-компаньон (тогда он еще мог быть уверен, что они и правда друзья) познакомил его с девушкой с самыми улыбающимися глазами, которые он когда-либо видел, и он подумал, что было бы неплохо сходить с ней куда-нибудь.

Через две недели после их первой встречи он точно знал, что это женщина, с которой он проведет всю свою жизнь. Он всегда смеялся над людьми, которые так говорят. Только потом он понял, что нет иного способа передать это чувство.

Они были у нее дома, пытались придумать, куда пойти этим вечером, и вдруг поняли, что им обоим уже надоели однообразные места, люди и развлечения. Они поняли, что у них есть общая тайна – оба уже устали от того, что весь остальной мир называл досугом. Они перепробовали все виды и сорта кофе, сходили во все рестораны, клубы и театры и внезапно поняли, что больше всего на свете они просто хотят быть вместе и чтобы назойливые поставщики услуг и их шумные клиенты им не мешали.

Михаэль был уверен, что их роман закончится тем же вечером. Он не привык к отношениям без непрерывного обмена остротами и круговорота светских развлечений. Если они не будут ходить на тусовки, за счет чего будет держаться их связь? Так он действовал в отношении всех предыдущих девушек: завоевывал их при помощи острот, общих развлечений и прекрасных безделушек, а не искренностью. Как в «Бойцовском клубе», первое правило в отношениях – никому не говорить об отношениях, думал он. Самое главное – быть как можно дальше от самой ужасной в мире вещи – от банальности. Чтобы всегда были эмоции или сюрпризы. И по возможности избегать молчания, разговоров о погоде и рутины.

Теперь, когда они решили, что им некуда идти и что они вообще не хотят никуда идти, он боялся, что в их отношениях заведется точащее, как червь, молчание и что серость обыденности уничтожит это трогательное и полное наслаждения нечто, родившееся между ними.

И в тот раз, когда они сидели вдвоем в ее гостиной, окруженные огромной коллекцией старых книг и виниловых пластинок, которую он раньше не замечал, и молча, незаметно для себя синхронизировав дыхание, слушали, как сосед хмыкает за стенкой, он открыл для себя принципиально иной тип связи. Это был не кайф. Это было нечто другое. Плотное, окутывающее, более медленное и менее требовательное. Ты не знаешь наверняка, что любишь кого-то, пока не помолчал с ним или с ней какое-то время.

Мика встала из этого плотного облака и подошла к книжной полке. Потом села на диван и жестом пригласила его сесть рядом.

– Послушай, как красиво, – сказала она и открыла потрепанную книгу.

Они сидели так всю ночь, она читала вслух своим нежным мелодичным голосом, а он слушал тишину между ее словами. Когда настало утро, он понял, что она – женщина всей его жизни.

С тех пор раз или два в неделю, когда уровень их любви достаточно высоко поднимался, а уровень усталости опускался, они читали друг другу вслух по ночам.

Он читал ей Геймана и Сафрана Фойера, она разыгрывала перед ним Гюго и Камю, он развлекал ее Пратчеттом, она убаюкивала его Хемингуэем, он гладил ее Кобеном, она удивляла его Твеном.

Все писатели приходили к ним в гости. Создатели триллера и драмы, знаменитые и малоизвестные. Даже Доктор Сьюз. Все они участвовали в беседе двух влюбленных вдали от чужих глаз в те долгие ночи, занятые чтением вслух.

Третьего декабря утром все изменилось.

Михаэль считал этот день центральной точкой своей жизни, пиком кривой Гаусса – графика нормального распределения событий, которые сформировали его душу; до этой точки все в его жизни развивалось и поднималось, а после – стало разваливаться.

Мика уже почти два года была его женой.

В то утро отрада его жизни, готовая к еще одному рабочему дню в качестве преподавателя по математике, завела свою маленькую машину и легким поворотом запястья включила обратный отсчет времени до краха их любви.

Единственная женщина, с которой он мог смеяться своим высоким, с придыханием, смехом и не смущаться от этого, тронулась с места под джазовый альбом Эллы Фицджеральд. В салоне машины работал кондиционер. Женщина, с которой он уже решил рискнуть завести детей в этом мире, как всегда, напевала себе под нос, потому что была из тех людей, которые любят подпевать в такт музыке, и иногда поглядывала на себя в зеркало. Когда он принял телефонный звонок тем утром, то еще не понимал, насколько глубокой будет трещина в их жизни, после того как она, та самая единственная она, взглянув в очередной раз на себя в зеркало, задавила трехлетнего мальчика.

Михаэль так и не понял, что именно там произошло.

Как трехлетний мальчик попал на дорогу, не замеченный никем? И почему? И где были его несчастные родители?

Как горящая свеча, напротив которой поставили вентилятор, Мика угасла в тот же миг.

Уже тем же вечером, когда она вернулась домой, – еще до тягомотного судебного разбирательства, до бессонных ночей, нескончаемых рыданий, самоуничижения, – он не смог до нее достучаться. Он не мог остановить ее крики, когда она пыталась объяснить ему, что она не хочет, не хочет, не хочет больше ничего от этой жизни, потому что недостойна, недостойна, недостойна, а потом был первый психолог, и второй психолог, и третий психолог, и семейный консультант, и таблетки, и рвотные позывы каждый раз, когда она садилась в машину, и дневник, испещренный мелкими буквами, который она сначала вела как помешанная, а потом сожгла на заднем дворе, отчаянно рыдая, колючей морозной ночью, и ее безразличная спина, и короткие, едкие споры, в которых они старались уколоть друг друга побольнее, и ее отвращение ко всему, что она когда-либо делала, и к былому оптимизму, – и еще до всего этого, тем же вечером, когда она вернулась домой, он почувствовал, что тяжелая черная ткань окутала его сердце и душит его.

Он по-разному пытался все исправить.

Он свозил ее в короткий отпуск – и представлял, как они немного открываются друг перед другом и осторожно говорят о том, что произошло, и как она плачет, а он ее утешает, и они обнимаются, потом еще немного говорят, потом меняют тему, а наутро отправляются на небольшую пешую прогулку, и он говорит какую-то глупость, заставив ее наконец улыбнуться, и когда они возвращаются домой, внутри нее начинается медленный живительный процесс исцеления.

Он поссорился с ней, намеренно, через силу, – и воображал, как вернется домой, упадет театрально на колени, попросит прощения, и она снова подарит ему тот самый умный взгляд, и как прильнет к нему и скажет, что он ей нужен, и он поддержит ее, поставит на ноги, вылечит одними поцелуями, ничем, кроме поцелуев.

Он не разговаривал с ней по нескольку дней – и представлял, как она звонит ему и просит, чтобы он поговорил с ней, и как его сердце надрывается, и как оба они рыдают в трубку, и он напоминает ей о молчании, о котором они уже позабыли, и доказывает ей, что можно все вернуть и что она достойна того, чтобы ее любили так, как любит он.

Все эти мечты были напрасны.

Они провели три напряженных и молчаливых дня в хижине. Они ссорились – и будто маленькие монстры заставляли его в сердцах бросать ей фразы, которые отрывали от ее души еще один маленький кусочек. И она никогда не звонила ему, чтобы он рассказал ей, чего она достойна.

Он и не думал, что сдастся. Не думал, что после окончания рабочего дня будет задерживаться еще на час в офисе, лишь бы не возвращаться домой, в окопы, которые она роет вокруг него.

Он никогда не верил, что будет загонять себя в настолько глупые ситуации с точки зрения деловых интересов и настолько сомнительные ситуации с точки зрения этических норм только из желания снова почувствовать себя живым, ощутить силу саморазрушения: чего это вдруг ей можно, а ему нельзя? Он тоже хочет посумасбродничать. И если бы кто-нибудь тогда, третьего декабря, сказал, что он станет настолько одиноким, отчаявшимся, недовольным и злым, что окажется на волоске от романа со своей секретаршей, самого пошлого книжного клише, он бы тут же уволил этого человека за наглость, глупость и за то, что он, видимо, выпивал на рабочем месте.

Но так и есть, и Михаэль знал, что в следующий раз это случится.

– О черт, – буркнул он сам себе, надавил пальцами на покрасневшие глаза и снова взглянул на город за окном.

– Да, я понимаю тебя, – услышал он голос за своей спиной и быстро обернулся.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, кто это, такой веселый, сидит у него на столе. И когда понял, то ему стало ясно, что это особенно плохой день.

Когда-то, еще до того, как Михаэль мог описать себя несколькими словами на визитной карточке, до того, как у него появилось достаточно карманных денег, чтобы купить уверенность в себе, он был щуплым ребенком, который не вполне понимал динамику отношений между людьми в возрасте до десяти лет.

На переменах он бродил один по двору и недоумевал, почему остальные дети так легко ладят друг с другом. Он замолкал и убегал каждый раз, когда нужно было вести диалог, играть в групповые игры или выступать перед целым классом маленьких людей, насчет отношения которых к себе он не был уверен, и полагал, что они будут исследовать и оценивать каждое его слово.

Он был молодой версией тех, кто предпочитает ничего не делать, чтобы не проваливаться, и каждое межличностное взаимодействие заведомо казалось ему крайне опасным.

Только гораздо позже, когда он стоял перед классом и делал тот судьбоносный доклад о жизни китов, который он подготовил в качестве домашнего задания, Михаэль почувствовал это огромное возбуждение, возникающее во время выступлений перед публикой. Что-то внутри него рухнуло, а потом выстроилось заново, и через неделю он уже играл со всеми в футбол во дворе, стоял на воротах, открытый миру. Так просто.

Но до того момента у него были только маленькие солдатики, садик около дома, в котором он наблюдал за жизнью насекомых и ставил, пачкаясь в грязи, маленькие опыты на терпеливой природе, и Средний Джон.

Средний Джон был его воображаемым другом.

Он не был высоким, как дядя Михаэля, потому его не звали Высокий Джон, но не был он и низким, как Саша, самый маленький мальчик в классе, потому его не звали Низкий Джон. Он был Средний Джон. Поначалу Средний Джон говорил с Михаэлем только зимой, когда нельзя было выходить на улицу, в садик. Они вместе сидели в комнате. Иногда Михаэль разговаривал с ним, рассказывал ему о школе и о том, что он не сделал за этот день, а Джон говорил много ужасно умных (или кажущихся таковыми) вещей, которые одновременно и поддерживали позицию Михаэля, и давали ему возможность изменить ее и сделать ровно наоборот. Михаэль лежал на кровати и пытался понять, что именно тот имеет в виду. Иногда он снова воображал Джона и переспрашивал, что он имел в виду, и Джон опять давал объяснение, которое можно было истолковать как угодно.

Но по большей части они просто играли вместе в солдатики, или Михаэль рассказывал Джону что-нибудь о мире, или Михаэль играл в солдатики, а Джон сидел рядом, давая ему почувствовать, что он не один.

Потом, когда погода позволяла, они стали выходить на улицу, и Михаэль снова бегал и внимательно изучал жизнь садика, периодически подзывая Джона, чтобы продемонстрировать ему свое очередное открытие. Джон с улыбкой кивал ему и иногда даже подходил посмотреть, но обычно просто сидел на скамейке и наблюдал за Михаэлем издалека. У Джона был великолепный костюм, и он не хотел его испачкать.

Иногда Джон что-нибудь говорил, например: «Ты не всегда должен решать, ты можешь просто плыть по течению, и решение придет само собой. Жизнь – это то, что делают сейчас, а не потом». Это было не очень понятно, мягко говоря. Михаэлю больше нравились другие высказывания, вроде «большинство важных вещей в мире произошли не потому, что кто-то был умным, смелым или особенно одаренным, а просто потому, что нашелся кто-то, кто не сдался».

И был тот странный день, когда они не могли пойти в садик играть, потому что мама Михаэля не разрешила. Он играл в солдатики, а Средний Джон стоял у окна и смотрел на улицу. В какой-то момент Михаэль поднял глаза, пытаясь понять, что же Средний Джон там делает, у окна. Он стоял почти не двигаясь, и Михаэль не удержался и спросил:

– Все в порядке?

Средний Джон ответил:

– Когда-нибудь тебе расскажут кучу баек о том, что такое любовь. Не верь ни слову. Любовь – это не бум, это не взрывы и эффекты. Не праздничный салют в небе и не самолет с крупной четкой надписью на борту. Любовь потихоньку просачивается внутрь тебя, так осторожно, что даже не заметишь, и в один прекрасный день ты проснешься и поймешь, что тебе под кожу проник кто-то еще.

– Это значит, что все хорошо, или нет? – спросил немного запутавшийся Михаэль.

Такой он был, этот Средний Джон. Но в основном он говорил более понятные вещи. Он был, по сути, тем взрослым, который приглядывал за Михаэлем и который исчез после того, как Михаэль забил первый в своей жизни гол.

А теперь Средний Джон, все в том же костюме, который, однако, уже не был таким великолепным, сидел, скрестив ноги, на столе и улыбался ему все той же открывающей-все-и-ничего улыбкой.

Михаэль повернулся обратно к окну, убеждая себя, что ему всего лишь померещилось.

– Я тут не просто так, – сказал Средний Джон. – Видимо, я снова тебе нужен.

Я не буду тебе отвечать, подумал Михаэль. Разве так выглядит нервный срыв? Люди, которых ты воображал, когда тебе было восемь или девять лет, возвращаются к тебе, когда ты уже взрослый? Настало время для весьма специфических таблеток?

– Ты не сумасшедший, – сказал Джон, – тебе просто нужен кто-то, с кем можно поговорить. Так всегда было, когда ты меня звал.

– Мне не нужно ни с кем поговорить, – сказал Михаэль.

– О, ты мне ответил, уже хорошо, – сказал Джон. Он встал со стола, подошел к Михаэлю и тоже стал смотреть на вид из окна. – Так как дела, Михаэль? Прогресс в жизни налицо, я смотрю.

– Дела никак.

– Ты выглядишь обеспокоенным.

– Я разговариваю с воображаемым другом из детства, с человеком со стрижкой десантника, одетым во второсортный костюм. Это не вполне нормально.

– Это абсолютно нормально, – сказал Джон. – Люди постоянно так делают.

– Нет, они так не делают.

– Хорошо, может, не конкретно со мной разговаривают, но люди постоянно ведут беседы сами с собой. Ты очень удивишься, узнав, как часто. Иногда про себя, иногда вслух. Так бывает в любом возрасте. Часто люди, которым нужна помощь, обращаются сами к себе.

– Мне не нужна помощь.

– Уверен?

Михаэль не отвечал. На улице, далеко внизу, маленькие машинки ехали, останавливались и снова ехали.

– Ты не злишься, – сказал Джон, – ты не отчаялся, ты даже не одинок по-настоящему. Ты соскучился, вот что.

Он остановился и подождал, пока его слова дойдут до адресата.

– Ты скучаешь по женщине, которую знал и которой уже нет дома, когда ты туда возвращаешься. С одной стороны, ты думаешь, что она исчезла навсегда, с другой – ты не можешь жить дальше, оставив ее позади, потому что в глубине души надеешься, что она вернется.

– Ты говоришь глупости, – сказал Михаэль.

– Но, – Джон проигнорировал его и продолжил, – каждый раз ты пытаешься вернуть ее быстро, одним махом. Ты думаешь, что должен возродить прежнюю любовь, прежние чувства, твою прежнюю Мику. Так не бывает. Это будет новая Мика. Прекрасная и любимая, но новая, с новыми гранями. Новая любовь не рождается в одночасье, ты же знаешь. Это происходит постепенно, шаг за шагом, капля за каплей.

– Я уже не в том возрасте, чтобы начинать все с начала.

– Глупости. Ты должен. Ты ведь строишь заново уже что-то знакомое. Тебе просто нужно много терпения и один глубокий вдох.

– Я устал. Наше время прошло, Джон.

– Нет, совсем нет.

– Да, еще как да.

Они постояли еще несколько секунд молча, и Джон сказал:

– Любовь, мне кажется, это чувство, которое очень трудно количественно определить. Трудно измерить. Мы чувствуем ее так редко и так глубоко погружаемся в нее, что не можем определить для себя, насколько мы хотим это, нуждаемся в нем и любим его. И это нормально: есть вещи, которые нельзя измерить. Тоска, напротив, это гораздо более понятное чувство. По степени тоски мы можем узнать, как сильно любили того, кто исчез. Ты счастливчик, Михаэль. Ты тоскуешь, хотя у тебя еще есть шанс вернуть любовь. Большинство людей приходят к тоске, когда уже слишком поздно. А ты, ты можешь выглянуть из глубины той ямы, в которую себя загнал, и понять, как высоко сможешь забраться, если только дашь себе шанс. Пока она жива, Михаэль, ты можешь заново понять, как любить ее и быть любимым ею. «Слишком поздно» говорят в ситуациях совсем другого рода. Для большинства людей тоска – это лишь доказательство, запоздалое доказательство того, что они по-настоящему любили. У тебя же есть преимущество. Сомнений нет, еще не слишком поздно для вас, Михаэль.

Когда Михаэль обернулся, чтобы посмотреть на Среднего Джона, тот уже исчез.